Текст книги "Отвертка"

16

Лужи.

Вода сверху, вода снизу. Мокрое небо извергало на мокрую землю океаны воды, и человеку не было места в этом вымокшем скользком мире. Выжить здесь мог бы лишь Ихтиандр, но я Ихтиандром не был.

Весь день остервенело лил дождь. Он торопился взять реванш за утреннюю паузу. За утро, когда мне вдруг показалось, что сквозь тучи на мир глянуло солнце.

Я шагал прямо по лужам. Ботинки были мокрые, джинсы тоже. Я брызгал на плащи и куртки прохожих, но те не возражали. По крайней мере вслух не было произнесено ни единого грубого слова.

Было, наверное, во мне что-то такое, что подсказывало прохожим: безопаснее промолчать и идти дальше. Целее будут.

Несколько часов назад я вплотную подошел к грани, отделяющей просто подпитие от свинского состояния. И с тех пор семимильными шагами двигался вперед.

Сразу после того, как из квартиры вышел майор Борисов, я надел куртку, обулся и вышел из дому. Перешел дорогу, купил бутылку водки, вернулся домой и выпил ее всю. Из горлышка, не снимая куртки. Как воду жизни. Как лекарство от жизни.

Я не думал, куда иду. Не хотел думать. Стоило позволить сознанию начать свою блудливую работенку, и оно тут же, лбом об стену, наталкивало меня на то, о чем думать было столь больно, что проще было бы умереть.

Поэтому я просто шагал и считал шаги. Ноги свое дело знали и привели меня куда нужно.

Зеленая неоновая вывеска «Rose Garden». Ночной клуб. Внутри – тепло и уютно… стучит музыка. Впрочем, какая разница? Это могла бы быть и рюмочная с липкими столами. Мне наплевать.

Перед входом стояла пара охранников. Парни разглядывали девушек. Те толкались неподалеку от женского туалета. Охранники посмотрели на мои выше щиколоток мокрые брюки и нарушенную координацию. Однако, поводив вокруг плаща металлоискателем и убедившись, что гранатомета у меня с собой нет, пропустили внутрь.

Я заплатил за вход и поплелся в бар.

– Что у вас есть… самое крепкое?

– Рукопожатие.

– Сейчас я дотянусь до тебя и выколю тебе, уроду, глаз… Правый.

– Текила, джин, водка, виски трех сортов.

– Водки.

– Сколько?

– Всю, сколько есть.

– Я налью вам двести. Идет?

– Двести пятьдесят.

– Садитесь за столик, вам принесут.

Столики были в основном заняты. Я подсел к здоровенному рыжему парню, сидевшему у забрызганного окна и пившему пиво. Не вздумал бы он лезть ко мне с разговорами.

Господи, как глупо! Что за жизнь… Ты ступаешь на зеленую солнечную лужайку, а она оказывается трясиной. Мы предаем, нас предают, кто-то становится изменником, кто-то завтра изменит изменнику.

А ведь я почти поверил, что все будет хорошо.

Девушка в юбке, стянутой так низко, что я видел настоящий цвет ее волос, принесла мне водки.

Водка была честна со мной. Она не обещала того, чего не может дать, зато целиком давала то, что может. Выпиваешь немного напитка, и уже не жизнь пугает тебя, а ты начинаешь пугать жизнь. Справедливо?

Я отхлебнул из стакана, сложил руки на столе и положил на них тяжелую голову. Господи! Ты все можешь! Сделай так, чтобы этот мир не был таким дерьмом, как сейчас. Пожалуйста…

Потом я все-таки разговорился с рыжим. Сказал ему что-то… не помню точно, но вроде бы про любовь.

Мы заказывали алкоголь и пили его и заказывали опять. Перед глазами у меня плавали красные пятна, а воздух в клубе дрожал, как в знойный день.

«Любовь штука особая», – говорил мне парень. «Это точно!» – говорил я. Бармен переводил взгляд с нас на секьюрити и обратно.

