Текст книги "Проклятие Индигирки"

– Я выпью водки, а тебе сухого, – утвердительно кивнул он. – Красного или белого?

– Красного. – Лида достала фужер для вина и водочную рюмку, сполоснула, вытерла насухо, оценила на свет чистоту сияния тонкого стекла.

Некоторое время Перелыгин молча с наслаждением поедал тонко порезанное мясо под каким-то умопомрачительным соусом. Соусы Лида готовила сама, придумывала новые рецепты или отыскивала их в Интернете. Впрочем, времени на основательную кулинарию не хватало, да и Перелыгин предпочитал простую еду, без изысков. «Мы любим вкусно пожрать, – смеялся он, – но легко обойдемся кашей и картошкой в мундире».

– Погоди-ка! – оторвавшись от еды, он подозрительно поглядел на Лиду. – А в честь чего чревоугодие?

– Утолив голод, мужчина начинает соображать, – удовлетворенная подтверждением своей мысли, засмеялась Лида. – Это я напоминаю, что через неделю годовщина нашей свадьбы, чтобы ты успел подготовиться.

– Что ж, – довольно погладил сытый живот Перелыгин, – путь не оригинальный, но испытанный и верный.

– Скажи лучше, – Лида отпила немного вина, – какое прошлое вы ворошили с Мельниковым?

– Сегодня застрелили Цветаева.

– Мои художники – люди впечатлительные – с утра обсуждали, почему раньше секретарей обкомов не стреляли.

– И к чему пришли?

– Они деньгами не распоряжались и жили на зарплату, пусть и хорошую. – Лида налила себе минеральной воды. – Вы на Севере больше любого секретаря получали. Так что Валентин?

– Валентин считает, что взрываются мины, заложенные в перестройку. Тогда ломали и добычу, и геологию, а они друг без друга никак не могут, но главное, отрасль жила по правилам, золото ведь не рожь, не посеешь, через месяц не взойдет. Сломали правила, а золото – металл нехороший, дурно на людей влияет. – Он помолчал, налил водки из небольшого хрустального графинчика. – Мы знали, какие правила придут на смену, и не ошиблись.

– Пора бы тебе и успокоиться, столько лет прошло. – Лида участливо посмотрела ему в глаза хорошо известным взглядом, стараясь почувствовать то, что испытывал он. – Когда ты уезжал, я и подумать не могла, что та жизнь так глубоко войдет в тебя. – Она чуть наклонила набок голову, и этот наклон он тоже хорошо знал и любил. – Мне казалось, она совершенно не твоя.

– Сегодня еду домой, воспоминания всякие крутятся в голове, и чувствую, что живу двумя жизнями, прямо мистика какая-то. – Перелыгин обернулся, взял с подоконника пачку «Мальборо». – Одна – эта, реальная, а другая… Будто Индигирка течет во мне, даже шум ее слышу, и вливает в меня прошлое… А может быть… – Перелыгин вдруг замолчал, очарованно глядя, как Лида, медленно выпивая вино, запрокинула голову, отчего ее изящная тонкая шея вытянулась струной, а ткань лазоревой кофточки напряглась над поднявшейся полной грудью. – А может… – Его голос зазвучал веселей. – Тот кусок кажется мне отдельным, потому что я прожил его без тебя?

– Мне хоть и не довелось испытать такого счастья… – Лида оглядела Перелыгина. – Считай, я всегда была на твоей стороне, хотя так и не пойму, что там с тобой случилось, впрочем, мне кажется, ты не напрасно поехал.

– Я тоже не пойму, похоже, ты признаешься мне в любви?

– Конечно, ты же меня помнил, не забывал, вот и я не забывала!

– Все десять лет?

– Все! – Лида посмотрела на Перелыгина с легким кокетством. – Я не хочу, чтобы тот кусок жизни превратился в корабль-призрак и уплыл по твоей Индигирке неизвестно куда.

«Она хочет войти в то время, которое прошло без нее, – с теплой благодарностью подумал Перелыгин. – Хочет соединить берега нашей молодости и настоящего. Но возможно ли такое, даже если нам и жаль потерянного времени? Возможно ли оказаться в нем вместе, пусть в воображении, испытать сладкое и опасное наваждение – прожить заново каждую минуту? Нет, это были бы другие минуты, другой не нужной нам обоим жизни. Может быть, мне только казалось, что Лида осталась далеко, а она жила в памяти, лишая меня свободы. Даже в чудесной сказке с Тамарой – в красивом, долго затухающем романе, в котором страсть раздували редкие романтические встречи в скупом на разнообразие Приполярье. Ведь что-то удерживало меня тогда от Тамары, но что? Что я должен был понять за эти годы, чему учиться? Любить? А как можно научиться этому? Не знаю. Но, может, ради того, чтобы научиться любить, человек и приходит на землю? Ради самого главного! Только ради этого одного! Но что и когда мы сделали не так? Кто столь сурово наказал нас, взыскав невероятно высокую плату: выяснилось, Лиде поздно рожать второго ребенка. Это известие едва не довело ее до нервного срыва и еще долго отравляло нам жизнь, даже в минуты близости. Потом Лида внешне успокоилась, но я знаю, она таит от меня свою боль. Что раньше помешало нам соединиться? Мой отъезд или другая, неизвестная причина? Что происходило с нами тогда? После отъезда я ждал ее, но новая жизнь несла меня в другое измерение, я все реже думал о Лиде. И она не жила одними воспоминаниями – было замужество, рождение Полинки, работа… А теперь мы пьем вино, сожалея о потерянном времени, не позволившем нам еще десяток лет прожить вместе. Может, в этом и состоит наше счастье и наша вина, но перед кем? Кто преподал нам этот суровый урок?»

