Текст книги "Владимирский централ. История Владимирской тюрьмы"

Нередко надзиратели после отбытия тюремного срока сопровождали освободившихся, уже немощных стариков, в инвалидные дома. Об одном из таких сопровождений вспоминает Ираида Яковлевна: «Меня вызвали в дежурную часть и сказали, что я буду командирована в город Вязники Владимирской области для сопровождения после отбытия тюремного срока в инвалидный дом бывшего номерного заключенного Меныиагина Бориса Георгиевича. Когда он выходил на свободу в 1976 году, ему было 74 года, из них 25 лет он провел во Владимирской тюрьме. Сидел он в камере один и был не рад, когда к нему в камеру приводили очередного сокамерника. Он просил администрацию, чтобы он находился на одиночном содержании. В отличие от других осужденных, Меньшагин не искал своих родственников и не хотел, чтобы его искали, возможно, одной из причин было то, что в годы фашистской оккупации он был обер-бургомистром города Смоленска».

Котов В.П. сотрудник учреждения. 1950-е годы

Из воспоминаний Котова Владимира Петровича, ветерана Великой Отечественной войны и уголовно-исполнительной системы: «В мае 1948 года пришел работать во Владимирскую тюрьму после демобилизации из Вооруженных сил. Как участник Великой Отечественной войны, я имел больше шансов пройти отбор для службы в Особой тюрьме Министерства государственной безопасности. Меня назначили на должность надзирателя, закрепили за мной наиболее опытного сотрудника Кремнева и отправили на 2-й режимный корпус, его еще называли больницей, так как там размещалась медицинская часть. В это время там находились осужденные Русланова, Федорова, брат Орджоникидзе – Константин, Судоплатов, сын Сталина – Василий. Перед заступлением на службу нас инструктировали, что с осужденными запрещено разговаривать, карточки осужденных хранились у старшего по корпусу, характер преступлений и за что были арестованы сидельцы 2-го режимного корпуса, до нас не доводили. Однажды меня вызвали в оперативную часть и спросили: “Откуда ты знаешь, что там сидит Орджоникидзе?” Я ответил, что они очень с братом похожи, а фотографию Серго Орджоникидзе очень часто печатали в газетах. В период с 1950-го по 1960 год на 2-м режимном корпусе проводились масштабные ремонтные работы. Вместо сетки, которая разделяла этажи, делались межэтажные перекрытия, ранее можно было видеть, находясь на 2-м этаже, какую камеру открыли на 1-м этаже или на 3-м этаже корпуса. Все это делалось для того, чтобы создать закрытые локальные участки. Все режимные мероприятия, связанные с обысками в камерах, проводились, когда осужденные находились на прогулке. Каких-либо проблем данная категория осужденных сотрудникам не доставляла. Что сотрудники, что осужденные были взаимно вежливыми. Как-то, выходя на прогулку, Лидия Русланова сказала одной надзирательнице: “Я тебя запомнила только с хорошей стороны, после освобождения приеду во Владимир с концертом, и мы обязательно встретимся”. Только актриса Зоя Федорова вела себя вызывающе и доставляла немало хлопот надзирательскому составу.

Выводил на прогулку американского летчика-шпиона Пауэрса. В прогулочном дворе он постоянно двигался и занимался физкультурой. А Судоплатову, когда он болел, разрешали брать стул в прогулочный двор. Только он пользовался этой привилегией. Режим содержания для осужденных был жесткий, соблюдалась строгая изоляция, разговоры между камерами немедленно пресекались. Нарушителей ждал карцер.

