Текст книги "Сердечный трепет"
Автор книги: Ильдико фон Кюрти
Жанр: Зарубежные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
23:38
«Ну, моя милая куколка Штурм, вы все еще верите в великую вечную любовь?»
«Нет, в данный момент нет».
Мы с Юлиусом дошли до моей машины. Не произнесли по дороге ни слова, но это молчание не было неприятно. Казалось, он не ждет от меня никаких объяснений. Он был где-то далеко, в своих мыслях и выглядел каким-то озабоченным. Тем не менее у меня создалось впечатление, что мое присутствие ему не неприятно.
Вот он берет мою руку в свои.
«Что произошло, меня не касается, и я не буду вас расспрашивать, надеюсь, что вскоре мы снова встретимся и снова будем верить в любовь».
«Юлиус?»
«Что?»
«Меня это, конечно, тоже не касается, но все-таки я спрошу. У вас все в порядке? Вы выглядите таким подавленным».
«В данный момент у меня все не в порядке. С завтрашнего дня все в моей жизни станет не так, как было. Но знаете что? Я радуюсь этому. Это хорошо. Нет, все будет хорошо».
Обычно я не прекращаю расспросы, когда мне становится по-настоящему интересно. Но на этот раз я была непривычно скромна и тактична.
«Я буду очень рада за вас, Юлиус, правда».
Мы еще пару секунд смотрим друг на друга с полным пониманием, потом Юлиус целует меня в щеку и уходит.
Какое-то время я слышу его шаги. Потом все стихает. И я не могла бы сейчас вспомнить, когда еще в своей жизни чувствовала себя такой одинокой.
23:57
Еще три минуты до моего дня рождения. До моего нового года.
До моей новой жизни. Я не хотела никакой новой жизни, в моем возрасте уже не хочется становиться старше, поэтому моя радость удерживает себя в четких рамках. Я жму на газ, как безумная, чтобы только успеть. К тому магическому месту, высоко над миром.
Я припарковалась прямо над обрывом у Красной скалы. В тридцати метрах подо мной пляж. Сейчас прилив, и если откинуться на сиденье и крепко зажмуриться, то можно представить себе, что летишь над темной водой.
Луна этой ночью такая ясная и светлая, как будто хочет доставить мне особую радость. Я люблю ее, как старого чудака-друга, которому все прощают. Я люблю ее, потому что когда смотрю на нее, то представляю себе тех, кто любовался ею до меня. Каждый человек, который когда-то жил, тоже смотрел на Луну. Первый человек. Цезарь. Гёте. Колумб. Нифертити. Лютер. Рок Хадсон. Ганди. Амелия Чуппик. Ситтинг Булл,[61]61
Сидячий Бык – вождь индейцев, борец за свободу.
[Закрыть] Мэрилин Монро.
Все они когда-нибудь в своей жизни, в точности как я сейчас, смотрели наверх и искали утешения. И иногда находили.
Никогда еще звезды не были ближе, чем сегодня. Я высунула руку, сорвала с неба парочку и положила на сиденье рядом со спящей Марпл. Я их заслужила. И они мне пригодятся.
23:58
Сейчас.
Для этого момента есть только одна песня: «Пинк Мун».[62]62
«Pink Moon» – «Розовая Луна» (англ.).
[Закрыть] Я убеждена, что мудрый, рано умерший Ник Дрейк написал ее специально для меня, а не для рекламного ролика фольксвагена «Гольф». Он думал:
«Однажды одна женщина придет на Красные камни и представит себе, что она летит над морем к Луне, с которой у нее давние дружеские отношения. Она будет грустна, а до полуночи останется еще целых две минуты. До ее дня рождения. Но с каждым днем рождения начинается что-то новое. На этот раз – особенное. И поэтому я напишу для нее песню, которая будет звучать две минуты. Ровно две минуты. Песню, с которой она может лететь в гости к своей подружке, Луне. Pink Moon. Happy Birthday, куколка Штурм».
И он поет:
I saw it written and I saw it say
Pink moon is on its way.
