Текст книги "Проклятие Индигирки"

Глава двадцать третья

Пунктир времени

✓ В «Новом мире» вышла статья В.Селюнина «Авансы и долги» с критикой Маркса и Ленина.

✓ В Улуг-Хемском угольном бассейне (Тувинская АССР) открыто новое месторождение, запасы которого составляют 20 млрд. тонн.

✓ В одной из московских квартир прошла II конференция редакторов «самиздата».

✓ Состоялся слет левых неформалов южной России в Горячем Ключе.

✓ Начался вывод из Афганистана ограниченного контингента советских войск.

✓ В Гаване подписаны конвенции развития внешнеэкономических связей между СССР и Кубой на 15–20 лет.

✓ Пленум ЦК КПСС обсудил проект тезисов ЦК к XIX Всесоюзной партийной конференции. Пленум перевел из кандидатов в члены ЦК КПСС В.В. Карпова – первого секретаря правления Союза писателей СССР.

✓ Б. Ельцин освобожден от обязанностей члена Президиума Верховного Совета СССР.

✓ Вступил в силу Закон «О кооперации».

✓ Ратифицирован Договор между СССР и США о ликвидации ракет средней и меньшей дальности.

✓ Открыт «Гайд-парк» у комбината «Известия».

✓ Начался суд над Ю. Чурбановъш, заместителем министра внутренних дел СССР (зятем Л.И. Брежнева).

✓ Создан Национально-Патриотический фронт (НПФ) «Память».

На встречу с Перелыгиным Мельников пригласил Любимцева. Они собрались в неприметном домике, километрах в двадцати от Городка на левом берегу Золотой Реки, где можно спокойно поговорить, не привлекая внимания. Баню решили не топить: мороз давил под полтинник, на дворе декабрь. Стояла приполярная ночь, когда серая мгла, сменившая темноту на пару часов, считается днем.

Перелыгин поехал с Любимцевым. Они спустились на зимник, проложенный вдоль левого берега. Лед почистили, зато долину окутывал густой туман – верная примета мороза.

Снег вокруг был исчерчен заячьими следами. Зайцев водилось великое множество. Как только южные склоны сопок начнут освобождаться от снежного покрова, они потянутся млеть под солнечными лучами на черных проталинах, будто комочки прошлогоднего снега. Иногда сопки расступались, открывая русло сезонного ручья, питающегося горными снегами, словно дорожку неизвестно куда.

Неподалеку от домика, невидимого с Реки, на льду, как скворечники, чернели три деревянные будочки, сколоченные из старых досок. Вместо крыши – полиэтиленовая пленка. Рыбаки поставили свои нехитрые сооружения еще по осеннему льду. Каждая будка скрывала одну-две лунки. Достаточно разжечь примус – и сиди себе на ящичке в одном свитере, таскай рыбку с комфортом.

Дверь была закрыта на палочку. В промерзшей печи, по обыкновению, лежали дрова, в прихожей Перелыгин нашел бутылку с бензином, в углу – ветошь. Полил ее бензином, сунул под дрова, а когда в печи загудело, уменьшил тягу.

Свет в оконца едва проникал, поэтому зажгли сразу две керосиновые лампы, огляделись: «хищники» тут не побывали – все содержалось в порядке. Дом был довольно большой, с прихожей-кладовкой, просторной комнатой и спальней с топчаном за тонкой перегородкой. У дощатого стола стоял еще один топчан, с другой стороны к стене крепились нары; на железном столике возле печки – примус; в похожем на часть старого буфета шкафу на стене – какая-то посуда. Под нарами – сундучок с консервами, сушеной картошкой, луком, мукой и бутылкой спирта.

На подоконнике стояла жестяная банка из-под ананасового компота с ровно обрезанными краями. На ней висел на языке замерзший лемминг – небольшой коричневый зверек, напоминающий мышь. Перелыгин заглянул в банку – она была наполовину заполнена пшеном. Он легко представил разыгравшуюся здесь маленькую трагедию: лемминг, стараясь добраться до крупы, подпрыгнул, ухватившись зубами за край ледяной банки, и язык его мгновенно намертво прилип к металлу. Несчастный грызун, вероятно, как мог, боролся за жизнь, но помощи ждать было неоткуда.