Работая в тюрьме, многие сотрудники могли продолжить образование, прерванное войной. В клубе учреждения была библиотека для сотрудников, учебные классы, большой зал, где демонстрировали фильмы. А на сцене клуба репетировали театральные постановки. Руководство учреждения заметило мою хорошую подготовку, и в 1950 году меня направили в служебную командировку в Германию. В Берлине, на улице Лихтенберга, располагалась тюрьма, где я был старшим надзирателем. Жили рядом с Берлином, в Карлохосте, через некоторое время ко мне переехала и семья. Через шесть месяцев я был уже дежурным помощником начальника тюрьмы, в тюрьме проводил заседания военный трибунал, многих военных преступников приговаривали к исключительной мере наказания – к расстрелу, а некоторых отправляли во Владимирскую тюрьму. Через три года, по окончании служебной командировки, вернулся во Владимир, где с некоторыми осужденными немцами приходилось встречаться.

Особенности службы в тюрьме в Германии отличались тем, что нас переодели в общевойсковую форму. Форму Комитета государственной безопасности нам категорически запрещалось носить.

В 1960 году во Владимирскую тюрьму привозят заключенных, осужденных за уголовные преступления, проще говоря, уголовников. Они вели себя не как политические тихо, а совершенно наоборот. Вышибали двери, били стекла, ими резались. Поначалу сотрудники опешили: беседы, которые с ними проводили, не достигали своих целей, и тогда стало понятно, что они уважают только силу».

Из воспоминаний ветерана уголовно-исполнительной системы и трудового фронта Александры Ивановны Петровой: «В 1947 году я поступила на службу во Владимирскую тюрьму, на складе выдали форменное обмундирование: платье, шинель, берет, шапку и кирзовые сапоги. Во время дежурства несла службу на первом, третьем и четвертом корпусах, осуществляла надзор за заключенными, осужденными по “ленинградскому делу”, в своем кругу они назывались ленинградцами.

В КОНЦЕ 60-Х ГОДОВ СТРОИТСЯ ПЕРВЫЙ ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КОРПУС, А В 1972 ГОДУ НА БАЗЕ ВЛАДИМИРСКОЙ ТЮРЬМЫ БЫЛО СОЗДАНО ПРОИЗВОДСТВЕННОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ. ПЕРВЫМ ДИРЕКТОРОМ ПРЕДПРИЯТИЯ БЫЛ НАЗНАЧЕН КАПУСТИН ГЕРАЛЬД МИХАЙЛОВИЧ.

На смене, в течение 12 часов, нам запрещали прислоняться к стенам, вести с осужденными какие-либо разговоры. На инструктаже перед заступлением на службу предупреждали, что к осужденным обращаться только на “Вы”, соблюдать форму одежды, даже в самую жару должны быть застегнуты на все пуговицы. На вопрос, задаваемый от осужденного, отвечать “Да” или “Нет”. Нередко после возникающих конфликтов осужденные писали жалобы, и начальник тюрьмы лично разбирался с каждым случаем. Что-либо брать у осужденных категорически запрещалось, за данное нарушение сотрудник в лучшем случае будет уволен со службы, а были и те, на кого возбуждали уголовные дела. Раздачу пищи в нашем присутствии производили вольнонаемные женщины, которые работали на кухне. При раздаче пищи пытались не показывать свои лица. Рацион пищи по тюремным меркам для осужденных Особой тюрьмы был разнообразен. Утром каша, в обед щи или суп, рыбный или мясной, на второе картошка или каша и хлебная пайка 500–600 грамм в день. Большинство из политической элиты могли получать посылки, так что во время проводимых обысков в камерах были присланные сухарики и шоколад. Надзиратель в 1947 году получал 37 рублей, но эти деньги не мог толком отоварить, в магазинах ничего не было, была карточная система, и того, что выдавалось по карточкам, едва ли хватало на месяц». В дальнейшем Петрову переводят на склад личных вещей кладовщиком, где она сначала принимала у осужденных личную одежду, а взамен выдавала казенную: ботинки, костюмы х/б, телогрейки, бушлаты, зимние шапки и кепки без козырьков. Вместо простыней выдавали чехлы на матрацы, которые менялись раз в 10 дней, когда осужденные были в бане.