And none of you stand so tall
Pink moon gonna get ye all
And it's a pink moon
Yes, a pink moon.[63]63
Я это читал, и я это слышал:
Розовая Луна идет своим путем,
И никому из вас ее не достать —
Розовая Луна не дается никому.
Да, это Розовая Луна.
Yes, Розовая Луна (англ.).
[Закрыть]
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 00:00
Какое-то мгновение я подумывала: а что, если просто дать газ и взлететь? Bay!
Это было бы нечто! Какой уход!
Пастор будет глотать скупые слезы, несмотря на то что он совершенно не знает меня, потому что пятнадцать лет назад я покинула ряды прихожан. Но он интуитивно почувствует, какая выдающаяся личность безвременно покинула этот мир. Моя школьная подруга Кати, эксперт по театральным жестам, будет истерически кричать у открытой могилы, бросаясь на Филиппа: «Убийцаааа!» и только совместными усилиями мужа и любовника удастся удержать ее от того, чтобы она не убила его лопатой.
А Филипп, совершенно сломленный, рухнет на мою могилу, вцепится в мой белый гроб и откажется вставать.
Ах, я люблю представлять в красках собственное погребение. Всех этих отчаявшихся, раскаивающихся людей, которым я, можно сказать, делаю честь своей смертью. Вот они ее получили. Раскаиваться слишком поздно! Сами виноваты!
Что плохо в этих фантазиях, которые, впрочем, всегда приятны, так это чрезмерная необратимость смерти и тот факт, что на собственных похоронных торжествах главное действующее лицо часто бывает мертвым. Как же так: ты наконец получила свою звездную роль, а ничего иметь с этого не будешь. Нет, такой вариант не для меня. Если уж речь обо мне, то лучше я еще поживу. Поэтому я предпочитаю умереть в преклонном возрасте – ведь у живого больше шансов отомстить.
Итак. За новый год. За хороший год. Самое прекрасное в том, что он может быть только лучше.
Пожалуй, мне даже можно позавидовать.
«С новым счастьем!» – рявкаю я что есть мочи. Марпл испуганно поднимает голову и вздыхает из-за того, что прервали ее сон. Я крепко целую ее в мокрый нос. После чего она выглядит, если это вообще возможно, еще более удрученной, чем обычно. Я включаю заднюю передачу, машу рукой Луне на прощание и начинаю новую жизнь.
10:13
Ооооооо! Уууууу! Ктоооояяяя! Гдеееяяя! Кто долбит меня по голове? И почему?
11:45
Ооооо. Эта боль.
У меня болит все тело – ни единого живого места – и непонятно, где болит больше. Хорошо, головную боль я быстро локализовала и диагностировала. Алкогольное отравление вкупе с непривычно высокой дозой никотина. Безрадостно, но ничего серьезного. Но, черт возьми, что с моей спиной, ногами, руками? Чувствую себя так, как будто угодила в потасовку между панками и скинхедами.
О чем, честно говоря, не могу судить правильно, потому что меня еще никогда не били. Я немного труслива, когда дело касается физических разборок. Да и вообще, любых разборок. Влезать в конфликты – это не мое. На меня стоит только злобно посмотреть, и я готова все, то есть абсолютно все, что говорила когда-нибудь в своей жизни, взять обратно.
Вот самое брутальное, что я сделала другому человеку: когда мне было одиннадцать лет, я в приступе гнева бросила мокрую губку в ненавистную одноклассницу. В то время я не только плохо бросала, но и плохо целилась, чему, впрочем, так никогда и не смогла научиться. Губка пролетела в нескольких метрах от моего врага и попала в лицо лучшей подруги, отчего наша дружба тут же и кончилась.
Я с отвращением щурюсь на солнце, которое неизвестно откуда светит мне прямо в лицо, и бросаю хмурый взгляд на свое истерзанное тело.
Ничего удивительного. Конечно, довольно практично что из-за небольшого роста меня можно уложить спать почти где угодно. Я способна задремать в малюсенькой нише, в тесном кресле… Но если я могу спать почти везде, это еще не означает, что везде я сплю хорошо.