Когда подъехал Мельников, на печи уже пофыркивал чайник, в литровой стеклянной банке настаивалась заварка, а в доме потеплело.

Мельников рассказал о ситуации, ни словом не обмолвясь о тетради Вольского, и Перелыгин понял: этой истории он больше не придает значения.

– Если кратко суммировать, – Мельников как обычно говорил, тщательно подбирая слова, с легким налетом педантичности, – то складывается следующая картина: Сороковов на конференции заручился прогнозом по Унакану, но для разведки нужны деньги. Их может дать только Москва. Если денег не будет, Ямпольский подготовит заключение о неперспективности месторождения. Его передадут Комбинату для разведки собственными силами, привлекут старателей, фактически начнут добычу без разведки. Но это – лирика. – Скуластое лицо Мельникова напряглось, светло-серые глаза кольнули сталью. – Ее к делу не пришьешь, а то, что на фабрику везут руду для опробования оборудования, – мизер, ловленный с длинным паровозом, килограммов на сто пятьдесят золота. И это криминал.

В доме стало совсем тепло. Вместе с запахами каких-то трав возникло неповторимое ощущение уюта, которое всегда возникает в тепле, когда кругом холод.

«Случись такое пораньше, даже года три назад! – подумал Любимцев. – А теперь поздно. Теперь это сигнал крысам бежать с корабля. Где-то варятся крупные решения по отрасли, и Сороковов что-то знает».

Он больше не испытывал готовности драться – пусть делают что хотят, мешать он не будет, изменить ничего невозможно. Его дни в исполкоме сочтены. Но и отговаривать Мельникова он не хотел, с удовольствием думая, что не ошибся, относясь к нему с симпатией, – рисковал сейчас именно Мельников, и рисковал как последний идеалист.

Мельников заговорил, прервав размышления Любимцева. Он говорил рассудительно, но с иронией, не оставляя сомнений в продуманности своей позиции, убежденный, что его поймут.

– Я хочу поставить в известность свое начальство, – сказал Мельников, отметив, как напряглись лица собеседников. – Это можно сделать прямо сейчас, а можно после начала обогащения. Скажу откровенно, последствия неясны.

Он не хотел уводить разговор в сторону, объясняя, почему приходится действовать в одиночку. Мельников был уверен: стоит ему заикнуться, информация немедленно уйдет в управление. Поэтому он решил поговорить с Любимцевым и Перелыгиным – кому доверял.

– Интересные дела! – вскинул брови Перелыгин. – Если мы тут все заединщики, предлагаю решить оба главных вопроса: кто виноват и что делать? – Он потер ладони. – Лучше места не отыскать. – И, оглядев всех насмешливым взглядом, продолжил: – Первый вопрос сомнений не вызывает, а касаемо второго, думаю, надо подождать начала обогащения и прихлопнуть с поличным.

Любимцев кивнул, удовлетворенно взглянул на Перелыгина. Егор был готов к драке.

– Хочешь вселенского шума? – покачал головой Любимцев. – Тебе и строчки написать не дадут.

– Нет. – Перелыгин откусил карамельку, запил чаем. – Я выгоды не ищу, но, чтобы дело на тормозах потихоньку спустили, как-то не хочется. У нас только через большой скандал можно чего-то добиться, чтобы дым до самого верху.

– И куда дымить собираемся? – ухмыльнулся Любимцев, думая, что, по сути, Егор прав, но общественного резонанса мало, нужны силы посерьезнее. Здесь их никто не поддержит: одни хвост подожмут, другие за честь мундира встанут.

– Не в родную газету, естественно. – Перелыгин взмахнул рукой. – Я – не камикадзе. Это моя часть заботы, хотя… – Он запнулся. – Потребуется точка опоры.

– Верно, – откликнулся Любимцев. – Мы замахиваемся на Комбинат, а Сороковов ускользнет – он распоряжений не отдавал.

– Пускай выкручивается. – Перелыгин встал, бросил несколько поленьев в печь, сидя на корточках, посмотрел, как огонь лизнул свежее поленце с одной стороны, прошелся по нему с другой, примеряясь, прежде чем впиться в жертву, превратить в мерцающие угли, золу и сгинуть в ней, не оставив после себя ничего. – Пускай, – повторил он. – Большой шум охоту лезть без разведки на Унакан надолго отобьет.