В 1949 году начинается реконструкция административного здания, был сделан второй этаж. Въездные ворота, что находились в фасадной части, были перенесены. Согласно новым требованиям был оборудован въездной шлюз в учреждение. Охранная вышка, которая находилась на правой оконечности здания, перестала существовать. Появилось отдельное сооружение, сообщающееся воздушным переходом с административным зданием. На замену дровяному отоплению в 1957 году была построена газовая котельная на месте дровяного склада, который занимал значительную территорию тюрьмы, также строились подсобные помещения. Вся тюрьма была поделена на отдельные локальные участки.

ГЛАВА ПЯТАЯ
Диссиденты, правозащитники, инакомыслящие – узники совести Советского Союза

В послевоенный период стали возникать различные группы, течения, которые не были связаны между собой, в которые входили в основном молодые люди. Задача этих групп – бороться с тоталитарным режимом. После смерти Сталина волна массовых репрессий прекратилась. На знаменитом XX съезде КПСС в 1956 году был осужден культ личности Сталина. Прошло частичное освобождение из мест заключения жертв политических репрессий. Началась так называемая хрущевская оттепель.

Но в середине 1960-х годов желанное потепление в обществе сменилось жесткими репрессивными мерами против инакомыслящих. Появляются диссиденты (слово «диссидент» происходит от латинского слова dissidens – несогласный). Эти граждане Советского Союза открыто выражали свои политические убеждения, шедшие вразрез с устоявшейся коммунистической идеологией. НИПЦ «Мемориал» в рамках исследовательской программы в конце 1990-х годов было предложено определение диссидентства (диссидента): совокупность движений, групп, написания текстов и индивидуальных поступков, разнородных и разнонаправленных по своим целям и задачам, но весьма близких по основным принципиальным установкам: ненасилие, гласность, реализация основных прав и свобод «явочным порядком», требование соблюдения закона. По формам общественной активности: создание неподцензурных текстов, объединение в независимые (чаще всего – неполитические по своим целям) общественные ассоциации, изредка – публичные акции (демонстрации, распространение листовок, голодовки и пр.). По используемому инструментарию: распространение литературных, научных, правозащитных, информационных и иных текстов через самиздат и западные массмедиа, петиции, адресованные в советские официальные инстанции, и «открытые письма», обращенные к общественному мнению (отечественному и зарубежному); в конечном счете петиции, как правило, также попадали в самиздат и (или) публиковались за рубежом.

Государственные органы власти применяли карательные меры к инакомыслящим различного характера. Вначале увольняли с работы, исключали из институтов и университетов, профессиональных и творческих союзов. Продолжительные беседы в органах безопасности перерастали в открытые угрозы, влекшие за собой ссылки, эмиграцию, заключение в психиатрические больницы, тюрьмы и лагеря. В Уголовном кодексе РСФСР от 1960 года понятие «общественно опасное деяние, представляющее особую опасность для общества» значительно расширялось за счет следующих статей: статья 70 – «Антисоветская агитация», статья 1901 – «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих Советское государство и общественный строй», статья 1902 – «Надругательство над государственным гимном или флагом», статья 1903 – «Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих порядок». В статье 58 УК РСФСР указывалось, что к лицам, совершившим общественно опасное деяние (от убийства до распространения запрещенной литературы в СССР) в состоянии невменяемости, но заболевшим до вынесения приговора или во время отбытия наказания душевной болезнью, лишающей их отдавать себе отчет в своих действиях или руководить ими, судом могут быть применены принудительные меры медицинского характера: помещение в психиатрические больницы общего или специального типа. В 1961 году вступила в силу Инструкция «по неотложной госпитализации психически больных, представляющих собой общественную опасность», утвержденная Минздравом СССР от 10 октября 1961 года № 04–14/32. Все было направлено для борьбы с инакомыслием в СССР.

С КОНЦА 50-Х ГОДОВ ПО 1984 ГОД ВО ВЛАДИМИРСКОЙ ТЮРЬМЕ СИДЕЛИ ДИССИДЕНТЫ, ПРАВОЗАЩИТНИКИ, ИНАКОМЫСЛЯЩИЕ, КОТОРЫЕ ИМЕЛИ СТАТУС «ОСОБО ОПАСНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ».