Сейчас, например, я лежу, измученная болью, на заднем сиденье своего автомобиля. Слегка прикрытая купальным полотенцем. Голова самым неудобным образом лежит на пакете с книгами. На ногах уютно устроилась мисс Марпл, но это даже хорошо, потому что ног я не чувствую, а если бы чувствовала, то они бы, конечно, болели.
Постепенно вспоминаю последние часы прошедшей ночи. В своем небесно-голубом кабриолете я покатила на стоянку перед ночным рестораном в деревне Кампен. Подвела губы, подкрасила ресницы и в сопровождении Марпл отправилась праздновать свой день рождения. Несколько мужчин приятной наружности не бросились ко мне, что меня огорчило, но по причине не существующего больше чувства собственного достоинства по-настоящему не оскорбило.
Лишь около двух часов я увидела знакомое лицо: жену Юлиуса Шмитта. Как ее зовут? Рената? Петра? Моника? Я незаметно за ней наблюдала. Как раз тот тип женщин, чье имя не запомнишь. Бедная женщина. Пару секунд она смотрела прямо на меня. Сейчас она подойдет и начнет жаловаться. Только этого мне не хватало. При всей женской солидарности этого не надо. Я уже собралась отвернуться и демонстративно посмотреть в окно, но тут она отвернулась и посмотрела в окно. Она меня не узнала. Какая наглость! Больше всего мне хотелось подойти к ней и сказать, что я не собираюсь ей навязываться, потому что вообще не могу вспомнить, как ее зовут.
Но, присмотревшись, я увидела, что ей и без моих выступлений плохо. Она выглядела невероятно одинокой. Возможно, как и я. Пила джин тоник, как и я. Ходила туда сюда по танцплощадке. Одна. Эта полная дама. С толстым носом, похожая на своего мужа, который собирался начать новую жизнь. Без нее.
Она увлеченно танцевала под песню Глории Гейнор, под которую любят танцевать все страдающие женщины. И те, кто подпевает громче всех, – самые несчастные. Я не танцевала, но тихо подпевала себе под нос:
Я считала.
Когда я уходила, она все еще танцевала. Рената, Петра или Моника Шмитт. Женщина, чье имя не запомнишь, а фамилия принадлежит ее мужу.
Мне было жаль нас обеих.
Я пошла к машине, положила голову на пластиковый пакет с книжками, а руку на мягкую шерсть мисс Марпл. И заснула.
13:55
«Это номер Ингеборг Химмельрайх. Оставьте свое сообщение после звукового сигнала, и я вам перезвоню. Пииип».
«Ибо, это куколка. Жаль, что тебя нет. В Химмельрайх я уже звонила, но я знаю, что сегодня ты дома. Хотела сказать тебе, что еду в Гамбург. Я пока на острове, но уже встала в очередь на паром. Звоню из телефонной будки с вокзала, потому что мобильник сел. Можем мы увидеться сегодня вечером? Тогда я наконец расскажу, что произошло. Попробую позвонить тебе еще раз, когда буду в Гамбурге. Пока, до встречи».
Я наотвлекалась досыта. Пора с этим кончать. Я еду домой, чтобы воспользоваться классическими, испытанными методами преодоления проблем: вино, подруга и пение. Выпью ледяной коктейль Кави ди Кави на террасе. Изображу перед любимой Ингеборг весь долгий путь моих страданий. Под нежное сопровождение «The only one» Лайонела Ричи. У него голос, как ванильный сироп.
А когда Ибо узнает страшную, ужасную правду, я буду много плакать. А она будет долго гладить меня по голове, все поймет и, надеюсь, скажет:
«Теперь я могу тебе сказать. Этот Филипп мне с самого начала не нравился».
Или: «Ты можешь его только пожалеть, куколка, парень испортил себе жизнь».
Или: «Теперь прекрати реветь и давай поговорим о главном: о мести».
В отличие от меня Ингеборг – потрясающая, изобретательная мстительница. Она из Остфрисланда.[67]67
Восточная Фризия – область Германии.