– Не желает ли поручик налить даме вина? – Голос Лиды прозвучал будто издалека.

Перелыгин благодарно улыбнулся, сбрасывая наваждение воспоминаний. Лида предлагала веселую игру, возвращая обоих в годы молодости, когда они в шутку называли друг друга «графиня» и «поручик».

– Или вы теперь полковник? – Она наклонилась к нему с доверительной готовностью получить подтверждение, широко раскрыла глаза, понизив голос до шепота, смешав наигранный испуг с удивлением. – А может, вышли в генералы?

– Нет, графиня. – Он гордо вздернул подбородок, включаясь в игру. – Я слыл вольтерьянцем, остался в поручиках, за участие в бунте изгнан со службы и был сослан к берегам сибирских рек изучать жизнь холодных окраин империи и учиться.

– Учиться? Чему, поручик, неужто пасти оленей и совершать набеги за чужими женами?

– Учиться любить. Любить вас, графиня.

– Любовь – изысканное и сложное чувство, ей претит первобытное существование.

– Напротив, любовь самое простое чувство, графиня, но в его простоте, быть может, и кроется самое непостижимое для человека. Кстати, не окажись я в ссылке, разве жалели бы мы теперь о времени разлуки, не так ли, графиня?

Перелыгин едва не открыл от удивления рот, заметив, как после его слов Лида неуловимым движением ресниц согнала с глаз веселую дурашливость, и они засияли зеленым тайным блеском. В эту минуту она была особенно хороша, и он беззастенчиво любовался проступившим румянцем (наверное, от вина) на упругой, гладкой коже щек, едва подкрашенными губами, вкус которых хорошо знал, легкой небрежностью прически – над ней она подолгу колдовала втайне от него, смеясь, называла продуманным беспорядком.

– И мы знаем: это ведь правда? – Она наклонила голову хорошо знакомым движением, всматриваясь в его глаза, ища в них ответа и согласия сразу.

Перелыгин хорошо помнил это влажное зеленое сияние глаз, как в том обычном городском автобусе, в середине осени. Их первой осени в Москве. Они возвращались с концерта или спектакля в крохотную съемную квартирку в Орехово-Борисово, на окраину. Несколько человек, вышедших с ними из метро, прикрывшись зонтами от мелкого назойливого дождика, растворились в темноте спального района, а на остановке чудом торчал, тускло светясь окнами, последний, случайный, прямо как в песне, полночный автобус.

Поскрипывая рессорами, он потихоньку покатил по мокрой, пустой, плохо освещенной дороге. Ветер сбивал с поредевших деревьев желтые листья, бросая их пригоршнями под колеса и на ветровое стекло. Никого больше в салоне не было, никто не стоял на остановках, а водитель, сидевший за прозрачной стенкой кабины, аккуратно останавливался, раздвигал скрипучие двери в сырую темноту, но ветер заносил в них только запахи городской окраины и капли дождя.

Они расположились рядом, чувствуя плечами друг друга, и молчали. Мимо тянулась вереница темных домов. Большинство окон погасли, а светящиеся вызывали интерес: почему там не спят?

Лида сидела, чуть отвернувшись к окну он смотрел на нее и мимо нее в темное окно автобуса, и думал об осени, вызывавшей у него тоску по большим и, казалось, утраченным надеждам. Думал, что у них нет дома, они скитаются по чужим углам, и не представлял, когда закончится кочевая жизнь; что у него никак не получается с работой, его «северных» им на первое время, конечно, хватит, но, похоже, придется соглашаться на то, что есть, а не уповать на манну небесную, потому что здесь никто его не ждал и никому он не нужен. Думал о дочери Лиды – Полянке, которую должен полюбить. И очень жалел Лиду, размышляя о необъяснимых выкрутасах жизни: ладно он – сам распорядился своей судьбой, сам перепрограммировал ее, но за что страдает она? Не хотела с ним ехать, а оказалась одна, без жилья, с ребенком на руках в чужом городе. Перелыгин чувствовал себя очень виноватым перед Лидой, хотя и не мог объяснить, в чем его вина и почему чувство этой вины преследует его.

Он осторожно положил руку ей на плечо. Лида медленно повернула голову. Ее рассеянный взгляд обрел осмысленность, она вопросительно через силу улыбнулась.