Первый громкий процесс в 1965–1966 годах состоялся в Москве против диссидентов писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, публиковавшихся в западной печати под псевдонимами. Сотрудники КГБ квалифицировали их произведения как «антисоветские». Впоследствии Юлий Даниэль после мордовских лагерей станет узником Владимирской тюрьмы.

ДАНИЭЛЬ ЮЛИЙ МАРКОВИЧ, заключенный Владимирской тюрьмы (1969–1970), правозащитник. Из тюремной карточки: «Даниэль Юлий Маркович, 1925 года рождения, уроженец г. Москвы. По профессии литератор, переводчик, без постоянного места жительства. Арестован Управлением КГБ при СМ СССР по г. Москве 12 сентября 1965 года. Характер преступления – антисоветская агитация. Осужден Верховным судом РСФСР 14 февраля 1966 года на 5 лет лишения свободы. Направлен для отбытия наказания в Дубравлаг, поселок Явас Мордовской АССР. По определению 7 июля 1969 года за нарушение режима содержания водворен в тюрьму до конца срока».

Во Владимирскую тюрьму прибыл 15 июля 1969 года. Содержался на 2-м режимном корпусе. Освобожден по отбытии наказания 12 октября 1970 года и направлен к месту жительства в г. Калугу.

Юлий Даниэль родился в семье еврейского писателя М.Н. Мееровича. Участвовал в Великой Отечественной войне, где был тя жело ранен. После окончания Московского педагогического института в 1950 году работал учителем в Калужской области и в Москве. Литературную деятельность начал в середине 50-х годов в качестве переводчика поэзии народов Северного Кавказа, переводил с армянского, азербайджанского и калмыцкого языков. В 1958 году Юлий Даниэль за рубежом опубликовал повесть «Говорит Москва», а позднее еще несколько рассказов: «Руки» (1959) и «Человек из МИНАПа» (1960), за что впоследствии и был арестован вместе со своим другом Андреем Синявским. В мордовских лагерях написал цикл стихотворений и поэму, перевел произведения своего друга заключенного К. Скуениекса с латышского языка. После освобождения под псевдонимом «Ю. Петров» публиковал переводы грузинской и шотландской поэзии, а также произведений Байрона, Гюго, Бодлера, Рембо, Вордсворта и других известных поэтов и писателей. На стихи Даниэля написаны бардовские песни, ряд его произведений переведен на иностранные языки. Скончался Юлий Маркович Даниэль 30 декабря 1988 года в Москве.

Содержались во Владимирской тюрьме и участники подпольной организации ВСХСОН (Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа), созданной студентами и преподавателями ленинградских вузов в 1964 году. Лишь через три года в госбезопасность поступила информация о подпольной организации. Информацию не сразу проверили, но после первых обысков, арестов были найдены Устав ВСХСОН, программа, клятва, пишущие машинки, пистолет «маузер» и другие запрещенные предметы. Согласно программе ВСХСОН, важным элементом общества должна стать церковь «Свободная община верующих». Христианский характер государства воплощался в Верховном Соборе, который, по утверждению членов ВСХСОН, должен был состоять на треть из лиц высшей иерархии и на две трети – из пожизненно выбираемых выдающихся представителей нации. Верховный Собор не имел административных полномочий и права законодательной инициативы, но имел право вето на действия правительства или закона, не соответствующего принципам социал-христианства. Особое внимание в идеологии ВСХСОН уделялось развитию личности. Задачами ВСХСОН являлись борьба с советским тоталитаризмом и восстановление здорового равновесия между личностью, обществом и государством. Руководителями ВСХСОН были И.В. Огурцов и М.Ю. Садо.

