Текст книги "Свет истины"

Глава 24

Едва многозначительно ухмыляющаяся Хор’Тага с силой захлопнула за ним дверь капитанской каюты, Эохайд, никак не отреагировав на ухмылочки айланки, осмотрелся.

Бывал он, конечно, в каюте у Игерны – случалось. Но не как гость, а по делу.

Мебель в салоне была простая. Койка скрывалась за темной занавеской. Уже давно большую часть времени именно каюта была ее домом, то и обставлено здесь было все сообразно ее потребностям, начиная от небольшого шкафа и письменного стола, заваленного картами и бумагами, до мягкого ковра... Слева стояла оружейная стойка, над ней висел простой матросский плащ. Стены были обтянуты голубым шелком, затканным золотом, и украшены большими амальфийскими зеркалами; мягкий восточный ковер устилал пол, а на широких иллюминаторах разделенных изящными резными колоннами, висели легкие кисейные занавески.

В углу горка с серебряной посудой (сразу видно, что каюта принадлежит женщине), в середине – отлично сервированный стол, покрытый белоснежной скатертью. Два прекрасных серебряных канделябра заливали салон светом, от которого поблескивали зеркала и скрещенные клинки, висевшие над дверью.

На полке в углу Эохайд заметил книги. Прилично – с дюжину.

Прищурившись, он прочел названия.

Был тут сборник арбоннский стихов какого-то дю Консарра, толстый том «Землеописаний материка Иннис-Тор» фрисландца Максимилиана ванн Гастена, четыре лоции – все не какие-то а секретные, со следами сорванных свинцовых переплетов – такие стоят дорого. С удивлением отметил Эохайд и «Навигационные исчисления посредством армилляра» амальфийца Борго ди Сколитто – про которого даже столь далекий от учености человек как он знал что тот был гениальный математик, и ни разу не выйдя в море спас тысячи моряцких жизней, своими усовершенствованной системой навигации и новыми картами.

Он преисполнился к Игерне еще большего уважения.

Обычно многие капитаны – не то что «вольных добытчиков» и «купцов» но и лощеные офицеры службы короля из книг обходятся Святым Писанием – да и то открывают редко.

Правда у миледи Ку вот библиотека получше чем у иного властителя Старых Земель – со всех взятых кораблей ее притаскивают. Ну так ей положено, она из себя настоящую дворянку разыгрывает.

Еще у Рагира, как говорят два сундука магических книг – так ему тоже вроде по штату положено – он как-никак чернокнижник. По слухам...

Появилась Хор’Тага с подносом, чтобы тут же исчезнуть.

На чеканном серебре дымилась жареная свинина с пряностями и луком. В филигранных бокалах чернело благородное вино.

«Аскривера» – по запаху определил Эомар.

– Присаживайся, Счастливчик, – небрежно взмахнула хозяйка рукой. – Будь как дома!..

Он слегка удивился. На ней был не ее любимый мужской костюм, а женское платье. Причем платье восточное – переливчатое, струящееся, закрывающее вроде как все тело, но при этом так соблазнительно обтекающее фигуру (впрочем, может дело больше в фигуре?).

Принюхался – от девушки чуть пахло каким-то тонким парфюмом.

– Что за духи? – поинтересовался между прочим.

– Розовое масло... Немного.

Он поглядел на ее чуть влажные волосы.

– Что смотришь? Ну да, я выкупалась. Иногда помыться тоже надо.

Ему стало почему-то чуть неловко – хотя перед визитом он и сам надел чистое барахло и вылил на себя пару ковшей пресной воды.

А потом стало не до посторонних мыслей, ибо она вдруг поцеловала его в губы. Крепко и страстно.

Эохайд на мгновение растерялся, но тут же обнял Ингерну и ответил на поцелуй.

– Я рад, что ты меня пригласила...

– Молчи, – прикрыла ладонью ему рот. – Сегодня ночью слова лишние...

Порхнула мимо стола, отдернула занавеску и, подойдя к кровати, призывно посмотрела на мужчину.