– Не грусти, – сказал Перелыгин, – нам, наверное, придется долго выкарабкиваться, но мы это сделаем, правда, для начала, – он мягко прижал ее к себе, беспокойно глядя в темные зрачки, плохо различимые в полумраке пустого автобуса, – тебе придется выйти за меня замуж.

Она замерла. Он почувствовал это ладонью, лежащей на ее плече, опустила глаза, а когда подняла их, он увидел то самое влажное сияние, которое запомнил навсегда.

Покинув автобус, они пошли, прижавшись друг к другу, по узкой дорожке, покрытой лужами, в проколах нескончаемого дождя, вдоль нескончаемо длинного дома, прячась от встречного ветра, выставив зонт перед собой.

Среди ночи Перелыгин проснулся и тихо лежал под шелест мелких капель по металлическому козырьку над балконом. В проем между шторами в спальню проникал слабый свет уличного фонаря, возвращая его к реальности после сна, в котором он опять шел по шаткому подвесному мосту над рекой, но в этот раз на берегу его ждала она. Он понимал, что на берегу стоит Лида, но узнать ее не мог, не мог рассмотреть ничего, кроме невнятных очертаний фигуры, расплывающейся в молочном тумане. Приподнявшись, он поглядел на спящую Лиду – удостовериться, что рядом именно она, и глупо улыбнулся, окончательно освобождаясь от обрывков сна.

Перелыгин лежал спокойно, прислушиваясь к ровному дыханию жены, вспоминая события печального дня. Мысли возвращали его к смерти Цветаева, в голове крутились обрывки воспоминаний северной, отдельно прожитой жизни.

Он вспомнил, как однажды на прииске во время съемки золота его провели на промприбор, где посторонним в это время появляться запрещалось, и девушка-съемщица высыпала ему на ладони пригоршню золотого песка. Глядя на грязновато-рыжие пластинки, он представлял их превращение в массивные браслеты, цепочки, кольца, тяжелые кулоны, сверкающие ожерелья, усыпанные драгоценными камнями и бриллиантами, в золотые мужские и женские, большие и маленькие часы. Он даже слышал их разноголосое тиканье в каком-нибудь магазине на Столешниковом или на Старом Арбате, бесстрастно отсчитывающее мгновения жизней миллиардов людей на земле. «Неужели те неровные золотые пластинки на его ладонях, – думал Перелыгин, – невзрачные кусочки из глубин земли – предназначены только для услад и служения бессмертному божеству, живущему вне времени, алчущему непрерывных жертвоприношений – крови, измен, безумств. Или, став сияющими слитками, скрывшись за непроницаемыми дверями банковских хранилищ, они будут стоять на страже этого золотого божества, облекающего дух, как говорил Пугачев, в смертельные золотые одежды».

Перелыгин почувствовал, что сон опять подкрадывается, обволакивая его полудремой. В ней слышались невнятные голоса, звучащие словно под высокими гулкими сводами с узкими окнами, сквозь которые вниз лился неземной зеленый свет, напоминавший то памятное северное сияние при первой встрече с Тамарой. Голоса звучали громче, каждый говорил что-то свое, и было не разобрать слов. Потом они зазвучали вокруг, будто он стоял в окружении людей, и хотя в ярких слепящих потоках льющегося с высоты света не различал лиц, он знал их. Они встречались в шахтах, на полигонах, в геологических маршрутах, самолетах, попутных машинах, в балках, теплушках и «нарядных», за длинным, грубо струганным столом, где все сидели уставшие, промороженные, с красными от шахтной пыли глазами, звучно отхлебывая из кружек черный дымящийся чай. Наконец зеленое сияние ослабло, растаяло до обычного дневного света, и он увидел их лица. Он видел их всех сразу и каждого в отдельности, отыскивая Любимцева, Пугачева, Градова, Клешнина, Савичева, но не находил. «Почему я не вижу их, они должны быть где-то рядом?» – заволновался Перелыгин, чувствуя, как оставляет его дрема, возвращая к действительности ночи, к желтому свету уличного фонаря в проеме штор.

Что-то изменилось за окном. Там наступила тишина. Дождь перестал барабанить по металлу козырька. «Вероятно, ветер все же разогнал тучи», – подумал он.

Осторожно, стараясь не разбудить Лиду, выбрался из постели, тихо притворил дверь спальни и пошел на кухню. Глядя в окно, закурил сигарету, вскользь подумав: что все-таки от него нужно было Цветаеву? Зачем тот позвонил буквально накануне своей гибели, что хотел сказать?

Он курил у окна в одиночестве среди ночи. Ветер прорвал напитанную влагой, будто губка, серость, всю неделю накрывавшую город, сквозь обрывки туч мокрым светом засветились редкие звезды. Перелыгин взглянул на часы. Было начало пятого. Непроницаемая тишина стояла в квартире. Заканчивалась еще одна октябрьская ночь второго года третьего тысячелетия. И будто сияние Млечного Пути, отраженное в Золотой Реке, несущей свои вечные воды к Ледовитому океану, лукавой усмешкой висело над ним проклятие Индигирки.

2009–2013