Текст книги "Проклятие Индигирки"

Глава девятнадцатая

Пунктир времени

✓ Выдала первую продукцию 3-я очередь разреза «Восточный» объединения «Экибастузуголь».

✓ В Каире подписано соглашение о товарообороте между СССР и АРЕ на 1988-90 гг.

✓ На горно-металлургическом комбинате «Печенга-никель» (Мурманская обл.) введены в эксплуатацию новые мощности сернокислотного цеха, рассчитанные на производство 114 тыс. тонн серной кислоты в год.

✓ Введена в действие 2-я очередь шахты Подмосковного бассейна «Никулинской». Мощность предприятия достигла 1 млн. 350 тыс. тонн угля в год.

✓ В Таллине возбуждено уголовное дело против пятидесятников X. Якобса и Р. Метса.

✓ Утверждено Положение об условиях оказания психиатрической помощи для предотвращения ее использования в качестве репрессий и внесудебного преследования.

✓ Создано совместное советско-болгарское НПО «Зонд» по разработке и производству лазерных систем для зондирования атмосферы, океана и земной поверхности.

✓ В Москве после реставрации открылся мемориальный музей русского композитора А.Н. Скрябина.

✓ В Красноярске открылось Сибирско-Дальневосточное отделение Академии художеств СССР.

✓ В Гаване подписан протокол о товарообороте между СССР и Кубой на 1988 год.

✓ В Москве проведен благотворительный вечер в честь 50-летия со дня рождения Владимира Высоцкого.

– Значит, вы не поддерживаете строительство нового прииска? – Сороковов сел напротив, положив газеты со статьями Пилипчука перед собой. – Это, – сказал он, постучав по газетам широкой ладонью, – сделало свое недоброе дело. – Перевел изучающий взгляд на Перелыгина. – Наверху внесли поправки: вместо двух мы получим один шагающий экскаватор. Другой не вернуть – уже в пути.

Накануне Сороковов сам позвонил Перелыгину, пригласил потолковать. Несмотря на мрачное начало, он выглядел спокойным и говорил доброжелательно, настраивая на встречное понимание, даже откровенность. Его вечная ухмылка, прячущаяся в уголках рта, куда-то делась.

«Вон оно как, – подумал Перелыгин, – быстро сработали. Значит, Пилипчук прав, и я тоже, а Королеву, выходит, вставили фитиля. Интересно! Знает уже Софрон?» Он решил проявлять сдержанность – слишком настораживал участливый тон Сороковова, хотя весть для него была не из приятных.

– Из этого следует, что аргументы Пилипчука верны, – спокойно сказал Перелыгин, решив держаться от всего этого в стороне.

– Направление мысли понятно, могу предположить тему следующей статьи. – Сороковов не проявил ни малейшего раздражения, сохраняя доверительность. – Вы уверены, конечно, что правильно ухватили проблему, но ее желательно увязывать не только с конкретной ситуацией, а, комплексно, с жизнью. Иначе легко попасть впросак. Да, важно было привлечь в район средства. – Он помолчал. – Это удалось, и сейчас вокруг нового прииска не нужны скандалы. Тем более что изменить они ничего не смогут. Поэтому не позволяйте себя использовать.

– Я не болванчик в преферансе, чтобы меня использовать. Нравится вам или нет, но Пилипчук оказался прав, и изменить кое-что можно. – Перелыгин держал внутреннее равновесие.

«Однако разговорчик у нас, – подумал он. – Сороковов, конечно, подразумевает Любимцева, больше некого. Совсем плохи его дела».

Любимцев оставался единственной фигурой в Городке, годной к грамотному управлению районом, настоящим клешнинским кадром. После его отъезда многие разговоры чаще всего начинались или заканчивались одинаково: «А вот при Клешнине…»

Как-то Перелыгин все же уговорил Любимцева заехать на знаменитый «подпольный» завод, где делали панели для домов. Они походили, последили за погрузкой в трейлер фрагментов будущего дома.

«Вот это и есть тот самый завод, которого нет. – Любимцев поковырял ботинком какой-то камень. – В списках Госплана данное чудо не значится, но, как видишь, работает».

«Зачем ему это было надо? – Перелыгин взглядом еще раз обежал цех, рабочих, начавших заливку новых форм. – Он же знал, на что идет? Не поверю, что не знал».