– Или ускорит, – серьезно сказал Любимцев. – Та ли печка Сороковов, от которой надо плясать? Большой шум, Егор, бросит тень на Комбинат, на многих людей…

– Они не дети, – перебил Перелыгин. – Должны понимать, что делают.

– Так-то оно так… – Любимцев неторопливо достал из нагрудного кармана пиджака маленькую расческу и принялся старательно водить ею по усам то в одну, то в другую сторону, затягивая паузу, чтобы додумать какую-то тревожащую его мысль. – Иногда… – Он убрал расческу. – Вещи, которые нам поначалу кажутся простыми, заканчиваются катастрофами. Мы вступаем в войну на уничтожение: или мы, или Сороковов. В случае победы нам с тобой, пресса, памятник не отольют. – Он подмигнул Перелыгину. – Можешь не сомневаться. Ты готов сняться с места? А мне скоро полтинник, пять лет до пенсии, мое время прошло, и я больше нигде не нужен. – Он сосредоточенно подергал пальцами пуговицу на рукаве пиджака, будто проверяя – хорошо ли та пришита. – Сороковов мимо Пухова ничего не сделает, поэтому крайним окажется Пухов. А он, хотя и не боец, мужик правильный и такого подарка не заслужил.

– А не может Пухов как-нибудь письменно или публично выразить свое несогласие, высказаться, что ли, по этому вопросу? – спросил, склонившись над кружкой с чаем, Мельников.

– Он этого не сделает, – покачал головой Любимцев, – руда уже на фабрике.

– А если зайти с другой стороны? – оживился Перелыгин. – Я могу сделать с Пуховым интервью.

– Не забудь поинтересоваться, много ли он собирается левого золота получить. – Любимцев недовольно поморщился.

– Не будем мыслить примитивно. – Перелыгин уже знал, как подведет Пухова к теме неперспективных месторождений и включения их в отработку. – Нужен всего один абзац.

– Он сам этот абзац и вырубит, – усмехнулся Любимцев. – И правильно сделает – не носи камень за пазухой.

– Визировать или нет – мое дело. – Перелыгин пропустил подколку Любимцева. – Но лучше с ним поговорить по-человечески. Согласен?

– Хорошо. – Мельников встал, приоткрыл дверь, в разогретую комнату рванулись белые клубы морозного воздуха, выплеснул остатки чая из кружки, налил свежего кипятка. – Думаю, самое правильное мне ехать к начальству.

– И доказать ему, что дважды два – пять, – напряженно пробурчал Любимцев.

– А вы что предлагаете? – Мельников подчеркнуто плавно, спокойно отхлебнул горячего чая.

– Не знаю! – мгновенно после слов Мельникова, ударив ладонью по столу, почти крикнул Любимцев. – Не з-на-ю, – уже спокойнее, но твердо повторил он. – Думать надо, вы хотите кинуться на танк с ручной гранатой.

Теплое чувство внутреннего родства к этим людям грело душу Перелыгина. Они знали, чего хотят, но самое трудное выпадало на долю Мельникова. Неуместные, высокопарные слова вдруг завертелись в голове, слова, которые он старательно вытравлял из своих текстов.

Однажды с Перелыгиным, когда секретарем райкома был Михайлов, из-за этого произошел казус. Михайлов попросил подправить стилистику в докладе для пленума – любил блеснуть нестандартностью. Перелыгин добросовестно вымарал казенные обороты, переписав их нормальным языком. Михайлов почитал и, покачав головой, сухо сказал: «Доклад – не очерк, а у вас получилось… – Он пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово. – Слишком по-человечески, что ли». И больше с подобными просьбами не обращался.

Но сейчас, как Перелыгин ни призывал себя успокоиться, рассуждать трезво и здраво, он восхищался твердостью Мельникова, который ставил на кон офицерскую карьеру ради долга. «И это, черт возьми, – думал он, – не пустые слова».