ОГУРЦОВ ИГОРЬ ВЯЧЕСЛАВОВИЧ, родился 22 августа 1937 года. Учился на философском и восточном факультетах Ленинградского государственного университета. После окончания университета работал редактором в Центральном научно-исследовательском институте информации и технико-экономических исследований. 15 февраля 1967 года арестован сотрудниками КГБ СССР. Приговорен к лишению свободы 3 декабря 1967 года по статьям 62 «а», 72 УК РСФСР на 15 лет с отбыванием первых семи в тюрьме, а остальные в исправительно-трудовой колонии. Тюремный срок отбывал во Владимирской и Чистопольской тюрьмах. За участие в забастовке заключенных срок заключения переквалифицировали на 10 лет тюремного заключения. После отбытия всего срока заключения в 1987 году эмигрировал с семьей в Германию. В 1992 году вернулся в Россию. Ведет большую общественно-политическую работу.

САДО МИХАИЛ ЮХАНОВИЧ, родился 9 июня 1934 года, умер 30 августа 2010 года. Российский лингвист, семитолог, политический и общественный деятель. В 1967 году сотрудниками КГБ СССР арестован и приговорен к лишению свободы на срок 13 лет, из них первые три с отбыванием в тюрьме. По возвращении из ссылки преподавал классический иврит и арамейский язык в Санкт-Петербургской духовной академии, впоследствии стал профессором.

Позднее за грубое нарушение из лагеря на строгий режим был переведен Л.И. Бородин.

БОРОДИН ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ, поэт, писатель, публицист. Родился 14 апреля 1938 года, умер 25 декабря 2011 года. В октябре 1965 года вступил в подпольную организацию ВСХСОН. За свои убеждения был неоднократно судим в 1967–1973 и 1982–1987 годах. Лауреат литературной премии «Гринцане кавур» (Италия) и премии журнала «Юность». С 1992 года возглавлял литературный журнал «Москва».

В один из приездов в Музей истории Владимирской тюрьмы Леонид Иванович поделился своими воспоминаниями о пребывании во Владимирской тюрьме. Он вспоминал, что режим был жестким, сам он неоднократно оказывался за нарушение режима в карцерах. «…Зимой карцер назывался морозилкой, а летом – душилкой». Один раз Бородина перевели на два месяца в одиночную камеру в качестве наказания и он был счастлив, что мог спокойно работать, «отдохнуть» от переполненной камеры. В тюрьме Леонид Иванович Бородин написал несколько литературных произведений – «Повесть странного времени», «Посещение», «Встреча».

Около восьмидесяти человек в семидесятые годы отбывали наказание за антисоветскую агитацию, измену Родине. Их называли семидесятниками.

Имевшие особый статус «особо опасный», они находились под жестким контролем. Эти заключенные неоднократно организовывали голодовки и практически будоражили политическую тюрьму.

Основной задачей режима было «перевоспитать» диссидентов. Одним из способов давления был строгий режим: ранний подъем в шесть утра, оправка (по очереди, покамерно, их выводили в туалет), проверка, завтрак, обед, прогулка (в зависимости от режима: общий – один час, строгий – полчаса) до или после обеда, ужин, проверка, в двадцать два часа – отбой.

Во время нахождения в камере до отбоя запрещалось садиться на кровать, наказание – карцер. К окну подходить было запрещено, – только если открыть или закрыть форточку. Разрешалось только читать и писать. Во время проведения обысков все подозрительное изымалось. В камере разрешалось играть в домино, шахматы, брать книги из тюремной библиотеки (две книги сроком на 10 дней). В камерах, где заключенные находились на строгом режиме, имелись «намордники», или «реснички», – специальные жалюзи, через которые слабо проникал солнечный свет, отсутствовало радио и не было свиданий с родственниками.

Дежурная смена тюрьмы на полевом выходе. 1950–1955 гг.