«Все проще. – Любимцев отшвырнул камень ногой. – Конечно, знал. А как новые прииски строить, халупы наши сносить? Сентачан нас многому научил – не получилось поставить идеальный поселок».

«Почему эти люди рисковали, ничего не получая для себя, кроме неприятностей? – думал Перелыгин. – А Сороковов? Он из того же поколения, но другой. Может быть, я его не понимаю? Он хочет привлечь в район деньги. Клешнину тоже требовались деньги, под них нашли Сентачан, а сейчас – липовый прииск под демагогию об ускорении. Значит, по-другому уже нельзя, и Сороковов действует по сегодняшним правилам? Если так, я, видимо, его недооцениваю».

Перелыгин не мог объяснить, почему все, что делает Сороковов, ему кажется неправильным. От него не исходило ярких идей, казалось, он сторонится их, выкорчевывая старые кадры, пережившие до него трехлетнее правление Михайлова.

Тот стремительно сменил Клешнина, приехав после учебы в Москве, и так же стремительно через три года перебрался в обком. Он был отлаженной человеко-машиной, карьерным работником заката брежневской эпохи – хорошо обученный управленец, циничный прагматик, вышколенный партийной академией. Ему требовалось отработать положенные по негласным законам три года и двинуться вверх. Он не позволял себе вольностей, скандалов, не ссорился с начальством, не допускал внутренних разборок. Отбарабанил срок, как прилежный отличник учебы.

Старые кадры поначалу напряглись, но он напомнил, что появился новый кучер, для острастки «навешал» выговоров, будто прошелся хлыстом по крупам испытанных, но застоявшихся лошадей. Корифеи ухмыльнулись, разгадав нехитрый ход, и впряглись в тележку.

Сороковов другой. Невозможно было понять, что он любит, во что верит, чего на самом деле хочет. Он скрывал свои чувства и желания, а здесь ценились личности с достоинствами, ради которых прощались даже крупные недостатки.

– Вы понимаете, о чем речь, – помолчав, сказал Сороковов. – Борясь со мной, ничего толкового не добьетесь, только себе жизнь осложните. – Он поднял руки. – Нет-нет, это не угроза, я вам не мешаю. Вам, может быть, кажется, что вы сражаетесь за высокие цели, а на самом деле идет обычная возня – кто-то просто не хочет терять насиженное место. Сейчас важно удержать динамику развития. Новый прииск в этом поможет. Мы пока плохо представляем, что принесут нам ветры перемен, но выиграет тот, кто поймает их в свои паруса, поэтому вам лучше быть со мной, а не против. Подумайте о моих словах.

Подъехав к своему дому, Перелыгин долго сидел в машине. Сороковов поставил его перед выбором – требовалось ответить: с кем он? А дальше? «А дальше, – сказал он себе, – война на уничтожение, но у меня нет ни одного шанса выиграть ее. – Он ударил ребром ладони по рулю. – Черт, почему, когда другие спокойно плывут по течению, я гребу против? Не назло, не из-за желания сделать что-то наперекор. То ли это засевший во мне дух противоречия, то ли какая-то сила, оберегающая от превращения в «как все»? Я иногда не понимаю, что влияет на мой выбор, – думал Перелыгин, – да и возможно ли понять? Правильного ответа не найти. Только жизнь подскажет. Как там говаривали: «Практика – критерий истины»? Вот и посмотрим, а сейчас надо предупредить Любимцева».

Став секретарем парткома экспедиции, Рощин чувствовал приятное возбуждение, как весной, перед заброской в поле. В такое время геологов охватывала лихорадка: утверждались задания, выверялись маршруты, готовилось оборудование и снаряжение. В эти дни оживали старые и рождались новые надежды, они зажигали глаза, заряжали энергией, изгоняли зимнюю спячку. Заканчивались споры в курилках и на кухнях – их предстояло рассудить в столкновении с природой.

– Времени в обрез, – сказал Рощину после собрания Сороковов.

– А Ямпольский? – Рощин хотел заметить, что без поддержки главного геолога экспедиции их затея выглядит легкомысленной авантюрой, но поостерегся.