Капитан сначала усомнился, так ли понял ее. Уж слишком неожиданным был поворот. Почти целый год он тщетно добивался хоть какого-то расположения Бесстыжей. И вот теперь, она сама позвала его...

Он смотрел на ее волосы, на блики в ее глазах.

– Все это – безумие, – сказал он. – Никогда мы не…

– Молчи… – попросила она... Я так устала быть одной… Ты не представляешь как я не хочу быть одной! И он, уже ни о чем не раздумывая, раскрыл ей свои объятия, она все еще дрожала всем телом.

Она прижалась к его груди, и Эохайд мгновение помедлил, не сразу сомкнул руки – не от нерешительности, а от удивления. Потом крепко и нежно обхватил ее и почувствовал, как как дрожит ее сильное стройное тело. Полуоткрытые губы оказались совсем близко, они тоже дрожали, но эту дрожь он успокоил своими губами, и они стали вдруг нежными, мягкими, и тут она сама обхватила его руками, еще теснее прижимаясь к нему... Их губы лихорадочно искали друг друга, языки, нетерпеливо сталкиваясь, пытались проникнуть дальше. Наконец она на мгновение отклонилась, чтобы вдохнуть воздуха, и он увидел ее глаза совсем рядом...

Шелковая рубаха скользнула с плеч, не оставляя больше никаких сомнений. Эохайд ринулся на абордаж.

– Люби меня!

Он притянул к себе девушку и крепко прижал к обнаженной груди.

– Люби сейчас. Всегда!

– Потуши свет, – попросила она, и Счастливчик дунул во всю мощь на свечи...

Когда он медленно расстегнул последние крючки на камзоле и спустил его с плеч, девушка в ответ не шелохнулась, лишь почувствовала, что силы покидают ее, и, чтобы не упасть, пришлось привалиться к сильной мужской груди, ища опоры.

Она притянула к себе его голову и выгнула спину, груди напряглись и приподнялись навстречу его ласкам.

Ожидание наслаждения становилось невыносимым. Счастливчик схватил добычу на руки и бросил ее на кровать. Встав на колени, принялся жадно целовать пахнущее острыми, возбуждающими желание умащениями тело.

Их тела яростно искали друг друга, сталкиваясь в крепких объятиях, отчаянные, торопливые поцелуи смешивались с запахом разгоряченной кожи...

Его руки скользили по ее телу и не могли насладиться им, в эту минуту он жалел, что у него не десять, не тысяча рук, он целовал ее, задыхался, пытался оторваться от ее губ… ему это удалось, и он припал к ее грудям, спрятал свое лицо между ними, сдавил их руками, и целовал, целовал, целовал…

Она изогнулась, снова сжала его голову и совершенно неистово, с какой-то безумной страстью опять впилась в его губы… Он ничего не видел, не слышал, не понимал, для него она была теперь всем миром, всей Вселенной – она и только она! Он изнемогал, чувствуя, что если это небесное блаженство продлится еще хотя бы минуту – то он умрет, не выдержит! Но он не умирал, а лишь восходил все выше и выше по лестнице сладчайшего на свете чувства.

Они оказались единым целым, словно всю предыдущую жизнь каждый из них только и делал, что искал другого. И не нужны были слова, предваряющие то, что и так неизбежно. Они кидались друг к другу с какой-то неестественной стремительностью, соединяясь резко, быстро, без слов. Иной раз, когда вдруг сбивался ритм ее ускоренного дыхания, когда обнаженные бедра ее с силой обхватывали его, ему казалось, что, наконец, она принадлежит ему. Уткнувшись губами ей в грудь или шею, чувствуя, как сильно пульсирует кровь в ее жилах, он крепко держал ее, прижимая запястья к постели, и входил, входил в нее так глубоко, словно хотел добраться до самого сердца...

Прошло много, много времени, но было еще темно, когда Игерна повернулась на бок и зарылась лицом в ямку на его плече. Полусонный, он чувствовал, как прижималось к нему обнаженное тело.