[Закрыть] Все время забываю название места, в любом случае, где-то за Эмденом. Помимо регулярных визитов к родителям, Ибо обязательно наезжает к себе в городок раз в году, где-то между Пасхой и Троицей, чтобы поупражняться в возмездии. Последний раз она взяла с собой и меня, и, должна сказать, я не узнала свою прагматичную подругу, и редко когда случалось мне испытать столько удовольствия за одну ночь.
Сначала мы тусовались на деревенской дискотеке с сакраментальным названием «Number One». Там я увидела прически, которые, как я считала, давно запрещены. Дышать было почти невозможно из-за огромного количества людей в кожаной одежде.
Я едва поверила своим глазам, увидев на стоянке красный фольксваген «Сирокко» с головой тигра, аэрографом нарисованной на капоте.
«Это Гвидо», – сказала Ибо.
«Ты что, с ним тоже спала?»
«Ммммм. Возможно. Здесь не так уж много подходящих мужиков. Если девушка хочет набраться опыта, приходится брать, что есть».
«Понимаю». Я стыдливо умолкла.
На дискотеке я снова попала впросак, указав на какого-то верзилу и хихикая в моей самой мерзкой манере: «Посмотри, какой оригинал, вылитый Златко, только на три номера глупее»
«Это Слободан. Мы его называем Слобби Лонг Лонг. Сама понимаешь почему. В мое время он был очень востребован, с ним я потеряла невинность».
«Слоби Лонг Лонг? Ингеборг Химмельрайх, ты мне об этом не рассказывала. Похоже, ты с самого начала взялась за дело с размахом».
Я смеялась до слез. Мои собственные шутки я считаю ужасно смешными, особенно когда они были такими вульгарными.
Где-то около двух часов Ибо решила, что пришло время мстить. Мы уехали с дискотеки, но через пять минут на темной деревенской улице она приказала мне остановиться.
«Тебе необязательно идти со мной, если не хочешь».
Я испуганно посмотрела на нее. Во что я влезла? В тысячелетнюю остфризландскую вендетту? Может, будут раненые?
«Я с тобой».
«Тогда вперед».
Она сунула мне в руку тяжелую сумку, и я пошла за ней к кирпичному дому с табличкой «Пансион Лаутеншлегер». Ибо достала из кармана баллончик с красящим спреем и принялась замазывать табличку, пока прочесть ее стало невозможно. И этак небрежно, как будто всю жизнь только этим и занималась.
«Ты берешь на себя входную дверь. Я – окна и садовую мебель», – прошептала она.
«Ибо, а что я должна?..»
«Яйца. – Она указала на сумку у меня в руке. – А когда закончишь, быстро дуй отсюда. У Майке чуткий сон в это время».
«Что? Кто? Ибо?!»
Но Ибо уже принялась за дело. Яйца полетели в окна одно за другим. Смачное хлюпанье обостряло абсурд ситуации: две процветающие бизнес-леди, одна из которых совершенно не умеет целиться, в три часа ночи забрасывают яйцами какой-то остфризландский пансион.
Когда мое яйцо по ошибке разбилось об одно из верхних окон, в доме зажегся свет.
«Черт», – зашипела Ибо.
Мы понеслись обратно к машине; сзади раздался женский вопль: «Лудгер! Яйца! Опять яйца!»
Через пару километров я набрала скорость. Мы хохотали до слез.
«Ибо, что это было?»
Она включила свет, взяла с заднего сиденья газету «Остфризише Ландцайтунг» за прошлый год. Одна заметка была обведена красным:
СНОВА ЯИЧНАЯ АТАКА НА ПАНСИОН «ЛАУТЕНШЛЕГЕР»
Нынешней ночью пансион «Лаутеншлегер» стал жертвой вандалов. Фасад был забросан яйцами, а вывеска с именем владельца закрашена черной краской. Лудгер и Майке Лаутеншлегер не могут найти объяснения, почему уже девять лет они становятся жертвами этой атаки. Преступник или преступница остались неизвестными».