– Он будет помогать, – поморщился Сороковов, показывая, что не желает отвлекаться на несущественные детали. – Быстрее проводите ученый совет, обопритесь на рекомендации конференции и готовьтесь к поездке в Мингео. И вот еще что… – Сороковов сцепил крепкие пальцы в замок, уперся в стол локтями, положил на сцепленные пальцы подбородок, помолчал, глядя мимо Рощина. – Вы, кажется, приятели с Перелыгиным. – Он перевел взгляд на Рощина. – Заинтересуйте его темой. Слетайте вместе в Москву, это дело – клад для журналиста.

Сороковов снова замолчал, в который раз оценивая Рощина. Все же тому отводилась важная роль. Он припомнил ожесточенность Рощина на конференции, убеждая себя в правильности выбора: «Этот при любом раскладе полезет в драку. Унакан – шанс поймать свою жар-птицу. Пусть пошумит. – Сороковов усмехнулся про себя. – Ничего не поделаешь, время такое – все жульничают, и нам приходится».

– Вы, кажется, потомственный геолог? – нарушил он молчание. – Добьетесь результата – примете экспедицию.

Рощин испугался, что его лицо вспыхнет торжеством, он совсем некстати подумал об одном из своих предшественников, наделавшем совсем не того шума. Придя в партком и быстро сообразив, что не может влиять на производство, техническую, поисковую политику, тот сразу же подал заявление об уходе. Его уговаривали, ему грозили, но он вернулся в начальники поисковой партии и открыл хорошую россыпь.

«Подумаешь, россыпь, ерунда! – отогнал Рощин несвоевременные мысли. – Гашкин обыкновенный чистоплюй и неудачник».

Предвкушение большого дела требовало сил, и только от одного предощущения грядущих событий лицо его стало непривычно жестким, непроницаемым, как кварц. Прежняя жизнь вдруг показалась ничтожной и неинтересной – он разменивал себя на мелочи, впустую терял время. Но теперь пришло время действий: стремительных, расчетливых, без чистоплюйства. От таких мыслей он дышал глубоко, полной грудью, ощущая в воздухе свежесть, бодрящую кровь. Он уже представлял встречу с Остаповским в министерстве, зная, в какую обертку упакует Унакан. В таком виде его еще не рассматривали. Он поразит неожиданностью и добьется успеха.

Перелыгин с Касториным вернулись от Петелина – тот шел к своему «миллиону» под недовольный ропот начальства, но Колков держал слово и контролировал обстановку. Наступало время «ахнуть дуплетом».

Отключив телефоны, Перелыгин третьи сутки барабанил на «Эрике». Еду ему поставляла Анечка – администратор ресторана. У Анечки было отчество, как у Карениной. Перелыгину нравилось называть ее Анной Аркадьевной, в шутку – Аркашей. После закрытия ресторана, кроме ужина, Анечка приносила коньяк, но Перелыгин мужественно убирал бутылки и твердо пресекал предложения попечатать под диктовку.

«Я – тугодум, едва страницу за ночь надиктую, а с тобой… – Он посмотрел на стройные Анечкины ноги, – мы и ее не осилим».

Однажды Анечка подняла авторитет Перелыгина на небывалую высоту. Случилось это, когда вместе с Зыкиным он проехал по новой дороге через Нитканский перевал.

Трехостный «Урал» вел бородатый и угрюмый Савелий, мужик лет сорока. Они выехали с прииска в шесть утра, одолев сорок километров за двенадцать часов. Зыкин дважды устраивал привалы. Савелий расстилал клеенку, вытаскивал из ящика запеченную оленину, сало, копченого муксуна, свежие овощи и жареного – самого вкусного на свете – хариуса-перекатника. Зыкин починал новую бутылку и, подливая, видимо, по особому распоряжению директора, живописал героический труд своих «жориков».

Несколько раз в кабину вползала напряженная тишина: «Урал» зависал над пропастью, не вписываясь на узкой полке в поворот, тогда Савелий с непроницаемым видом, сдавая назад, выравнивал тяжелую машину, и они медленно ползли дальше.

На макушке перевала завывал холодный ветер. В разные стороны, гряда за грядой, ниже и выше, расходились горные вершины, кое-где прикрытые снегом. Как близнецы, они жались друг к другу под небом, по которому рядом плыли пузатые, белобрысые облака.