Эохайд отстранился и поднялся, глядя сверху вниз на белое, как снег, тело Игерны, такое таинственно прекрасное, каким может быть только женское тело во мраке ночи, освещенное лишь неясным лунным светом.

Вот интересно, что делают благородные господа после ночи любви?..

Эомар вдруг понял, что произнес это вслух, хотя и шепотом.

Девушка, однако, услышала, видать не спала...

– Не сказать, что могу похвастаться таким уж сильно большим опытом, – слегка спросонья пробормотала она, – но обычно то же, что и какой-нибудь мужлан-мельник, попользовавшись батрачкой: отворачиваются к стене и принимаются храпеть. А бедная девица все считает дни и мучается – не прокисла ли настойка морковного корня и не подсунул ли знахарь какую-то дрянь за ее серебро... Это в лучшем случае.

– А в худшем? – заинтересовался Счастливчик.

– В худшем? – с затаенной горечью усмехнулась его возлюбленная. – Встает с твоей постели и идет к жене или к другой бабе. А ты как думал?

– Ну, – у Эохайда промелькнуло ощущение, что сейчас можно быть откровенным и не стесняться. – Вроде им полагается читать своим возлюбленным стихи или петь серенады... Или серенады поют до того?

– Точно, – Игерна приподнялась на локте, обратив на него вполне бодрый взгляд. – До того, как в эту постель залезут. Впрочем, бывает и после тоже. Насчет серенад это все вы, мужчины, мастера – лишь бы подол задрать позволили. Но поют, случается. А так – все как у людей. Неужто у тебя не было ни одной знатной дамы, чтобы от нее узнать такие вещи?

– Да откуда же? – искренне усмехнулся Эохайд.

– Да так... – Отважная передернула смуглыми плечами, – если наших ребят послушать, то они пересношали всех леди на Ледесме, за вычетом разве аббатисы Мирты...

Капитан опять рассмеялся – настоятельница местной обители Анахитты восьмидесятилетняя старушенция, матерая ханжа, регулярно обрушивавшая проклятия на головы проституток Стормтона, по слухам, в молодости была изрядной греховодницей.

– Нет, не завелось у меня знатных дам как-то, ну вот разве что ты...

Вообще-то ему приходилось слышать от своих многочисленных (чего греха таить) продажных девиц слезливые рассказы про папу барона или графа, умершего накануне свадьбы с матерью красотки – горничной или прачкой, которую он, разумеется, полюбил прекрасной и чистой любовью. Ну, или на худой конец – о бедной сиротке-дворянке, обманом сданной в дом разврата злой мачехой. Но как все те же шлюхи объясняли, подобные истории они любят рассказывать, дабы выжать из сострадательного клиента слезу и пару скеатов сверх обычной платы.

– Да, – она вновь усмехнулась, – как у нас в Малганьере говорили про глупых девок: «Думает, что у кабальеро все не так как у холопа, и даже корень – квадратный»...

Он машинально отметил, что вообще-то, как любит говорить сама Игерна, она родом из Валиссы. Но мало ли – в пираты нечасто попадали путями прямыми и почти никогда – путями праведными.

– Значит серенады и стихи, – повторила она. – Я бы спела, так ребята отдыхают. А вот насчет стихи почитать... Чего бы тебе почитать?

 
– Бряцая доспехом ржавым,
В седле из кож человечьих,
Въезжает Смерть в этот город
И я выхожу навстречу...

– Копье из драконьей кости,
И шлем – исполина череп... —
 

растерянно подхватила строфы девушка. Вот это да! – Ты читал Лоренсо де Гаргару? Откуда? Это же «Последний защитник Архантены» – его и у нас-то не всякий знает... А еще что-нибудь? Счастливчик порылся в памяти.

 
Смерть и Время царят на Земле,
Ты владыками их не зови:
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце Любви...
 