Мир терял четкость очертаний. Теперь он был очень пластичный: лепи что хочешь. Теперь мир принадлежал мне… только у меня совсем не оставалось сил, чтобы хорошенько над ним поработать.

Я опустил голову на край стола. «Тебе плохо?» – спросил рыжий. «Мне хорошо», – сказал я. Я почти не слышал его. Последняя водка была явно лишней.

Потом мы с рыжим отправились на танцпол объяснять девушкам про любовь… и рыжий пер через ограждения к будке диджея, чтобы заказать для классного парня Илюхи любимую песню… потом мы пошли блевать в женский туалет, но не сориентировались в пространстве и вместе упали на чей-то столик… своротили тарелки и бутылки… потом секьюрити все же решили принять меры, но мы были тоже не промах и вдвоем с рыжим пробили-таки себе дорогу к выходу, порвав пиджак одному охраннику и в кровь разбив лицо второму… а потом мы бежали проходными дворами, и падали в лужи, и прислушивались: нет ли погони?

Мы сидели в пустом мокром дворе, тяжело дышали и курили одну на двоих сигарету. Свою пачку «Лаки Страйк» я оставил в клубе.

– А что? Суббота началась бодренько.

– Суббота?

– Полночь миновала. Значит, сейчас суббота.

– Да?

– Куда пойдем?

– Никуда. Я – домой.

– Что так?

– Сегодня вечером мне предстоит важное дело.

– Действительно важное?

– Очень важное. Может быть, самое важное за несколько последних лет.

17

– Валера, а ты в боковых помещениях все запер?

– Запер.

– В прошлый раз тоже говорил «за-апер». А настоятель потом ругался. Пришел в понедельник, а двери нараспашку, в кельях сквозняк.

– Честно. Запер. Двери запер на ключ, а ключ повесил на щиток.

– А окна на той стороне проверил?

– Не успел.

– Иди проверь. Если окно откроется, знаешь какая лужа натечет за выходные?

Невидимый из моего укрытия Валера, судя по звукам, пошлепал проверять окна.

Я попробовал разглядеть, сколько времени. Единственный фонарь болтался по другую сторону от дацана. Я не мог разглядеть не только циферблат, но даже руку, на которую были надеты часы.

Вечерняя служба в монастыре закончилась. Прихожане разошлись. Монахи во главе с настоятелем уехали до самого понедельника. Только двое сторожей никак не могли окончательно убедиться, что окна задраены, двери в кельи закрыты и вверенный объект пребывает в безопасности.

Я стоял вжавшись в стену монастырской пристройки. Из-за противоположного угла дацана послышались шаги исполнительного Валеры.

– Ну как? Все заперто?

– Все.

– Хорошенько проверил?

– Хорошенько.

– А собаку спустил?

– Ну какая собака? Ты на погоду посмотри. Ее из будки и мясом не выманишь.

Секунду поколебавшись, собеседник согласился:

– Ладно, запирай двери, пошли.

Позвякав в темноте ключами, сторожа спустились с крыльца, вышли за калитку и, прощаясь, пожали друг другу руки:

– До понедельника.

Теперь только дождь лупил по жестяной крыше пристройки да скрипел, покачиваясь на ветру, фонарь. Я остался один. Нащупав в кармане сигареты, вытащил одну, щелкнул зажигалкой, укрыв ее от сплошной стеной идущего дождя.

Через пару затяжек сигарета промокла и сломалась у самого фильтра. Вот и покурил.

Ничто не мешало мне делать то, зачем я сюда пришел. Можно было приступать.

Попасть внутрь через массивные центральные двери, запертые на громадный амбарный замок, можно было только с помощью стенобитной машины. Так что остается окно.

Окна в дацане были прорезаны на трехметровой высоте. Побродив вокруг здания, я отыскал окошко, под которым росло подходящее деревце, и швырнул в стекло заранее припасенный булыжник.