Неожиданно с Реки послышался тяжелый гул, задрожал пол. По зимнику автопоездом шли несколько нагруженных «Татр», легко узнаваемых по характерному посвистыванию при переключении передач. Беседа на некоторое время прервалась – слушали, как гул удалялся и наконец растворился в белом пространстве.

– Надо лететь в Москву, – нарушил тишину Любимцев.

Его слова прозвучали так неожиданно, что Мельников поставил на стол поднятую было кружку с чаем и пристально уставился на Любимцева. Он уже продумывал разговор с генералом – начальником республиканского управления. Его позиция и аргументы казались весомыми и убедительными, он почти готов был сыграть эту партию – факты неотразимы. Но лететь на Лубянку? К кому? Не к председателю же! К кому-то из замов, но захотят ли они разговаривать с ним? Он явится, нарушив инструкции и субординацию, без вызова, через голову непосредственного начальства, бросая и на него тень недоверия. И с чем?! С делом на секретаря райкома партии, на которого не имеет права собирать компромат. Нет, о Москве он не думал. Любимцев не понимает, что с ведомством шутки плохи, его могут попросту отправить назад для доклада собственному начальству. Тогда и затея рухнет, и он пропадет зазря.

– Невозможно, – сказал Мельников с натянутой улыбкой. – Мы люди военные, я не могу сказать: мне к заместителю председателя комитета по срочному делу. Это даже не с ручной гранатой на танк. – Он повернулся к Любимцеву: – С рогатиной. Храбрых дураков, конечно, много, но мне не хотелось бы оказаться среди них.

– Здесь от вашей храбрости толку не будет. – Любимцев побарабанил пальцами по дощатому столу, накрытому затертой бледно-зеленой клеенкой в крупную клеточку. – Ваш генерал первый сообщит в обком, а что там сделают, объяснять не буду. Вы где на партучете стоите?

– Здесь, конечно, – кивнул Мельников.

– Вот и генерал ваш тоже помнит, где состоит, и службу не хуже понимает, чтоб на обком такую телегу выкатить. Замочалят, попомните мое слово. Прикрыть от генерала вас может только Москва. Надо лететь. – Любимцев почувствовал, что ему становится жарко, и скинул пиджак. – Хватит топить, – сказал он, заметив, что Перелыгин опять собрался подбросить в печь поленьев. – Жара, как прошлым летом в Коктебеле.

– Пар костей не ломит. – Перелыгин прикрыл дверцу поленом, бросив его рядом с печью. – Кстати… – Он подошел и остановился около стола. – Время подготовить поездку есть. До Нового года обогащать руду не начнут – профилактика на фабрике в январе, к ней и приурочат, но главное… – Он бросил интригующий взгляд сначала на Мельникова, потом – на Любимцева. – Сороковое посылает Рощина в Москву, в Мингео, и меня вместе с ним. Последняя попытка.

– Почему молчал? – ворчливо пробурчал Любимцев, глядя в стол.

– А что это меняет? – деловито заметил Перелыгин. – Руду обратно не увезешь. Пусть Сороковов еще раз попробует закрутить роман с Мингео. В конце концов, это его шанс. Мы же не с ним воюем. – Карие глаза Перелыгина хитро сверкнули. – Нам за державу обидно.

Любимцев с Мельниковым одновременно с долгим интересом посмотрели на Перелыгина. Он даже растерялся, забыв, какой глаз у Любимцева косит, из-за чего всегда трудно понять, каким именно глазом он смотрит на тебя в данную секунду.

«А ты, парень, растешь, – подумал Любимцев, – матереешь, тебе палец в рот не клади».

– Ну что, – встретившись взглядом с Мельниковым, весело сказал он, – даем добро приступить к выполнению задания?

– В сундучке под нарами есть спирт, – сообщил Перелыгин, придав лицу легкомысленное выражение. – Не освежить ли нам души, утомленные заботами?

Любимцев кивнул, улыбнувшись. «Растет, определенно растет», – подумал он.

– Подождите. – Мельников поднялся из-за стола и вышел. Через минуту вернулся с бутылкой армянского коньяка и металлической коробкой из-под печенья. Он открыл коробку. В ней аккуратно завернутые в пергамент лежали бутерброды.