– Ух ты! И Арсаф иб Фарим! – восхитилась Игерна. Ну если ты прочтешь мне еще Савелиду, да еще «Каса дель Муэрте»...

Можно и донью Савелиду, – пожал плечами Эохайд,

 
...Но ты, у берега моря
Стоящий на крепкой страже
Морской тюремщик, запомни
Высоких копий сверкание,
Боев нарастающий грохот,
Пляс языков пожара
И волю людей, что проснулась,
Став сильнее дракона...
 

На этом познания по части стихов одной из закоперщиц знаменитой «Кавадосской вечерни» что век назад потрясла Эгерию, у него закончились, но продолжать и не требовалось. Игерна была просто потрясена и восхищена.

– Нет, тут только Фаурицо Маро не хватает!.

– Фра Фаурицио? Извольте, донна! – улыбнулся Эохайд. Как раз к случаю...

 
А был бы хоть час – я пропел бы
Тебе о любви настоящей,
О страсти – как солнце горячей,
И как водопады звенящей.
О девушке, что вдоль обрыва,
Ходила и струи потока,
В холодную глину кувшина
Вливала с неспешностью сока.
О парне из хижины горной,
Что жил на соседней вершине,
О муже с улыбкою черной,
И сердцем мрачнее пустыни,
О том, как клинки закаляют,
И как избегают позора —
О горьком горе и счастье
Я спел бы тебе, о сеньора!
Со мною у этих откосов
Тебя б потянуло остаться…

...Да ночь коротка, как наваха
В жестоких зажатая пальцах,
 

– закончила Игерна, поднимая руки в знак признания полного поражения. – И откуда ты все это знаешь??

– Да так... – улыбнулся Счастливчик, надо сказать в глубине души довольный произведенным впечатлением. Мол, не из пенька тесали! – Стихи любил мой наставник, дон Хуан.

– Ты учился у дона Хуана?! – теперь изумление Игерны стало совсем уж невообразимым. – Но ведь ты, как будто, не маг, да и он вроде умер лет десять тому...

Брови Эохайда удивленно поползли верх, но тут он понял, что Игерна с чего-то решила, будто речь идет о знаменитом чародее пикаронов – Доне Хуане Марриягга, по слухам, кстати, живом и поныне, и скрывающемся где-то в пустыне Арисо на Инисс-Тон.

– Да нет, Иг, ты не поняла, – рассмеялся он. – Это не тот дон Хуан. Дон Хуан да Коста – мой первый капитан. Давно, еще в Хойделл.

И повинуясь настойчивому взгляду капитана Альери, принялся рассказывать то, о чем знали не всего его близкие друзья.

...Как известно всякому, особой любви между Эгерией и Хойделл никогда не было. Но вот эгерийских беглецов почему-то на четырех островах жило немало – вопреки этой самой нелюбви, а может и благодаря ней, кто знает: меньше шансов, что выдадут.

И народу там хватало всякого. От простых матросов и поденщиков, бежавших от петли и каторги за богохульство, до обвиненных в ереси книжников и ученых мужей. И от потомков танисцев, обвиненных в пресловутом «злокозненном исповедании языческой лжеверы предков их – вероломных захватчиков» до дворян самых чистых кровей, что сподобились насадить на шпагу кого-то еще более высокородного.

Вот из таких-то, по всему видать, и был дон Хуан да Коста эль Ферро, хозяин маленькой пинассы, промышлявшей торговлей и контрабандой между мысом Хинестеро до устья Замиты – самый первый капитан Эохайда, сделавший из него моряка... да и человека по большому счету.

Именно он когда-то зимним вечером заступился за голодного мальчишку в лохмотьях, которого собирались уже вышвырнуть из низкопробного трактира, в снегопад и ветер – почитай на верную смерть, и отвел на стоявшую у пирса «Красотку», с которой как раз смыло в последнем плавании юнгу.

И начал воспитывать – не то, как строгий отчим приемного сына, не то, как командир – солдата...