Последний раз я бил окна лет пятнадцать назад. Но попасть удалось с первого раза. Талант, наверное.

Я прислушался. Вроде бы тихо. Что там насчет собаки говорили сторожа? Встретить сейчас сторожевую собаку было бы как раз кстати. Скажем, голодную, спущенную с цепи кавказскую овчарку.

Я вскарабкался по дереву и, повиснув на одной руке, принялся вынимать из оконной рамы осколки. Крупные кидал вниз на траву, а мелкие проталкивал внутрь. Когда рука онемела от напряжения, я плюнул на оставшиеся мелкие осколки и полез внутрь. Перекинул ноги, стараясь не пораниться, прополз животом, спрыгнул.

Лететь было довольно высоко. Курткой я зацепился за торчащий из рамы осколок стекла, а ладонью угодил прямо в кучу стекол под окном. Кровь тут же закапала на пол. В темноте она казалась черной.

Я приложил к порезу носовой платок и огляделся по сторонам. Молитвенный зал. Очень хорошо. Нужная мне дверь находилась здесь же, слева за статуей Будды. Я уселся на постамент статуи и полез за сигаретами.

Ковер на полу был ворсистый, гасящий звуки. Свет сквозь окна почти не проникал. Сидел бы тут и сидел. В темноте матово отсвечивал золоченый Будда.

Не мог ты, парень, выдумать религию поприличнее, а? Чтобы, например, без человеческих жертвоприношений? Одни неприятности, блин, от твоего изобретения. Я затушил сигарету, поднялся и вышел на лестницу, ведущую на крышу дацана.

На лестнице пришлось подсвечивать себе зажигалкой. Более или менее светло было только к четвертому, последнему, этажу. Сквозь дыры в застекленной крыше падал дождь и был виден одинокий уличный фонарь, торчащий перед монастырем.

Я задрал голову. Мерзкая парочка была на месте. Жирный бог-мститель Махакала. Похотливая богиня-шлюха Шакти.

Фонарь на улице слегка покачивался на ветру, тени скользили из стороны в сторону, и оттого казалось, будто божественные супруги строят мне рожи.

Архитектор, строивший монастырь, умудрился разместить статуи практически на самом коньке крыши. Если бы не строительные леса, взобраться туда мог бы только альпинист. А по лесам вроде долезу… Я прикидывал: здесь поднимусь по лесам, там перейду по карнизу… Только в самом конце мне, скорее всего, придется повиснуть на руках…

Голова немного болела. Прежде чем лезть, я выкурил еще одну сигарету. Трубы строительных лесов были мокрые и холодные.

Сперва я следил, чтобы не перепачкать голубые джинсы ржавчиной. Потом плюнул. Правая рука, левая нога. Левая рука, правая рука. Вниз я старался не смотреть. Далеко ли до тебя, потаскушка Шакти? Сгорая от страсти, ползу, дабы припасть к твоим тибетским чреслам.

На самом верху было холодно и сквозь дыры в крыше тянуло ветром. Чтобы дотянуться до статуи, мне нужно отцепиться от лесов, встать во весь рост и подпрыгнуть. Ненамного – сантиметров на пятьдесят.

И если с первого раза я не смогу ухватиться, то успею вдоволь наораться, пока, сшибая леса, буду лететь вниз.

Отцепить пальцы от ржавой трубы было сложнее, чем распахнуть рот, поднести к нему бокал пива и, не попробовав, поставить бокал обратно на стол.

Я отцепился, стараясь не смотреть вниз, потихоньку распрямил ноги и поднялся с корточек. Над головой, раскинув длинные стройные ноги и уперев пальцы в соски громадного бюста, возвышалась Шакти.

Полуприкрытыми похотливыми глазами она смотрела прямо на меня и растягивала губы. Зря, дура, улыбаешься. На меня такие фокусы не действуют. Вернее, действуют, но не очень сильно.

Подпрыгнуть, оторвать ноги от твердой поверхности, ухватиться за навес, на котором стояла статуя, и подтянуться на руках. Всё просто.