К Городку спустились под вечер изрядно навеселе. Перелыгин потащил Зыкина к себе. Тот рассовал по карманам бутылки и хотел было распорядиться Савелию нести ящик с остатками еды, но Перелыгин категорически воспротивился. У него вдруг возникла мысль. Из дома он позвонил в ресторан, моля, чтобы Анечка оказалась на месте, и потихоньку от Зыкина попросил ее принести ужин на двоих. Анечка рассмеялась и обещала быть через пятнадцать минут.

Пока умылись с дороги, пока Зыкин, сопя, оглядывал квартиру, появилась Анечка, с порога оценив обстановку. Не вступая в разговоры, с профессиональной улыбкой сервировала стол, незаметно сунула в карман Перелыгину счет и удалилась.

Все это время Зыкин с открытым ртом следил за действиями Анечки, особенно за ее стройными ногами, а когда она ушла, посмотрел на Перелыгина с почтительным уважением и, покачав головой, сказал: «Ну, ты даешь!»

В ответ Перелыгин весело подмигнул: мол, не только вы, ребята, умеете удивить.

Сейчас, сидя в кресле, Анечка кокетливо забросила ногу на ногу, приоткрыв бедра, и тут же, как школьница, натянула юбку на колени, глаза ее так и сияли. Перелыгин картинно, как от яркого света, заслонил лицо руками.

– Не доводи до греха, Аркаша! Что будет завтра читать страна о добытчиках Золотой Реки?

– Ухожу, – с легким прищуром улыбнулась Анечка. – Дай хотя бы сигаретку выкурить. Но завтра… – Она, затянулась ментоловым дымком. – Завтра чтобы свою «немку» зачехлил, иначе сниму с довольствия.

Не успел Перелыгин доесть ужин, воздавая хвалы Анечке и ресторанной кухне, как в дверь позвонили. Чертыхаясь, он взглянул на часы: «Первый час ночи!» На пороге стоял Рощин. Темные волосы и узкая бородка, обрамляющая лицо, придававшая ему мужественный вид, тщательно подстрижены, фирменные джинсы «Лии», темно-бордовые мокасины «Саламандра», легкий коричневый джемпер под замшевой бежевой курткой. Был он слегка навеселе.

– Иду, смотрю – свет у тебя, а самого вторую неделю не вижу. Дай, думаю, проведаю, не заболел ли, – говорил он, сбрасывая куртку. – Вот и лекарство. – В его руках темным цветом заиграла бутылка коньяка.

– Если сейчас заявится еще кто-то расписать «пулю», – пробурчал Перелыгин, – буду считать, три искушения выдержал.

– О чем ты? – поднял глаза Рощин. – Почему такой мрачный?

– Поспешаю закончить текст к утреннему самолету, а ты можешь дернуть, закусить найдется.

Рощин подозрительно оглядел стол. В глазах его мелькнула какая-то догадка.

– Красиво жить не запретишь, – сказал он, взглянув в темное окно. Через дорогу на пятачке у гостиницы нехотя рассасывалась ресторанная публика. То и дело затягивалась песня, но тут же обрывалась под смех и громкие голоса.

– Некогда, старик, базарить, – буркнул набитым ртом Перелыгин. – Сейчас кофейку тяпнем, по сигаретке выкурим, и – извиняй, мне до утра долбить.

– Сороковов просил тебя включиться в кампанию по Унакану, – начал без подготовки Рощин.

– Что же он тебя подослал, – проворчал Перелыгин. За короткое время Сороковов удивлял его второй раз, и это не нравилось и настораживало.

– Не выступай, – с благодушной улыбкой остановил его Рощин. Он пребывал в том расслабленном, умиротворенном состоянии, возникающем после напряженной работы ума, которое рождает многообещающее решение. – Давай обсудим – и зашагаем вместе. – Он посмотрел на Перелыгина. – Очнись! Большое дело ждет, не время из-за пустяков дуться. – Налив еще коньяку, он вдруг заговорил скороговоркой, подражая продавцам газет – «Конец великого забвения!» «Унакан открывает тайны!» «Золотой подарок Родине!» Это, между прочим, заголовки твоих будущих статей. Меняю на взаимопонимание и сотрудничество. Советую не торговаться, потом возьму рысьими шкурами. – Его раздирала жажда поделиться своим шедевром, но он хотел полного внимания и заинтересованности.

– Ладно, – изобразил интерес Перелыгин. – Валяй! У тебя пятнадцать минут.