На строгом режиме не полагались дополнительные продукты, которые можно было приобрести в тюремном ларьке, не разрешались посылки. Конфликты из-за строгости режима содержания, скудности питания нередко приводили к членовредительству, голодовкам, отказам от работы. В книге «Мои показания» известный советский политзаключенный А.Т. Марченко пишет: «Нас рассовали по боксам – крохотным норам в каменной стене, каждая на одного человека. Из них вызывали с вещами по одному. Обычный опрос: фамилия, имя, отчество, статья, срок… Потом тщательный обыск, раздели догола, осмотрели с ног до головы, раздвигали даже пальцы ног, ощупывали подошвы, заглядывали в задний проход. В личных вещах перещупали каждую ниточку, отобрали все, кроме того, что было надето. С собой разрешили взять две пары бумажных носков, два носовых платка, зубную щетку и порошок. Все. Ни запасной пары трусов, ни шерстяных носков – ничего. Все отобранные вещи записали в квитанцию, и вместо ничтожного имущества зэка, которым он, тем не менее, очень дорожит (носовые платки, может, память, подарок жены или матери; теплые носки – впереди зима, и в каменной камере с каменным полом они пригодились бы), – вместо отобранных вещей каждый получил бумажку-квитанцию. Из продуктов могли взять с собой только дорожную пайку – 700 граммов хлеба (только черного) и одну селедку. У кого был какой-никакой лагерный запас – может, не съеденный сахар за десять дней, может, остаток передачи или купленное в ларьке, – пришлось с этим запасом расстаться. После обыска и опросов нас повели через тюремный двор. В стороне от остальных корпусов, позади больничного корпуса, за высоким забором, отгороженный ото всей тюрьмы – корпус для политзаключенных. Даже тюремные надзиратели не пройдут туда без специального разрешения. Нас ведут мимо больничного корпуса, и в это время оттуда доносится крик:

– Караул, коммунисты издеваются! – наверное, здесь находятся и душевнобольные. Надзиратели сразу заторопили нас:

– Быстрей, быстрей, нечего по сторонам глазеть.

Нас остановили около крайней двери корпуса, надзиратель отпер дверь ключом, впустил нас и снова запер дверь. С площадки, на которой мы очутились, шла лестница на верхние этажи; здесь же была еще одна запертая дверь. Надзиратель открыл ее ключом и впустил в коридор первого этажа. Дверь за ним снова сразу же закрылась на ключ, а нас развели по камерам. Камеры были пустые, нас поместили в них временно, до бани и окончательного распределения.

Здесь мы и встретили первый тюремный подъем. Очень громко, низким басом загудел какой-то механизм, и сразу же по коридорам забегали надзиратели, стуча ключами в двери камер: Подъем! Подъем! В карцер захотели? – это, наверное, тем, кто замешкался. Минут через пять в двери нашей камеры загремели ключи, и нас повели на оправку. Потом дали завтрак: 500 граммов черного хлеба на весь день, штук по семь-восемь мелкой, расползающейся, как кисель, ржавой кильки; по миске супа, в котором не было ни жиринки, ни крупинки или кусочка капусты или картошки. Это была тепловатая мутная жижа, которую мы пили через край. Миски после такого супа и мыть незачем.

Часов в девять нас повели в баню. Главная процедура здесь не мытье, а стрижка. Голые, в чем мать родила, покрывшиеся гусиной кожей, – хоть это и называлось баней, но здесь было довольно холодно, – мы по одному попадали в руки парикмахера – зэка-уголовника. Стригут голову, той же машинкой бороду и усы – в тюрьме эти украшения запрещены. Увидев такое дело, старый украинец с длинными усами чуть не заплакал:

– Мени шестьдесят пять рокив, и вуса в мене, ще як я парубком був…

Он наотрез отказался сесть под машинку. Тут же несколько надзирателей схватили его за руки и за ноги и уволокли. (Я встретил его через год в этой же тюрьме. Конечно, он был без усов. Он рассказал мне, что его затащили в какую-то темную клетушку, надели наручники и сначала основательно избили, а потом в наручниках остригли усы. За “бунт” он получил десять суток карцера.)