Я поглубже вдохнул, присел и – прыгнул. Еще до того, как успел хорошенько испугаться собственной решительности. Обеими руками, сдирая ногти, я ухватился за правую ногу статуи, подтянулся, вжался в нее щекой и замер.

Потом, громко дыша, я начал подтягивать правую ногу. Стоило мне упереться ногой в навес, перенести на нее центр тяжести и начать подтягиваться, как сгнивший цемент развалился у меня под ногой. Часть навеса отделилась от стены и ухнула вниз огромным центнеровым кусом.

Вжавшись в холодную ногу статуи и чувствуя, как седею, я слушал… а звука не было. Целую вечность, миллионы и миллионы лет не было НИКАКОГО звука! Только потом где-то далеко внизу тяжко ухнул об пол обрушившийся кусок.

Рук я уже не чувствовал. Сипящим шепотом я матерился на всех выученных в жизни языках. Вряд ли эти стены слышали подобные словечки. Со второй попытки я все-таки закинул ногу на помост, извиваясь как французская лягушка, вполз на навес всем телом и откатился к дальней от края стене.

Ни единой мысли. Абсолютно никаких чувств. Только вдох и выдох, вдох и выдох. Живой. Не упал. Хорошо!

Я сидел у стены, медленно курил сигареты и никуда не спешил. В целом мире не было ничего такого, ради чего стоило бы спешить.

Я кидал окурки вниз и с удовольствием ждал, пока они щелкнут, долетев до самого низа. Куртка была разодрана в клочья, перепачкана ржавчиной, цементом и древней пылью.

Когда консул Дэн привел меня в дацан, то оттуда, снизу, статуя показалась мне знакомой. Я никогда не интересовался буддийским искусством. Я точно знал, что впервые в жизни вижу изображение тибетской богини. И тем не менее…

Статуя раскидывала ноги, изгибала ноги в форме вопросительных знаков. Предлагала подумать. Вспомнить.

Мне потребовалось услышать от умирающего бандита слово-пароль «бриллианты», чтобы сообразить: профессор Толкунов… мантра расстрелянного востоковеда… «ввожу свой сияющий бриллиант в твое, богиня, влагалище…».

Можете называть меня извращенцем. Я и есть извращенец. Я влез ночью в монастырь, карабкался по лесам на двадцатиметровую высоту, чуть не сорвался вниз и разорвал модную куртку с единственной целью: сунуть ладонь между ног богине Шакти.

Вот я буду идиот, если там окажется лишь то, что может оказаться между ног у богинь.

Я подтянул ноги, сел на корточки, стараясь не подползать близко к краю, подобрался под выпяченный таз богини. Пригляделся. Богиня была изображена во всех анатомических подробностях…

Тьфу! Это просто кусок камня. На женщину это похоже только формой. Я протянул руку, и ладонь вошла в прорезь, ровно между ног богини. Есть!

Я отполз обратно к стене и взглянул на добычу. Из влагалища богини удалось извлечь две коробочки. Небольшие, обтянутые голубым бархатом, совершенно одинаковые. Почему две? Я поковырял ногтем защелку одной из коробок. Поддалась она хотя и не сразу, но довольно легко.

Внутри коробочки лежал клочок бумаги. Старый, пожелтевший от времени, второпях вырванный из тетради.

Я нащупал в кармане зажигалку, щелкнул, прикрывая пламя ладонью.

«Аллочка!..»

Почерк был сбивчивый. Огонек зажигалки скакал на ветру. Текст записки я разбирал с трудом.

«Аллочка! За мной, похоже, пришли. Если ты сейчас читаешь эту записку, значит, ты получила мое письмо с мантрой и обо всем догадалась. Умница! Прошу тебя – увези Шань-бао из этой проклятой богами страны. Владимир Борисович обещал мне, что поможет вам с Сережкой перебраться в Румынию. Позвони ему, телефон А-14-20. Если мне не удастся выйти, то знай – я всегда любил только тебя. Да хранит тебя Бог. Твой Витя».