– Когда через много лет ты придешь униженно просить у меня интервью, запомни, сколько у тебя будет времени.

– Мне хватит и пяти, а у тебя уже одной нет.

Рощин рассказал о планах добыть денег на разведку.

– А я грешным делом подумал – завтра начинаем, – съехидничал Перелыгин. – Что же мы имеем? Сороковов определился? Положим… – размышлял он вслух, насмешливо глядя на Рощина. – Но ты сам говорил, что он в обе стороны смотрит. А таким верить нельзя. Он вытолкал из экспедиции Матвея, взял тебя, поскольку ты за глубокую разведку Унакана – это я еще могу понять. И хотя Матвей носился с другой идеей, все же так с людьми не поступают. Идем дальше. Ямпольский любую экспертизу сварганит: с перспективами и без – это Сороковов тоже знает, потому и глаза закрыл на его кляузы. Думал, конференция ему нарисует перспективы, он побегает по кабинетам и вернется на белом коне с вердиктом на светлое будущее. А ему что? – прищурился Перелыгин. – Правильно – шиш с маслом. Теперь он начинает новый круг?

– Не все потеряно, – спокойно возразил Рощин, сохраняя на лице самодовольную загадочность.

«Все-таки болезнь роста собственной значимости имеет место и, пока он хорошенько по шапке не получит, продолжится», – подумал Перелыгин, следя за Рощиным.

– Ты полагаешь, там его ждали с распростертыми объятьями? – спросил Рощин. – Чего изволите, товарищ Сороковов? Вся власть, старик, в коме. Друг за другом подсматривают и не знают, что дальше.

– Не с щебенкой же он к ним явился, – насмешливо перебил Перелыгин. – А ну, завтра узнают про ненормального, который сто тонн золотишка зарубил. Как думаешь, погладят по головке?

– Никого таким «макаром» не прищучишь. Есть другая, неопровергнутая точка зрения. Твой «ненормальный» еще в героях окажется – деньги сберег, а тонны, где они? Так, мыльные пузыри.

Перелыгин не хотел втягиваться в спор, нетерпеливо взглянул на часы.

– Потерпи, – потребовал Рощин. – На подружек время находится. – Он язвительно прищурился. – Кое-кто недавно не от тебя, случайно, выходил? Допустим, – чуть раздраженно продолжил Рощин, – Сороковов хочет шумнуть вокруг Унакана, чтобы кому надо ясно было, о чем речь, но самое главное… – Рощин поднял вверх указательный палец. – Есть нестандартный ход. Мы повернем в сторону науки. Понимаешь, наука! – Рощин гордо выдвинул подбородок. – Деньги не на разведку, а на испытание нового метода! Но и это не все. В Мингео есть человек. Он с Вольским и придумал этот способ, они с отцом в маршруты ходили! Короче, собирайся, летим в Москву. – Рощин облизал губы. – Может, все же по глоточку? Это ведь шанс, Егор!

«Слишком красиво, – подумал Перелыгин. – Что-то обязательно пойдет наперекос, но это ерунда, без сучка без задоринки такие вещи не проходят. А идея ничего, выглядит убедительно».

История Унакана обрастала событиями, живыми участниками – для него это было важней всего. Осталось добиться, чтобы здравый смысл оказался сильнее равнодушия, чтобы пришли люди и выяснили правду. И из этого порядка явится истина, как положено – из практики.

Кофе в турке вспучился, зашипел, побежав на раскаленный песок в металлической ванночке. Перелыгин недовольно поморщился, вопросительно посмотрел на Рощина.

– Ладно, наливай, не баре, – махнул тот рукой, поднес чашку к носу, втянул аромат «Арабики». – Лихо я тебя завербовал? – Он самодовольно толкнул себя кулаком в грудь, глаза его светились самодовольством. – И, как говаривал папаша Мюллер, без всяких штук.

Оставшись один, Перелыгин сел было за машинку, но вернулся на кухню, заварил чай. Равнодушно взглянул на коньяк, сунул бутылку в строй таких же, в шкафу. Взял отпечатанные листки, перечитал, думая о разговоре с Рощиным. Слова казались ему скучными, нетрогающими. Через пару дней они появятся в газете. И с их помощью он хочет изменить окружающий его маленький мир? Но ведь и этот маленький мир в этом краю сотворил человек, он продолжает меняться, прорастать в будущее. И мы не разъединены с другими людьми, которые, пока мы шатаемся по северам, заняты чем-то другим. Но то, что они делают там, тоже наше будущее, и если мы почему-то не воспользуемся им, воспользуются другие, а кто-то приедет вслед за нами шататься по северам. Нужен только смысл! Большой общий смысл общей жизни! А он не в том, чтобы с набитым брюхом дрыхнуть в гареме, сунув под голову мешок с золотом.