У меня тоже были усы: у многих заключенных-религиозников были бороды, усы. Всех нас ждало то же, что и этого украинца. Первым после него была моя очередь. Я сел на скамейку, и парикмахер принялся за мою голову. Он прошел по ней несколько раз машинкой и перешел к усам. Я сказал, что не дам стричь: даже в моем деле я на всех фотографиях с усами. Зэк-парикмахер отошел к надзирателю:

– Вот он тоже не хочет.

Два надзирателя (Ваня и Саня) схватили меня, заломили мне руки за спину, свалили на пол, и, пока они вдвоем держали меня, а еще один надзиратель за уши поворачивал мою голову, парикмахер в два счета оставил меня без усов. То же самое сделали и с двумя религиозниками. Остальные уже не противились. В карцер нас не сажали: первого посадили для острастки, и хватит пока. А может, некуда уже было сажать?

После стрижки нас всех впустили в помещение для мытья: несколько скамеек, десятка два тазиков, один холодный и один горячий кран. К кранам сразу же выстроилась очередь. Едва последние успели набрать воду, как надзиратели принялись выгонять нас:

– Довольно, намылись! – В подкрепление они перекрыли горячую воду. Поневоле пришлось идти в раздевалку. Вытирались какими-то серыми лоскутами-полотенцами, выданными каждому. Одеться нам не разрешили: все, что было на нас, мы должны сдать в каптерку, а взамен нам выдадут тюремную одежду.

Не могу передать, до чего мне было противно в первый раз надевать казенное белье, которое до меня носили бог знает сколько заключенных. Кальсоны, рубашка, форменные бумажные брюки и куртка, брезентовые ботинки с крохотными лоскутками-портянками, форменная арестантская шапка, телогрейка (или бушлат) – все ношеное-переношеное, латаное-перелатаное. Белье такое ветхое, что надевать приходилось с опаской: того и гляди разлезется в руках. Наши собственные вещи мы связали в узелки, а у кого были мешки, уложили туда, на каждый была навешена бирка с фамилией, а взамен получили еще по одной квитанции.

После бани нас заперли в тех же камерах, на первом этаже, и стали вызывать по одному. Дошла очередь до меня. Надзиратель привел меня в какую-то кладовую. Здесь мне велели еще раз раздеться догола. Пока один из надзирателей ощупывал мое барахлишко – только что полученную мною в тюрьме одежду, – несколько других снова обыскали меня, совершенно голого. Мне было велено вытянуть руки вперед, несколько раз присесть и встать; меня перещупали снова во всех положениях. Потом разрешили одеться и выдали под расписку постель: матрац, такой твердый и тяжелый, как будто его набили кирпичами; серый чехол на матрац вместо простыни; такую же, как матрац, комковатую подушку; еле живое фланелевое одеяло. Кроме того, выдали алюминиевую миску, кружку и ложку. Со всем этим имуществом меня повели по тюремному коридору. Около камеры № 54 велели остановиться. Надзиратель отпер дверь – я в камере, в которой, может быть, мне придется просидеть ближайшие три года».

«Камера на пятерых. Когда меня впустили, в ней уже было трое – все новички, с нашего этапа. Не успел я оглядеться, как снова загремели ключи, открылась дверь, и в камеру, навьюченный матрацем и прочим, вошел Озеров. Вот теперь нас полный комплект.

Стали осматриваться. Камера тесная. Метра 4,5 в длину, 2,5 в ширину – около 12 квадратных метров, меньше трех метров на каждого. Прямо против двери, высоко над полом, маленькое окно, застекленное мутным непрозрачным стеклом с металлической сеткой – небьющееся. Через такое стекло и увидеть ничего нельзя, света даже днем проникает так мало, что в камере круглые сутки горит электрическая лампочка. Окно, конечно, с решеткой; кроме того, снаружи оно прикрыто щитом – “намордником” (намордник в тюрьме не на всех окнах, а только в камерах строгого режима; есть здесь и общий режим – тогда окна без намордника). В старых, дореволюционной стройки корпусах окна были вчетверо больше – их заложили кирпичом, и на старой стене теперь ясно выделяется более новая кладка.