– Давайте оставим коньяк хозяевам за приют, – предложил Любимцев. – Доставай, пресса, спиртишко, причастимся за удачу.

Перелыгин плеснул по кружкам спирт, Любимцев добавил воды из растопленного снега, они сдвинули кружки, обменялись взглядами. Отныне их прочно связал этот охотничий домик в распадке у Золотой Реки, откуда незримые нити потянулись до самой Москвы. Они выпили, на мгновенье плотно сжав губы, выдохнули и схватились за бутерброды. Спирт ожег желудок, рванулся в кровь и побежал к голове и ногам, обдавая тело теплом. Некоторое время они сосредоточенно жевали, затем Любимцев заткнул початую бутылку пробкой и сунул ее вместе с коньяком в сундучок, задвинув под нары.

За окошками темнота поглотила дневной полумрак, затихла прогоревшая печка. Хотелось посидеть, поболтать ни о чем, еще выпить. Пресекая это желание, Мельников встал.

– Пора, – сказал он. – Если не возражаете, я поеду первым.

Через несколько минут после его ухода они занесли из прихожей дрова, сложили у печки, загасили лампы и вышли на улицу. Вдыхая обжигающий морозный воздух, Перелыгин спросил:

– Думаешь, получится?

– Сейчас о Конторе много разного пишут… – Любимцев поправил шапку. – Паника в ней, похоже, нешуточная, а в суете легче нужную дверь найти. Но это в Москве. Здесь затаились и ждут, здесь все по-старому, здесь его сдадут – не успеет и рта открыть.

– Знаешь, Лавренюк к Клешнину улетает работать, – Перелыгин пнул унтом комок снега, – хочет отсидеться.

– Бежит, значит… – Любимцев помолчал, достал из кармана платок, промокнул заслезившийся на морозе глаз. – Да, – сказал он кому-то в темноту, – Клешнин есть Клешнин. – И, шагнув к машине, подтолкнул в спину Перелыгина. – Ладно, поехали.

Глава двадцать четвертая

Пунктир времени

✓ На станции Арзамас-1 произошел взрыв трех вагонов, перевозивших 117,6 тонн промышленных взрычатых веществ. Воздействию взрыва подверглись около 1000 домов, повреждено 49 детских садов, 14 школ, 2 больницы, 69 магазинов и других объектов. Погиб 91 человек, из них 12 детей, травмировано более 700 человек.

✓ В Богоявленском патриаршем соборе в Москве начались юбилейные торжества, посвященные 1000-летию принятия христианства на Руси.

✓ Начата разработка новой литовской Конституции в Академии наук Литовской ССР.

✓ Экологическая демонстрация в Казани против танов строительства биохимзавода.

✓ Осуществлен запуск космического корабля «Союз-ТМ-5» на космическую станцию «Мир».

✓ После реконструкции принял посетителей музей-заповедник А.С. Пушкина в Болдино.

✓ В Москве открылась XIX Всесоюзная конференция КПСС. Впервые публично обвинен в коррупции ряд делегатов конференции. Принят проект конституционной реформы: создание двухуровневой представительной системы – Съезда народных депутатов СССР (2250 депутатов) и Верховного Совета СССР (554 члена) и учреждение поста Президента СССР.

✓ Получена первая партия апатитового концентрата на новой обогатительной фабрике ПО «Апатиты». С пуском фабрики мощность предприятия достигла 2,8 млн. тонн фосфатного сырья в год.

Городок готовился к Новому году. Сбивались компании, назначались встречи по часовым поясам – «приходи, встретим по-уральски», кто-то отмечал каждый час, а самые выносливые держались до восьми утра, когда Новый год добирался в Москву. Старожилы вспоминали веселье за столом во весь барачный коридор, с пластинками, баяном, танцами, елкой, украшенной самодельными игрушками.

Люди сновали по магазинам. Таежники смотрели на эту суету презрительно: в их гаражах дожидалась праздника рыба, оленина, зайчатина, сохатина, а то и кусок медвежатины. Умаявшись от полярной ночи, все жаждали праздника, света, красивой одежды и задушевного веселья.