Ласковых слов от него Эохайд само собой почти не слышал, поучений – тоже. Учил он Эохайда писать (читать его, по складам и нетвердо, выучил сосед причетник еще при жизни мамы), и говорить на фризском и эгерийском. Еще он долго и нудно учил парня математике и навигации. Без всяких учебников, а сам, заставляя часами вертеть позеленевшую алидаду старенькой астролябии, с еле видимым на меди истершимся клеймом «Отлито в царствование Канута Третьего» или перемножать и складывать цифры, выводимые на старой доске головешкой.

Обучал также бою со шпагой и кинжалом, и даже объяснял кое-какие приемы управления кораблем в морском сражении – хотя уж никак не мог предположить, что они когда-то понадобятся безродному заморышу. (Это все после дня-то тяжелого труда на палубе).

И никогда не рассказывал о своем прошлом. Даже подвыпив, не вспоминал ничего, говоря лишь о двух вещах – бабах и кораблях, в которых, судя по всему, понимал изрядно. Но случалось, напившись особо крепко, сажал перед собой притихшего Эохайда, наливал ему кружку дешевого эля, к которой тот и не притрагивался, и принимался читать стихи – на эгерийском и даже староэгерийском, и в своем переводе на хойделльский. Читал всяких знаменитых поэтов, вроде этого самого де Гаргары или Кальядолида, а иногда даже свои – как потом понял Эохайд по их неровному размеру и несовпадающей рифме.

О чем они, Счастливчик за давностью лет уже не помнил, разве что врезалась в память строка про то, как «тихими, тяжелыми шагами, в комнату вступает Командор...».

Как-то набравшись смелости, Эохайд спросил своего капитана, кто такой этот Командор. Всхлипнув, да Коста выдал заплетающимся языком какой-то маловразумительный вздор про «бедную Инессу» и про донну Анну, и чьем-то брате, которого он, конечно, убил, но на честном поединке – при этом смахивая обильную слезу правой ладонью, выглядевшей так, будто ее пожевал некоторое время матерый волк.

Пожалуй, думал тогда Эомар, из-за этого неведомого Командора дон Хуан и бежал за море. А уж что там было – то ли Командор прихватил его на своей жене, то ли дон Хуан его – на своей, этого, пожалуй, и доискиваться уже не надо.

Команда надо сказать завидовала вниманию оказываемому юнге доном, ибо своего капитана тихо обожала – и не только за то что он платил им щедро и не скупясь.

Боцман Джон Браун, отсидевший в эгерийской тюрьме три года за пиратство и чудом избежавший плахи, как-то сказал – «Ну, дон Хуан – он дон Хуан и есть. За него – кому хош глотку перегрызу.»

Впоследствии Эохайд иногда думал, что если и был у него отец, то не бродячий торговец, чье имя он носил, что обвенчался с пригожей знахаркой, как болтали, ради ее дома в богатом городке на перекрестке дорог да сгинул без следа, когда его сын лежал в колыбельке, а именно этот не по южному угрюмый идальго.

Жаль, недолго это продлилось – три года без одного месяца.

В тот вечер дон Хуан сидел в припортовом заведении «Завтрак морского дракона», как водилось после успешного рейса (удалось протащить мимо сторожевых судов груз первосортной фризской пряжи) и пил в одиночестве, отпустив сбрызнувшую фарт команду. Иногда с ним приключалось желание: глотнуть хмельного в одиночестве. Трактирщик потом рассказал, как все было...

Заведение уже вот-вот должно было закрыться, когда туда вбежала бледная от ужаса девушка в растерзанной мантилье ученицы монастырского женского коллегиума святой Агаты, куда отдавали на воспитание своих дочерей небогатые купцы да горожане среднего достатка.

Умоляюще она лепетала просьбы спасти ее, спрятать от гонящихся за ней бандитов.