Я убрал зажигалку в карман. Ветер гудел в разбитых окнах.

Ровно семьдесят лет назад востоковед Виктор Кострюков заканчивал рабочий день. Убирал экспонаты в коробки или чем он там еще занимался?

Они зашли в кабинет вон через ту дверь внизу. Двое или даже трое. Вежливых, гладко выбритых, похожих на майора Борисова. Кострюков все понял, попросил у них десять минут на сборы и принялся лихорадочно соображать, куда бы ему засунуть алмаз?

Кто такая Аллочка – я уже, наверное, никогда не узнаю. Жена? Сестра? Симпатичная аспирантка? Он был неплохой парень, этот Кострюков. Понимал, что всё – кранты, но думал об этой своей Аллочке.

И засунул свой сияющий бриллиант между ног сладострастной тибетской кобылке… А десятилетия спустя вынул его оттуда я.

Я выкинул вниз до фильтра докуренную сигарету и посмотрел на вторую коробочку. В жизни не держал в руках ничего драгоценнее обручального кольца. Я ногтем подцепил край коробочки и приоткрыл.

…Захлопнув футляр, я зажмурился. Это было как удар по глазам. Молния – и на мгновение мир превращается в негатив. Камень даже внешне напоминал череп – изгибы поверхности складывались в очертания мертвой человеческой головы.

И он совсем не сиял, этот камень. Он был словно черная дыра, выпивающая свет из окружающего мира. Он действительно потряс меня.

Я спустился вниз автоматически. В глазах рябило, и я не обратил внимания на то, что, когда я уходил, молитвенный зал был темен, а теперь в нем горел свет.

Разумеется, я не думал, что просто приду, заберу камень и поеду домой отсыпаться. Но когда неприятности все-таки начались, я еще не был к ним готов.

– Стогов, Стогов… тебя предупреждали, а ты – тупой. – Приобняв блондинку Жасмин, посреди молитвенного зала стоял плечистый и бритоголовый бандит Дима.

18

Я огляделся. Раз, два, три… Всего шестеро. И неизвестно, сколько еще на улице.

Поиграть в Тайсона? Если выставить башку рогами вперед и ломануть к дверям, то двоих-троих я бы, пожалуй, даже сбил с ног. Но уйти мне бы не удалось. Все равно бы не удалось.

Блондинка выглядела ленивой и равнодушной. А Дима, как и в прошлый раз, танцевал на грани истерики.

Он снял руку с девушкиной талии и прошелся по ковру. В правой, опущенной руке парень держал большой пистолет. К встрече он подготовился основательно.

– Прикольно здесь, в монастыре. Никогда раньше не был. А ты?

Я промолчал.

– Золоченый мужик это кто – Будда? Чего молчишь?

Я промолчал еще раз. Немного по-другому.

– Дурак ты все-таки, Стогов. В газете работаешь, книжки Будды наверняка читал. А все равно дурак… Кого ты собирался обмануть? Меня? Знаешь, чего ты добился? Ни хрена ты не добился.

Он остановился и порассматривал мою разорванную куртку. Он был на голову выше меня, поэтому рассматривал сверху вниз.

– Давай сюда камень. Проигрывать нужно уметь.

Я все еще молчал. Интересно, если я попытаюсь допрыгнуть до него, он действительно станет стрелять?

– Ну?

Разумеется, шансов не было. Разумеется, я это понимал. И все равно попробовал. С первого раза до его подбородка я не дотянулся. А попробовать второй раз мне не дали.

Я лежал вжатый лицом в ковер. Один из Диминых убийц навалился мне на руки. Ноги держали двое. Сам Дима, тяжело дыша, шарил по карманам моей куртки.

Он нащупал коробочки, встал, отряхнул колени, отошел подальше.

– Почему две? Ира, почему коробочки две?

– Не знаю.

– Ира, здесь два бриллианта, да?