Этот конец года для Любимцева был похож на предыдущие. Он сопровождался штурмовщиной при сдаче домов – на стройки отовсюду посылались люди, способные помочь. 31 декабря приемочная комиссия, довольная обедом, подписывала акт приемки с перечнем недоделок. В «клеточку» отчетов влетала красивая «птичка», извещающая о сдаче объекта, а окончательная доводка переносилась на начало года. Так было всегда – невозможно соорудить жилой дом строго по графику, если зависишь от природы и тысячи причин. Годами здесь следовали простой логике: сделай дело, а как – на то у тебя и голова. Понятие «нормально» имело здесь иной смысл и значение, нежели для большинства мест страны.

В этом году сдавалось несколько домов, Любимцев убедил строителей провести штурмовщину организованно, всем миром, как поступали в трудные моменты. Как той ночью, когда в лютый мороз в котельной взорвался котел. Спасти десятки квартир можно было, только перебросив двести метров теплотрассы от другой котельной. Любимцев пошел по домам. В запасе было всего часа три-четыре, и сотни людей вышли спасать микрорайон геологов. Сейчас та ночь припомнилась ему, потому что ни один привлеченный со стороны на стройки не вышел.

Свирепый, он приехал в райисполком и поднялся в кабинет. В приемной навстречу ему поднялась Эля – яркая женщина лет тридцати. В глазах цвета спелой вишни угадывалось, что они хорошо знали мужские желания и готовы рассмеяться над ними в любую секунду. Черные волосы аккуратно подстрижены. Поверх белой шелковой блузки короткий жилет из черного велюра, такая же велюровая узкая юбка, подчеркивающая достоинства фигуры, туфли на высоком каблуке, – образцовая секретарша.

– Звонил Сороковов, – пропела Эля, улыбаясь широко посаженными глазами на смуглом лице. – Чаю?

Любимцев молча скрылся за дверью кабинета, сбросил на стул дубленку. Сороковов спешил «помочь» ему завалить сдачу жилья. Формально не придерешься, а лицемерие к делу не пришьешь.

Месяца два назад к нему зашел начальник СМУ Крутицкий. Жаловался, что Сороковов запретил использовать на объектах привлеченных из других организаций.

«Выживает меня, – возмущался Крутицкий. – Знает, что сам не справлюсь».

«Тебя так и так схарчат, – успокоил его Любимцев. – Хотят гонор сбить, научить писать с наклоном, говорить с поклоном, а ты ерепенишься, хочешь все махом перевернуть. Надо помочь тебе график завалить, и ты его завалишь. Он ждет, что я брошусь тебе помогать, и хочет одним выстрелом хлопнуть двух куропаток. Но я тебе помогу, – ухмыльнулся Любимцев. – Порочными методами. Они, может, где и устарели, а у нас в самый раз. Других не придумали».

Про себя Любимцев наступившее время определил как «смутное». Ветер смуты надувал паруса Сороковова, который поступал так, как до него здесь не поступали.

В кабинет заглянула Эля.

– Входи, – Любимцев неопределенно махнул рукой. – Налей… там.

Эля понимающе направилась к шкафу, а он рассматривал ее ноги, туфли на высоченных каблуках, думая, что их давнюю связь, о которой мало кто не знал, ему тоже припомнят. Это Клешнин мог вытащить его с прииска вместе с любовницей. Клешнин вел себя как вожак прайда: снисходительно взирал на шалости в большой семье, но стоило кому, заигравшись, высунуться больше положенного, следовал удар тяжелой лапой.

– Что-то случилось? – Эля налила коньяк в тонкий стакан в серебряном подстаканнике.

– Похоже. – Любимцев встал из-за стола, взял стакан, прижимая большим пальцем ложку, отхлебнул похожий на чай напиток. – Придется тебе работу искать.

Они познакомились почти сразу после ее развода. Элина внешность притягивала мужчин, что вызывало поначалу глухую, а с годами – яростную ревность мужа. В конце концов он стал ее бить.

Любимцев набросился на нее, словно она и была женщиной его мечты. Устоять против такого натиска было невозможно. Он посадил ее в приемную, помог получить отдельную квартиру. Одно время она подумывала выйти за него. Он твердо пресек эти намерения, хотя они уже привязались друг к другу. Их жизнь текла в одном русле. Это русло иногда разбегалось, делилось на протоки, закладывало петли, вновь сходилось, и тогда они полной мерой испытывали радость своих отношений. Но теперь наступало дурное время.