Вдоль двух глухих стен стоит по две железных койки, пятая под окном. Койки – это решетки из прутьев, они приварены в стене и устроены так, что их можно поднять, подогнув ножки, и прикрепить к стене. К правой стене, около окна, намертво прикреплен железный ящик – “буфет”; внутри он разделен на несколько клеток, в которых заключенные держат свои миски, ложки, кружки, хлеб. Посредине камеры к полу приварен маленький столик с железными ножками, возле него с двух сторон две небольшие скамеечки, тоже приваренные к полу. Осталось назвать еще один предмет меблировки – неизменную парашу около двери; без параши и тюрьма не тюрьма. Да, еще дверь – обычная тюремная дверь с глазком и кормушкой, обитая железом, всегда заперта снаружи; глазок под стеклом с заслонкой со стороны коридора; кормушка тоже на запоре. Вся мебель в камере – стол, скамейка, “буфет”, дверь – окрашена в темно-красный цвет».

Владимирская тюрьма. Камера заключенных. 1960-е годы

«Распорядок дня заключенных в тюрьме такой же, как и на спецу (только что на работу не гоняют): в шесть утра подъем, оправка, проверка, завтрак, обед, прогулка до или после обеда, ужин, проверка, в десять вечера отбой. От подъема до отбоя на койку лечь нельзя: заработаешь карцер семь-пятнадцать суток. Сиди, ходи, стой, дремли стоя или сидя – но ни в коем случае не лежа. К окну подходить запрещено… То есть можно подойти, чтобы открыть или закрыть форточку. Но если заметят, что ты подтянулся к окну и пытаешься хоть одним глазом глянуть на вольный свет, – карцер обеспечен. Чем можно заниматься шестнадцать часов в сутки? Только читать или писать. Тетради покупаем в ларьке: одну ученическую, в двенадцать листов, на полмесяца. Что написал – проверяют надзиратели, если что покажется подозрительным – отберут. Еще в камеру дают шахматы, домино, книги, газеты из тюремной библиотеки (на каждого две книги на десять дней).

Владимирская тюрьма. Камера заключенных. 1990-е годы

Однако через некоторое время чтение по шестнадцать часов в день теряет свою привлекательность для постоянно голодного человека. К тому же, если надзиратель увидит, что заключенные в камере читают, он выключает свет: он имеет на это право, ведь на улице белый день; а что в камере сумерки – это его не касается.

Один из заключенных в камере дежурит – дежурства по очереди. Его обязанность – подметать и мыть камеру, во время оправки выносить и мыть парашу, докладывать начальству на проверке или при внеочередном посещении о том, сколько заключенных в камере, не было ли происшествий. Плохо выполнял обязанности дежурного – будешь наказан!».

Отдельно Анатолий Марченко пишет про питание заключенных: «…заключенный на общем тюремном режиме: 500 г черного хлеба в день, 15 г сахару – его обычно выдают сразу на пять дней – 75 г; на завтрак – 7–8 штук тухлых килек, миска “супа” (350 г), такого, как дали в первый день, и кружка кипятку – можно выпить “чай” с сахаром; обед из двух блюд – на первое граммов 350 щей (вода с гнилой капустой, иногда попадается крохотный кусочек картошки), на второе – граммов 100–150 жиденькой каши, чаще пшенной, очень редко овсяной; на ужин 100–150 г картофельного пюре – снова такое жиденькое и так мало его, что посмотришь в миску, а в ней на дне тоненьким блинчиком расползся твой ужин и дно просвечивает. Очень, очень редко вместо пюре на ужин дают так называемый винегрет: та же гнилая квашеная капуста, изредка попадается кусочек гнилого соленого помидора. Но и этот силос заключенные считают лакомством. Говорят, что на общем режиме полагается класть в пищу по нескольку граммов какого-то жира. Может, это и так, но заметить этот жир в щах или каше мне не удалось ни разу.