Мастер Борн, хозяин «Завтрака», даже вытащил из-под стойки десятифунтовый шестопер, ибо в своем заведении не позволял бесчинств, а силой, несмотря на возраст, мог бы поспорить с любым грузчиком. Но когда с грохотом распахнулась дверь и, топоча ботфортами, ворвались преследователи девушки, счел за благо бросить оружие и кинуться прочь – и не потому, что нападавших было шестеро. Ибо это была не просто банда, а кто-то из треклятых «Зеленых братьев» – так именовались компании молодых мерзавцев, что в поисках «приключений» выходили на ночные улицы грабить, убивать и насиловать: появилось такое развлечение у отпрысков знатных семейств. Переодевшись в лохмотья, сшитые к слову у лучших столичных портных, из-под которых проглядывало тонкое белье (даже мода такая появилась на столичных балах-маскарадах: костюмы бродяг и шлюх), творили они дела, за какие даже в грязном и жестоком мире хойделльского дна полагалось резать без разговоров.

Но сделать никто ничего не мог – как раз в прошлом месяце пытавшийся защитить свою жену кузнец, ранивший одного такого, был повешен на главной площади столицы за «разбойничье нападение на дворянина», и урок этот усвоила даже стража.

На дона Хуана они не обратили внимания – какой-то пожилой мужик пусть и при шпаге – что с того? Сам уберется, пока цел. И вожак ублюдков, как потом выяснилось, единственный сын богатейшего лорда ок Берли, с гнусной усмешечкой из-под нарисованных углем усов начал излагать, что они сделают перед тем, как прикончат, с несчастной жертвой, замершей в ужасе, да советовать приятелям поискать бутылку с горлышком подлиннее...

Как они удивились, должно быть, когда посетитель с неожиданной прытью вскочил, с криком «Беги прочь, дура, живо!» зашвырнул девушку за кухонную дверь, и загородил проход дернувшимся было следом «Зеленым». Будь на их месте солдаты или обычные разбойники, они бы различили смерть, плескавшуюся в синих глазах седого, и подумали: стоит ли лезть на добрый толеттский клинок этого человека. Но они были всего лишь выродками рода людского, и видели только старика, посмевшего посягнуть на их святое право творить, что им вздумается.

Когда оповещенные запыхавшимся кухонным мальчишкой из «Завтрака морского дракона» матросы с «Красотки», вооружившись, кто вымбовкой, кто абордажным топором, ворвались в «Звтрак...», схватка уже завершилась. В трактире было шесть трупов, и один живой – еще живой бандит, что, скуля по щенячьи, пытался собрать с грязного пола вывалившиеся из распоротого брюха внутренности.

А дон Хуан сидел у кухонной двери в луже крови, и улыбался. И глядя на эту жуткую улыбку, вошедшие сразу за моряками стражники синхронно обнажили головы. Рядом лежал его убийца, лорд ок Берли, зажав ладонью пробитую грудь, и по ужасу на его лице было ясно, что дворянчик успел понять, что убит.

Они так и стояли молча, пока туда-сюда бегала стража и трактирные слуги, зачем-то посылая за лекарем и судьей.

И лишь боцман Джон Браун упал на колени перед еще неостывшим телом да Косты и завыл, заливаясь слезами: «Капитан, ну на кого ж ты нас покинул?!».

Потом на теле дона Хуана насчитали пять ран, две из которых были смертельными – с одной из них он еще какое-то время дрался.

Хоронить да Косту пришел, конечно, не весь город, как потом говорили, но уж куда как больше чем посетило прошлогодние похороны принца крови Сигизмунда. И как говорят, могила его на Герийском кладбище Фальби стала почти святыней.

Так Эохайд осиротел вторично.

А на следующий день незнакомый стражник пришел на спешно готовящуюся к отплытию «Красотку» – знающие люди предупредили, что родня мертвецов их в покое не оставит, и молча протянул Брауну мешковинный сверток, в котором было оружие дона Хуана, после чего так же молча исчез, чуть поклонившись.

И боцман Джон – он так и не велел называть себя капитаном, положил ладонь на плечо Эохайда, заглянул в сухие глаза парня и протянул шпагу ему.

– Бери, сынок, вроде как наследников и нету больше...

