Текст книги "Петербургский сыск. 1874—1883"

– Целая шайка получается, и главное столько лет орудовала под боком, – проворчал исправник, пыхтя папиросным дымом.

– Николай Александрович, мы сумели найти неудачливого жениха, побывавшего в гостях у вдовы и сбежавшего утром.

– Неужели?

– Истинная правда. Один господин получил от вдовы благосклонный ответ, хорошо, что жених сохранил. Довелось мне его прочитать, так я бы сказал, написано вполне изысканным стилем, так вот господин прибыл в Белый Остров вечером, с крупной суммой наличных денег и дорогими подарками для невесты, коляску госпожа Ганина посылала встречать гостя в столицу с одним из работников, в котором был опознан Лапиков.

– Всё—таки и он замешан.

– Далее после весьма гостеприимной встречи и проведенного за теплой беседой вечера, наш жених оказался человеком непьющим, поэтому предложенный коньяк и вино пить не стал, как и не пригубил чай. Вдова предложила переночевать будущему жениху в доме, мол, час поздний, до города далеко, а в Белом Острове более остановится негде. Так вот жених проснулся под утро с чувством странной тревоги и, открыв глаза, увидел Степаниду, стоявшую со свечой в руке подле его кровати. Женщина, молча, вглядывалась в лицо. Как потом он говорил, что в ее глазах застыло в высшей степени странное выражение. Эта сцена так повергла мужчину в ужас, хотя вдова и не имела в руках оружия и не выказала никакой угрозы, но потрясение было столь велико, что несостоявшийся жених, не дожидаясь утра, собрал вещи и сбежал. Можно не сомневаться, что страх и отсутствие желания пить спасли ему жизнь.

– Лапиков продолжает молчать? – Иван Дмитриевич вернулся к делу о пожаре.

– Молчит, – уныло ответил Миша.

– Вам, господа, – Путилин обратился к сыскным агентам, – не кажется странным его молчание? Ведь присутствие этого господина доказано на месте преступления в ночь пожара?

– В том—то и дело, – Жуков нахмурил брови, – молчит и только проявляет интерес тому, какое сегодня число.

– Мне кажется, – начальник сыскной полиции прикрыл ладонью глаза, – Лапиков выжидает время по причине того, что у него есть договорённость встретиться со Степанидой в определённый час. Вот посудите, на пожаре обнаружено женское тело, с трудом, но опознанное, как госпожа Ганина. В желудке яд, у меня возникает вопрос, а зачем тогда отрезать голову?

– Чтоб не узнали?

– Для какой цели?

И Орлов, и Жуков, как по команде, пожали плечами.

Иван Дмитриевич поднялся и начал расхаживать по комнате.

– На мой взгляд для одной, чтобы всё—таки считали, что убита вдова.

– Зачем такие сложности?

– Видимо, побоялись, что лицо сильно не обгорит и мы сможем узнать в убитой другую женщину, и поиски направим на обнаружение госпожи Ганиной. А здесь так кстати найдена и нижняя челюсть с зубным мостом. Чувствуете подвох?

– Голова бы не сгорела до такого состояния.

– Вот именно, на это весь расчёт и не думали наши преступники, что исправник пригласит молодцев из сыскной полиции. Зная станового и отношение к таким делам, отпишется, мол, и всё.

– Значит, спустя какое—то время, не вызывая особого внимания, и Лапиков благополучно уезжает из Белого Острова и встречается где—нибудь со вдовой и начинают они новую жизнь?

– А дети?

– Дети, – теперь нахмурился Иван Дмитриевич, – вы же мне сами говорили, что женщина только перед другими выказывала любовь к детям, а на самом деле они ей мешали.

– Значит, в Гелсингфорсе в самом деле Иванов видел Ганину?

– Именно её.

– Но тогда…

– Сейчас поздно, не думаю, чтобы она ждала Лапикова и проживала под собственной фамилией, видимо, у вдовы есть другой паспорт на этот случай.

– Не понимаю, с чего она так резко уехала и не продала хозяйство?

– Миша, иногда тебе растолковывать ничего не требуется, а здесь ты не видишь очевидных вещей. Ганина приглашала к себе только тех женихов, которых не будут искать, а вот с Хазиным вышла осечка. Слишком настойчивым оказался брат, поэтому и закрутилась карусель.