«Девять лет?» Я уставилась на Ингеборг, а рот специально оставила открытым, чтобы тем самым подчеркнуть мое крайнее удивление.
«С этой ночи – десять».
«Что эта Майке тебе сделала?»
«Десять лет назад я уехала отсюда, потому что нашла работу в Гамбурге. Лудгер хотел ехать со мной. Но не поехал. Он женился на Майке и получил в приданое пансион ее родителей».
«И ты до сих пор переживаешь? Спустя десять лет? Неужели он заслужил такую любовь?»
«Да что ты, через три месяца я завела себе другого, который был гораздо лучше, чем этот Лудгер. Но кто плохо со мной обошелся, заслуживает наказания. И потом, это уже стало привычкой. Как будто зажигаешь пасхальные свечи или развешиваешь рождественские украшения. Я каждый год приезжаю и бросаю яйца. Можешь считать это смешным, но мне становится хорошо. Моя самооценка повышается, и я чувствую себя снова юной».
«Я вовсе не считаю это смешным. И честно говоря, тоже чувствую себя как никогда юной».
«Правда?»
«Мммм. Как будто мне тринадцать. Большое тебе спасибо, фрау Химмельрайх, ты самая потрясающая мстительница за всех обманутых женщин».
Той же ночью мы вернулись в Гамбург. Рассказывали истории из своей юности. О любовных переживаниях, о беспомощном сексе, о контрольных по математике, о путешествиях в Португалию, о влюбленности в юношей, которые брились хотя бы раз в неделю.
Эта была чудесная ночь.
15:50
Ну и времена!
Все стоят. Намертво.
Ни единого метра за последние десять минут. Наверняка, часа за два до этого какая-нибудь дамочка тридцати с лишним лет в «пассате Комбис» и наклейкой «Я торможу и перед животными» на капоте попыталась обогнать грузовик, потратила на это полчаса и устроила километровую пробку.
Чего я совершенно не переношу, так это пробок на дорогах. Еле ползущий транспорт – еще куда ни шло, потому что какое-то движение все же есть. Но когда все тупо стоят на одном месте, мое терпение подвергается чрезмерному, невозможному испытанию.
Мотор выключен. Я считаю, что выключить мотор на автобане – равносильно походу в ресторан для гурманов с вывихом нижней челюсти.
Рядом со мной некто в форде разворачивает бутерброд с ветчиной. Как здорово, что еще используют специальную бумагу для бутерброда. Как раньше, в школе на большой перемене. Серый хлеб с ветчиной. Иногда с шоколадной пастой. Давно это было.
Господи, ничего лучше в голову не приходит? Бутерброд с ветчиной в специальной бумаге. Давно уже меня не посещали столь скучные мысли. Я скучаю, поэтому в голову приходят скучные вещи. Мне очень жарко. И так как мой мобильный телефон сдох, я не могу позвонить Ибо и спросить, что нового. Филипп объявлялся или нет? Вдруг он все еще меня ищет? Несчастен ли он без меня? Хочет ли вернуть? Любит ли меня, несмотря ни на что? Жалеет ли обо мне?
Что мне с того, если ему жаль? Ничто не изменится. Потому что вещи такие, какие они есть.
Пожиратель бутербродов с ветчиной улыбается мне. Я не улыбаюсь в ответ. Только в его возрасте можно испачкаться бутербродом и строить глазки девушке, стоящей рядом с ним в пробке. Но не мне. Я бы с удовольствием вышла из машины и, приветливо улыбаясь, налила ему литр молока в вентилятор. «Молоко плюс японский рыбный соус – и в кабине будет вонять, как в свинарнике, причем долго», – раскрыла мне рецепт Ибо. Я не стала доискиваться, откуда ей это известно. Рада, что она мой друг, а не враг.
Я бы тоже не прочь стать такой, кого никто не хочет видеть своим врагом.