Убийцы несколько раз ударили меня ногой, за подмышки подтянули к колонне, прислонили к ней спиной. Когда я отдышался и поднял глаза, Дима пытался прочесть записку из первой коробочки.

Потом он сунул коробочку в карман и ногтем поддел крышку первой.

– Ох, ни хрена себе!..

Алмаз они рассматривали долго.

– Ира, это он, да? Он?

Блондинка медленно подошла поближе и заглянула в коробочку:

– Он.

– Тот, что мы искали, да?

– Это тот самый камень. Алмаз Шань-бао. Камень Желтого Императора.

– Краси-ивый.

Они тяжело дышали, вполголоса матюгались от восторга и перебирали толстыми ногами.

– А почему у него форма такая… Странная… Как будто череп…

– Трупным ядом разъело.

– Да?

– Этот камень шестьсот лет пролежал во рту у покойника.

– Иди ты!

– Это длинная история. Но зато интересная. Рассказать?

Блондинка полезла в карман куртки за сигаретами.

– Расскажи.

– Хорошо. Сейчас расскажу.

Жасмин закурила, выпустила струю дыма и начала говорить. У нее был скучный голос университетского лектора:

– Этому камню две с половиной тысячи лет. Китайцы называют его Шань-бао, «Череп императора», и боятся как огня. Это один из самых крупных и самый древний бриллиант на планете.

Его история началась за семьсот лет до Рождества Христова, когда на приисках в джунглях Индокитая его нашел безымянный раб. Тогда этот камень был больше, он весил почти сто граммов и его еще не называли этим именем.

Чтобы вынести алмаз с прииска, раб всадил нож себе в бедро, засунул алмаз внутрь раны и только так смог преодолеть все линии охраны прииска. Три года камень пролежал под досками пола в его хижине, а затем раб сбежал, добрался до Шанхая и предложил камень скупщикам краденого.

Скупщики заманили раба в гавань и той же ночью утопили его. А камень был вскоре продан за двадцать тысяч юаней поставщикам императорского двора. Всего через месяц убийца раба был найден повесившимся. На собственной косе…

Девушка докурила, бросила сигарету, раздавила ее ногой.

– Желтый Император Цинь Ши хуан-ди влюбился в алмаз сразу, как увидел его. Он велел придать ему соответствующую размеру огранку и шлифовку. После этого камень потерял в весе почти половину, но даже мелкие осколочки были оценены в сто сорок четыре тысячи юаней. По тогдашнему курсу это двадцать – двадцать пять миллионов долларов.

Император Цинь-Ши правил Китаем долго и похоронен был с почестями. В день похорон вокруг могилы Желтого Императора живьем закопали в землю почти сорок тысяч рабов и рабынь. А камень император завещал положить себе, мертвому, в рот.

Говорят, живьем закопанные рабы умирали долго и мучительно. Земля вокруг могилы шевелилась несколько недель. И все это время рабы проклинали своего беспощадного господина.

От этих проклятий тело Желтого Императора пропиталось жуткими ядами, от которых нет противоядий. Яды были столь сильны, что смогли разъесть даже алмаз. Китайцы считают, что камень проклят и каждый, кто дотрагивается до него, обречен. Недаром у камня такая странная форма: форма мертвой человеческой головы.

– Интересное, блин, кино.

– Да? В следующий раз камень всплыл только через шестьсот лет. В смутную эпоху Пяти Воюющих Династий на границе задержали караванщиков, пытавшихся вывезти Шань-бао за пределы империи. На допросе они показали, что купили камень у семьи Фан – знаменитой династии осквернителей могил. Караванщиков четвертовали на месте. А алмаз был отправлен в императорскую сокровищницу.

Почти две тысячи лет китайцы боялись даже прикасаться к проклятому бриллианту. Иногда камень пытались украсть. Каждый раз воры не протягивали и месяца. Их хватали, передавали в руки придворных палачей, и те разрубали их тело на тысячу кусков.