– Вы думаете, что Лапиков будет молчать определённое время, Иван Дмитриевич?

– Именно так, – покачал головой, – когда поймёт, что его никто не собирается выпускать на свободу, вот тогда и запоёт птичкой.

– Какого рожна он, всё—таки, с ней не уехал?

– Не знаю, но мне кажется, Степаниде он не нужен, хотя и не осознаёт такого факта, а она, видимо, сказала, что для него нет паспорта.

– Но они же столько погубили душ, а каждый из несостоявшихся женихов приезжал с документом?

– Это так, но я высказал то, что мне кажется, более вероятным.

– Значит, следует ожидать, что Лапиков заговорит?

– Я бы не надеялся на такой вариант.

– Если предположения верны, то мы никогда не увидим вдову.

– Вполне возможно.

Через несколько дней Лапиков и впрямь заговорил.

Руки подрагивали мелкой дрожью, губы посинели, будто от холода, глаза остановились и казались совсем безжизненными, словно потерял Роман суть жизни.

– Дом я поджёг, этот грех на мне.

Далее дело не пошло, звучало только «не виновен», «не знаю», только один раз промелькнуло:

– Какой же я убивец, есжели детишки не дымом задохнулись, а ядом травлены были.

– Откуда, Роман, ты знаешь, что они травлены?

Замкнулся улиткой в домике и больше ни слова не произнёс.

История на том не закончилась, года через три из сибирской каторги в сыскную полицию пришли две бумаги – одна о том, что раб Божий Роман Лапиков скончался от чахотки и вторая – письмо от почившего.

«Василий Михайлович! Решительно не нахожу слов, как мне испросить у Вас прощения. Я глубоко виноват перед Вами, перед Вашими и заботами обо мне, который не стоит порядочного плевка; говорю это от всего моего испорченного сердца и, ради самого бога, прошу только не рвите этого письма и прочтите его. Следует прежде всего твердо помнить, что не безнравственность вообще, не порочность или жестокость приводят людей в тюрьму и каторгу, а лишь определенные и вполне доказанные нарушения существующих в стране законов.

А значит, мне, явившемуся таким нарушителем, не стоит роптать на судьбу, ибо грешён во всём, даже в том, что своим появлением на свет обратил ложе матери в смертельный одр.

Опять в этом году наступало лето со всей своей раздражающей прелестью. Сейчас могу сказать, что разумеется, не являюсь пороком и не в состоянии предвидеть, что это будет последнее моё каторжное лето, но душу наполняли тоска и горечь, а на руках оставалось после кашля всё больше и больше сгустком крови. Это лето было для меня тем тяжелее, что болезнь оставила в наследство постоянные боли в руках и ногах, и врач, соизволивший осмотреть меня весною, освободил меня на неопределенное время от обязательной работы в виду слабости.

Но не об этом мне хотелось Вам, Василий Михайлович, поведать. Мои дни на исходе, с каждым вздохом и стуком сердца приближается мой смертный час и именно поэтому, мне не хочется уходить с тяжким грузом на душе, ибо был причастен к мерзостным преступлениям, что теперь съедают моё тело.

Вы были правы, когда предположили, что я имею непосредственное отношение к поджогу дома Степаниды. В тот вечер, а вернее ночь, я ускользнул из дома, оставив сожительницу спящей, чтобы потом она могла подтвердить мою невиновность. Как ни дрожали мои руки и не было мне тревожно, но это я задушил детей, вытащил из подвала убитую ранее Степанидой женщину, которую мы подобрали в столицу и которую никто не стал бы искать, да и кому нужно заявлять о пропаже бездомной нищенки. Положил на кровать, а рядом бросил завернутые в тряпку челюсть и зубной мост, кольца уже были на руках.

После всего выше изложенного разлил горючую жидкость по дому и поджёг.

Оставалось дождаться следствия и я мог ехать к милой моему сердцу Степаниде.

Но вмешались Вы, Василий Михайлович, и всё пошло не так, как задумывалось. Встреча со Степанидой не могла состояться по причине моего задержания, только теперь я понял, что не нужен этой женщине, которую обожал и в то же время боялся до смерти.

Бог ей судья, пусть будет счастлива, хотя счастья на крови не построишь.

Надеюсь, Вы поняли всё то, что я хотел сказать, и видимо, будете читать письмо, когда мои бренные остатки засыплют мёрзлой землёй.»