Через два дня Любимцев внезапно почувствовал себя плохо и с направлением врача вылетел в Якутск на обследование, а еще через три в аэропорту Городка его встретила «скорая помощь» и увезла в больницу. На самом деле со здоровьем все было в порядке. «Спектакль» разыграли по совету верных людей. Он написал заявление об увольнении «по состоянию здоровья» и еще через день стал директором строящегося прииска и одновременно заместителем Пухова, с которым назначение согласовали по телефону.

Группировки внутри системы по-прежнему умели действовать решительно и жестко. Любимцев был испытанным кадром, и учинять над ним расправу, набирая тем самым вес, Сороковову не позволили. Золотари блюли свои интересы. По чистой случайности в день возвращения Любимцева в Городок на бюро должен был слушаться вопрос о выполнении графика строительных работ, который пришлось снять.

Лежа в отдельной палате, Любимцев чувствовал, как внутри разливается колючая горечь. Его подло ударили «под дых». Случись у него «прокол» в работе, он ушел бы с пониманием неизбежности ухода.

«Я ему не баба, чтобы нравиться! – будоражил себя Любимцев. – Я свои рай с адом получил, а там, где нас когда-нибудь судить будут, все одно – на углях жариться или в котле париться».

Его бывшая должность и все с ней связанное переходили в категорию прошлого, которое дышало еще рядом, в двух шагах. В нем перемешались годы, воспоминания и тот единственный, неповторимый сокровенный праздник души после хорошо сделанной работы. Теперь оно будет медленно отдаляться, оставляя болезнь по себе, и единственной возможностью спастись, не дать этой болезни превратиться в тоску – заболеть новой, прятавшейся в сочетании слов: «строить прииск».

Перелыгину позвонил Градов, сообщил, что прилетает по делам, а заодно – встречать Новый год. Пообещал сюрприз. Им должна была стать Тамара, но она не хотела появляться без приглашения. Отговаривала лететь и Раиса.

– От своей судьбы не убежишь, чужую не догонишь, – наставляла она Тамару. – Ты от своей уже бегала, еще захотелось?

– Кто знает, – вяло сопротивлялась Тамара, – где судьба, где нет. Может, мне самой чужую судьбу-то подсунули, перепутали, а теперь поменять надумали?

– Когда паршиво – всегда кажется, что чужая. Давно бы нашла нормального мужика. Уедете в Крым, построите дом у моря. И нечего на меня таращиться, будто сама ничего не понимаешь.

– За деньги жить предлагаешь? – Тамара чувствовала внутри пустоту. Последнее время она думала о Егоре, не ощущая ни внутренней связи, ни теплых волнующих волн, удивляясь происходящим с ней переменам, хотя они и казались ей временными, будто снежная тучка, залетевшая в июльское небо. Застрянет такая между сопок, засыплет зеленую долину тяжелыми хлопьями и исчезнет в плавкой сини. А ты стоишь на заснеженном берегу шустрой речки, под солнцем, слушаешь, как осыпается с кустов и деревьев снег, и удивляешься – что это было?

– Не знаю, Райка, – сказала Тамара, – ничего не знаю. Может, ты и права, но я еще попробую. – И, заметив недовольство на лице подруги, обняла ее за плечи. – Последний раз.

Тем же вечером она позвонила Перелыгину.

– Конечно, жду, – обрадовался Егор. – Олегу – ни слова. – В его голосе она услышала радость и окончательно уверилась, что полетит.

Градов с видом подгулявшего Деда Мороза, с нацепленным красным носом с усами, улыбался в дверях, держа за руку Тамару. В ондатровой шубе, в шапке-«магаданке» из черной лисицы, чуть сдвинутой на затылок, приоткрывавшей лицо и глаза со спрятанной тревогой. Все-таки она была хороша! Перелыгин изобразил удивление, но получилось не очень, и Градов подозрительно посмотрел на Тамару, волоча через порог сумку, источающую гастрономические ароматы. На шее у него висел обтянутый черной кожей ружейный футляр. Не раздеваясь, он сунул его Перелыгину.