Если бы не жила в человеке вечная потребность изменять себя и мир, ему осталось бы смириться с тем, что удел его трагичен и он рожден мучиться, а не побеждать вечных врагов: жестокость, зависть, вероломство, ненависть, страх, нищету, рабство. Но человек недолговечен и слаб, в одиночку это ему не под силу. Может, для того и появилась наша страна – с большим общим смыслом? Но ведь и этого мало, думал Перелыгин, зло творится легко, а добро, о котором всегда мечтали люди, – с трудом. Мы многое делаем не так, но если согласиться, что зла не убавится, значит, делать его сильнее. Как не отступить, как уменьшать зло, не принуждая человека, если все мы носим его в себе? Только творя добро, не веря в наивные сказочки, будто мир на любви держится. Может, и должен держаться, может любовь и есть главная опора, потому как что же есть человек в самой глубинной сути его, если не любовь, но до нее надо еще дойти. Или не надо людям мешать? Пусть сами между собой разбираются. Пускай зло с добром сходится и расходится без превосходства. Или надо мешать человеку зло из себя выплескивать, даже при этом терпя неудобства?

«Эк тебя понесло, – хмыкнул Перелыгин. – Ночь, тишина, думы о вечности. Хватит философствовать, дел невпроворот. – Он отложил лист. Взглянул на часы – скоро три! – Возвращаемся к прозе текущего момента, – сказал он себе. – В нем Генку Петелина потянуло на великие дела, а ему в ответ: дело твое самое что ни на есть свинячье. Такая вот диалектика».

Он полистал блокнот: фразы, короткие впечатления, чей-то портрет в несколько слов. Восстановил в памяти приисковое собрание, где рабочие Петелина поддержали. А контора нос в сторону: ей, конторе, пересчитывай, переделывай, организовывай, а потом и отвечай. «Ничего! – азартно подумал Перелыгин, вставляя новый лист в машинку. – Теперь никуда не денутся».

Он выключил люстру, оставив свет настольной лампы, опустил плафон, чтобы освещалась только часть стола с печатной машинкой. В комнате потемнело, разноцветье книжных корешков на стеллажах сплылось в темные ряды. Казалось, бессмертные души их авторов, скрытые под обложками, наблюдают за ним из сгустившегося полумрака. За окном стояла тишина, иногда с трассы доносился шум машин, спешащих на прииски круглые сутки в любую погоду. Впереди еще была часть ночи, но Перелыгин не торопился. Он старался объяснить простыми, понятными словами, почему Петелин сумел отыскать свое рабочее увлечение, которое, что бы там кто ни говорил, не измеряется одними деньгами. Ибо как в таком случае объяснить, почему человек рискует, лезет на рожон, ставит на карту положение, должность, будущее, достигнутое благополучие, много на себя берет?

Кто-то, конечно, не верит ни в какие причины, кроме личной выгоды, не признает бескорыстия и увлечения в работе, которое человек находит даже в самых простых, стесненных условиях, даже вкалывая в аду, потому что без него хуже, чем с ним. Они не верят, потому что думают и живут по-другому, распространяя вокруг только глум, издевку, злобу, зависть и ненависть. Во снах своих облачаются в золотые одежды, но, по сути, они – лавочники и ждут только, кому бы сбыть товар или продаться самим.

Когда наступило тонкое время перехода ночи в утро, свет настольной лампы потускнел, а скрытое за горами солнце едва подсветило небо, Перелыгин закончил работу. Он с удовольствием наблюдал, как снег на вершинах окрашивался в розовый цвет, и решил, что должен помочь Сороковову. Возможно, он тоже ищет свой шанс, как искал Клешнин. Ему тоже нужна удача. Тогда люди посмотрят на него по-другому и, наверно, решат, что он невероятно хитер, а все, что делал до сих пор, было тонким, хорошо продуманным планом.