Надо поработать как следует над своим пугающим имиджем. Что, если угрожающе посмотреть на господина бутерброда? Пытаюсь презрительно вскинуть бровь. Но этот гад только приободряется и вдобавок к своей улыбке еще и задорно машет мне рукой. Если не ошибаюсь, на пальце у него обручальное кольцо. Ничто в моих глазах так не дискредитирует мужчину, как заигрывание с кольцом на пальце.
Нет, такая свобода не доставляет никакого удовольствия. Я с отвращением отворачиваюсь. Сексуально озабоченный студент-юрист с махровым постельным бельем и женатый водитель форда с бутербродами с ветчиной – вот те мужчины, что отныне ожидают меня на пути.
Но я, собственно говоря, не хочу возвращаться в прошлое. Не хочу, как когда-то, что-то доказывать, прикидываться умнее или глупее, чем я есть, в зависимости от мужчины, которого собираюсь развлекать. Не хочу больше кивать с заинтересованным видом и спрашивать «Неужели?», когда какой-нибудь придурок рассказывает мне о своем карьерном росте, о том, как он стал руководителем филиала фирмы. Не хочу снова торчать в барах, которые сегодня называются даже не барами, а лаундложами,[68]68
Лаундж – стоячка, от английского to longe – стоять, опираясь на что-либо.
[Закрыть] и оценивающе приглядываться к наличному мужскому контингенту. Прямо как перед турецким овощным ларьком, когда никак не можешь решить, достаточно ли спелый авокадо и сладкая ли на твой вкус клубника. Нет, сформулировано некорректно. Конечно же, и в последние два года я всегда оценивающе осматривала мужчин в барах. Но при этом меня не покидало приятное и успокаивающее сознание, что дома меня ждет он, тот, кто нравится мне в тысячу раз больше, чем любой из тех, кого я видела до сих пор.
Какие чудесные ощущения: вот ты тихо, чтобы не разбудить его, открываешь входную дверь. Крадешься на цыпочках в ванную, чтобы почистить зубы и смыть макияж, потому что давно известно: снятие макияжа перед сном – гарантия здоровой и чистой кожи до преклонных лет. Твои волосы, твое платье пропахли дымом сигарет, ты пила вино, немного флиртовала и вместе со своей лучшей подругой делала вид, что ты семнадцатилетняя, стройная и очень небезразличная к чужим поцелуям. Смотрела на светловолосых мужчин дольше, чем нужно, и хихикала, как подросток, когда они предлагали тебе выпить. Ты играла в игру, в которой не могла проиграть, делала вид, будто ты еще в поиске, хотя давно уже нашла свое сокровище. Посылала мужчинам двусмысленные улыбочки. И произвела впечатление на многих, потому что ни на кого не хотела производить впечатление.
А потом ты приходишь домой, поздним вечером, когда всякое еще может случиться, надеваешь пижаму, пахнущую «Ленором». Заползаешь под одеяло. Которое он взбил для тебя. И задерживаешь дыхание, чтобы услышать его дыхание. Дыхание спящего. Равномерное и глубокое. То и дело он чуть всхрапывает, и этот звук так трогает твое сердце, что слезы наворачиваются на глаза. И ты громко шуршишь одеялом, слегка кашляешь, подвигаешь свою ногу поближе к нему, чтобы вполне ощутимо, но нежно потереться об него, чтобы потом утверждать, что ты шевелилась исключительно во сне. Потому что тогда он наполовину проснется, и произойдет нечто чудесное: он обнимет тебя, притянет к себе, на свою сторону, в свои объятия, на свою не очень волосатую грудь, самое прекрасное место на земле, буркнет что-то неразборчивое, не имеющее смысла, но очень, очень нежное, и прижмется щекой к маленькой, всегда теплой и душистой ложбинке между твоей шеей и плечом и снова заснет. И слегка захрапит. И ты чувствуешь себя дома, укрытой от всех болезней, от всех невзгод, свободной от всех забот – как бывало в детстве, когда вечерами мама сидела у тебя на постели и читала вслух «Белоснежку» и оставляла включенным ночник, пока ты не заснешь, и спускалась в кухню.
Нет ничего лучше, чем любовь. И это так.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