– Держи, стрелок! Еще не время дарить подарки, но давай наплюем на обычаи. Если хочешь, положи под елку. У тебя елка есть? – Он заглянул в комнату. – Да у тебя шикарная елка! Пусть там и лежит, но прежде посмотри. – Градов замер с довольной улыбкой.

Перелыгин поднял крышку: на темной зелени бархата, завораживая стремительностью форм, мутно сияла благородной сталью и деревом знаменитая и редкая тульская курковка двенадцатого калибра ручной работы – МЦ-9, о которой среди охотников и знатоков оружия ходили легенды. Перелыгин несколько секунд любовался ружьем, потом собрал его, легким упругим щелчком закрепив цевье, надломил, заглянул в сверкающие стволы, поцокав от удовольствия языком, разобрал и вложил в футляр. Это был царский подарок! Перелыгин, не находя слов, обнял Градова, отстранившись, толкнул в плечо и, помотав головой, выдохнул:

– Ну, спасибо!

– На спасибо не проскочишь, – довольно зарокотал Градов. – Медяк гони! А теперь владей! – сказал он, пряча в карман пятачок. – Настоящего мужчину должны окружать красивые вещи, а от курковки, знаешь ли, веет обаянием старины. – Он засобирался, сообщив, что поселится рядом, в «директорской», а ужинают они все в ресторане.

Тамара прошлась, осматривая выдраенную, как корабельная палуба, квартиру: довольная, улыбнулась Перелыгину. Она еще была в шапке и торбасах, в которых ее красивые ноги казались толстыми и короткими. Наконец она сняла шапку. Перелыгин ждал медного потока, но волосы оказались гладко зачесанными назад и закрученными в тугой узел.

– Ванну хочу! – первым делом сообщила Тамара. – Соскучилась по хорошей ванне. – В ее глазах мелькнула знакомая бездна, губы растянулись в улыбке. Она шагнула к нему, обняла за шею, прижалась животом, держа голову на расстоянии, посмотрела внимательно. – Я скучала, – серьезно сказала она и, будто испугавшись, отпрянула, ушла переодеваться.

Ясность ближайших дней предвещала беззаботную праздность, но прежней радостной отрешенности от всего мира, как на необитаемом острове, не возникало.

Тамара вышла из ванной в коротком ярко-синем халате, светясь гладкой кожей, с намотанным на голове чалмой полотенцем. Этот кокетливый халатик, чистое, без косметики лицо, чалма разрушили неловкую отчужденность первых минут. «Как это у них получается!» – подумал Перелыгин.

– А теперь есть хочу! – крикнула она, копаясь в вещах. – Будешь меня кормить? От запаха слюнки текут. Постой, дай угадаю – плов? Я помню этот запах.

Пока Тамара убирала со стола, мыла посуду, он курил у окна, наблюдая за ней, вспоминая последний вечер перед отлетом, опустевшую квартиру Лиду подставляющую тарелки под водяную струю.

Тамара повернулась за полотенцем – он не успел отвести взгляд.

– Что? – Она виновато улыбнулась. – Растолстела как корова?

– Твой страх за фигуру превращается в навязчивую идею или в навязчивое кокетство. Тебе что больше по душе?

– Мужикам этого не понять, а то, чего не понимаете, вам не нравится. Сказал бы: выглядишь замечательно, только и всего.

– Не предполагал, что задача так проста.

– Мы все перестали понимать простоту, зато обожаем сложности. Тщеславие заедает, а истины боимся.

– Примета эпохи: правда играет в прятки с ложью, а ложь – с правдой. Все исполняют роли, и никто не бывает собой.

– А ты какую роль исполняешь?

– Тешусь иллюзиями понять, куда ведут сомнения – к самопознанию или к саморазрушению?

– Когда-нибудь поймешь.

– Перед Всевышним? – криво усмехнулся Перелыгин. – А он головой покачает: не так, братец, жил, ошибся. А как надо было? У кого спросить? Хотелось бы узнать, кому и зачем понадобилось привести меня в эту жизнь? Целиком, так сказать, осознать смысл. Должен он быть или вовсе нет его?