В тот день и началась карьера пирата Эохайда Эомара, лишь через восемь лет прозванного Счастливчиком. Иногда, приходила к нему мысль, что бы сказал дон Хуан, увидев его сейчас? И думал, что, пожалуй, есть одна вещь, которую его первый капитан всяко одобрил бы – в команде «Отважного» свято соблюдался забытый многими другими пункт законов Вольных Добытчиков, гласивший: «Всякий, взявший пленницу или иную порядочную женщину на борту корабля, не спросив на то ее согласия, должен быть выброшен за борт с камнем на шее».

* * *

– Так что, – закончил он, – хоть и не очень люблю эгерийцев, но вот человеком меня твой земляк сделал. Вот такая моя судьба, что был он мне вместо отца...

Знаешь, мне даже как-то приснилось: сидят моя мама и дон Хуан у нас в домике, в Глейвине, на моей свадьбе, и пьют за наше счастье. Вот на ком женюсь – не видел, а что они там были: помню. Хотя и домика того нет, порушили после того, как мать на костер отправили...

– Как?! – Игерна даже подскочила.

– По приговору инквизиции, – вздохнул он. – Сама ведь знаешь – дом поклоняющегося демонам надлежит снести и землю плугом распахать. И что с того, что никаким демонам мама не поклонялась и никакой ведьмой не была.

– Но... почему? – только и выдохнула Игерна.

– Моя мама была очень красивой женщиной, а инквизитор нашего графства – похотливым ублюдком. Она ему отказала, и он… Он погубил ее. Понимаешь, у него ведь хватало баб, целый монастырь под рукой, куда прелюбодеек на покаяние ссылали. Но этот выродок не смог ей простить... Знаешь, я долго мечтал, как отомщу, даже в подручные к мяснику пробовал пойти, чтобы... чтобы разделать эту свинью так, чтобы он прожил подольше. А потом узнал через два года, что тот умер – на пиру у настоятеля собора свиным ухом подавился. Что называется, как ни прячься, а свинью Элл свиной смертью метит. Вот... А потом я стал пиратом. Как и ты...

– Как и я... – повторила девушка.

Альери напряженно слушала, ее темные глаза широко раскрылись и стали еще темнее...

– Слушай, я... не понимаю, зачем ты мне это все рассказываешь... от меня ты все равно моей истории не услышишь... – Игерна остановилась. – То есть, я совсем не то хотела сказать. Просто ну, вот если бы ты... Вот если бы твой... дон Хуан не погиб, а усыновил бы тебя и вернулся в Эгерию – и был бы ты сейчас не Эохайд Счастливчик, а какой-нибудь капитан Охедо да Коста и ловил бы меня...

Счастливчик озадаченно уставился на нее, совсем потеряв нить разговора.

– Вот... я тоже не та, кем была, совсем не та, – столь же непонятно продолжила она.

Она легко коснулась руки Эомара тонкими, хотя и сильными пальцами, огрубевшими от штурвала и эфеса.

– Да о чем я? Сам знаешь, я ведь тоже пират. Оба мы не святые. А натворила я в своей жизни, скажу тебе, побольше, чем ты, – сообщила она, уже совершенно успокоившись. – А до того со мной тоже сотворили... многое.

– Я сам не знаю, почему это тебе говорю, – признался Эомар. – Просто мне показалось...

Он замялся, не в силах подобрать слова. И фраза «Выходит, у нас похожая судьба» так и осталась невысказанной.

За иллюминатором чуть посветлело.

– Скоро рассвет, нам бы надо хоть немного поспать...

Придвинулась к мужчине, положив голову ему на плечо, и крепко уснула.

А Эохайд подумал что хотя и в мелочи но солгал возлюбленной. Потому что в том сне он все-таки хоть и смутно, но мог припомнить, кто сидел на месте невесты.

На рассвете корабли пиратской эскадры вошли в Коралловую бухту, и в глубину темных вод рухнули с плеском разлапистые якоря...