А сто лет назад последний китайский император решил продать древнюю драгоценность. Переговоры продолжались несколько лет. В результате за шесть миллионов франков Шань-бао выкупил французский коллекционер.

Чтобы вывезти алмаз в Европу, француз нанял целую армию. Это было бесполезно. Китайцы верят, что камень сам определяет свою судьбу.

Алмаз выбрал нового хозяина. В тысяча девятьсот тринадцатом году обоз, доставлявший бриллиант во Францию, попал в засаду, конвоиры были перебиты, а алмаз попал в руки Джи-ламы…

– Это кто?

– Тибетский революционер.

Я слушал эту историю, и мне казалось, что Жасмин говорит не с Димиными убийцами, а только со мной. На улице была ночь и шел дождь, а девушка стояла посреди заляпанного моей кровью буддийского монастыря и рассказывала мне неправдоподобные легенды.

– Джи-лама постоянно носил алмаз с собой. Тибетцы тоже верили, что камень проклят и несет несчастье. Они боялись на него смотреть, и, когда Джи-лама погиб, никто не смог описать, как выглядел Шань-бао на самом деле. Одни говорили, что это большой и сияющий алмаз, другие – что небольшой и иссиня-черный.

А что было дальше – никто толком не знает. В начале тридцатых в Тибет приезжал ленинградский профессор Виктор Кострюков. Камень оказался у него. Кострюков привез камень в Ленинград и спрятал здесь, в дацане. А наш друг Стогов его нашел.

Жасмин полезла за сигаретами. Она неторопливо затягивалась и подолгу выдыхала дым длинными струями. Затянулась – выдохнула, затянулась – опять выдохнула. Она чего-то ждала…

Дима покачал коробочку на ладони, убрал ее в карман куртки, подошел ко мне поближе и посмотрел опять сверху вниз.

– Знаешь, Стогов, наверное, я тебя сейчас застрелю.

– Мне будет жаль.

– Я не люблю убивать людей. Но тебя по-другому не успокоить.

– Ты совсем-совсем не любишь убивать людей? Зачем тогда ты прострелил голову китайскому бизнесмену?

– О чем ты?

– Да как тебе сказать? Был у меня один дружок, покойник. Пошел как-то в клуб, потанцевать. Больше его живым и не видели…

– Ты о «MoonWay»? Это не я.

– Честное слово, не ты?

– Нет, это Леха Молчун. Я его попросил как человека – посмотри, что у китайца в карманах. А он?

– Зачем тебе знать, что у постороннего китайского бизнесмена в карманах?

– Ирка сказала, что камень со дня на день появится. Осталось, мол, децл: бумагу отыскать, и всё. А что за бумага – не сказала. И мне пришлось послать Леху глянуть. Чтобы он посмотрел, что к чему.

– Веселая компания. Никто никому не доверяет.

– Мудак он был, этот Леха. Зачем полез? Схватил китайца, затащил в туалет, начал трясти. А тут ты: «Откройте, откройте!» Леха решил, что, раз ломятся, значит, засада. Всадил китайцу пулю в голову и убежал. Я, кстати, очень из-за этого расстраивался.

– И поэтому решил застрелить самого Леху?

– Я? Ты меня спрашиваешь? Не, пацаны, вы видели? Я – Молчуна? Да это ж ты его… у себя в Лениздате…

– Вы ошибаетесь оба. Его убил я.

В спокойном голосе не было слышно ни малейшего акцента. Автоматные очереди затрещали, словно рвущаяся материя. Парни, стоявшие у дверей, повалились, как сбитые кегли.

Дима схватился рукой за колонну и стал оседать на пол. Было видно, как не хочется ему падать. Он пытался зацепиться хоть за что-нибудь, но остановиться уже не мог и заваливался все дальше назад. На белой колонне остался отпечаток его окровавленной пятерни.

И со всех сторон в зал врывались приземистые китайские коммандос в черных прорезиненных комбинезонах.