Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XXIX

Мне опять необходимо… Мне опять необходимо тебя видеть, но я уже не сме́ю ни писать, ни куда-то идти, ни караулить вашу машину возле больничной церкви, ни что-либо иное; неделю назад вышел на остановку над больницей, стоял минут сорок, потом решил спуститься опять вниз – вдруг ты поднимаешься?.. Возле перекрытого пути к больнице увидел вашу машину; вернее, я предположил, что она ваша, но, так как но́мера я не знал (не запоминал его), то подумал, что, может, и чья-то еще… Темно-зеленого цвета «жигули» такой формы поразительно часто встречаются. Конечно, надо было сразу понять, что чересчур много совпадений. Это было в субботу вечером; после службы вы поехали к «старцу» в Дом милосердия; я запомнил номер; и шевельнулась мысль, что надо бы пройтись по направлению к церкви, и тогда я, может, встретил бы тебя с… родителями; но я запомнил номер и пошел пешком домой; а придя и описав петлю через магазин, я прошел через двор вашего дома и увидел машину с этим запомненным номером. Слишком много совпадений. Впрочем, даже если бы я и встретился тогда с вами, и вы бы подвезли меня до Гаспры, чт́о бы это меняло? Ничего, кроме восхитительных минут нахождения поблизости от тебя; даже, может, сквозь косые или равнодушные взгляды других. Но после «знакового» сообщения от тебя я решил, что всякое проявление внимания будет назойливостью; я даже готов, чтобы меня считали назойливым, только бы видеть тебя; но я опять начал чего-то бояться – например, купить мопед и ездить на нем без прав. В конечном итоге все упирается в страхи; страхи неимоверно удлинняют ожидательный момент; можно бесконечно ждать чего-либо, не желая замечать, что решение этого вопроса уже отложено на неопределенный срок; и думать, что – вот-вот, все чудесным образом разрешится.

Прозвенел звонок телефона. Позвонил человек, которому необходимо было поговорить минут тридцать пять. После этого разговора я быстро оделся и вышел. По пути я шептал: «Паломничество к дому твоему…» и через две минуты был у вашего дома; машина стоит; вы, наверное, дома, неизвестно, есть ли ты; нет, я не буду заходить, не бойся; мне уже нечего сказать, все уже сказано и объяснено. Ничего, что я не произнес этих слов? Ну да, ты же написала, благодаря за чувство; значит, считается, что они произнесены. А то я уже был склонен считать, что все мои беды оттого, что я не произнес «главных слов»; что я не выразил их прямо и директивно, как в кино. (И не добавил фразы: «Выходи за меня») В предыдущем случае я склонен был так считать, потому что «объяснение» состоялось на невербальном языке; я лихорадочно потом пытался найти возможность сказать эти слова вслух, но такая возможность мне не представилась.

Кизил, который мы с тобой рвали в середине того жа́ркого дня в монастыре (предшествующий абзац я закончил и пошёл на кухню налить еще чаю; чай получился отменно вкусным, душистым и с молоком; и я по пути на кухню придумал, что начну с «кизила»; но та кизиловая свежесть, которая имела место в голове, испарилась, едва я сел опять за стол; поэтому я делаю такую длинную вставку; чтобы вывести самого себя из запрограммированности пи́шимого); про середину дня мне пришло в голову сейчас; мы уже побывали на источнике, мы уже сидели в траве, ели – кажется, запеканку, я вспомнил; а до этого ты по дороге дала мне несколько шоколадных плиток; но я не мог есть, я механически запихал их в рот и подождал, пока жаркая погода расплавит их. Пройдя озеро с зубастыми лягушками, мы поднялись на пригорок и остановились отдохнуть; а кизиловое дерево росло рядом, и мы, по твоей инициативе, стали срывать ягоды. Позвонила твоя мама, раз уже второй или третий – наверное, наше отсутствие достигло к этому времени часов трех – и после этого звонка мы закончили сбор плодов, и поторопились вернуться; а вечером, в полумраке машины ты отдала мне собранный мной кизил, и, как мне показалось, с очень теплой улыбкой, даже не такой, какая была на твоем лице днем. Я посмотрел в начало абзаца и увидел, что фраза не закончена. «Кизил, который мы рвали с тобой в середине дня…» – этот кизил я съел, а косточки сохранил, разделил на две части и каждую часть посадил в лесу. Правда, я сомневаюсь, что сможет что-то вырасти; я не имею понятия, как сажать что-либо, я просто выкопал в каменистом грунте ямку и, засыпав туда косточки, прикрыл ее откинутой землей, а затем залил сверху двумя литрами воды. Это было с первым будущим кизиловым деревом; потом, через бывшую городскую свалку (в черте леса), а ныне – весьма величественно выглядящую земляную гору, опоясанную серпантином дороги, уходящей вверх, я поднялся к озеру, голубому озеру, о котором я тебе рассказывал. Теперь я хожу туда читать акафист. Вот так появляются обряды в сакральном, настоящем смысле слова – то, что человеку дорого, он старается сохранить в своей жизни и сделать подобными действиями свое воспоминание объектом поклонения. Рискну предположить, что эти чувства, эти лелеемые проявления нежности – едва ли не лучшее, что есть в нас.

Глава XXX

Может быть, имеет смысл рассматривать лето как единый синтаксический период?! Написав подобную фразу, как бы обрывающую мысль (едва обозначив ее), я всегда (я час́то начинаю та́к…) вспоминаю Грина, его «цвет разлитых чернил той бурной штормовой ночи», когда его герой, сидя в трюме корабля, готовился принять участие в событиях романа, который начался таким хитроумным образом. Ничего хитроумного на самом деле в этом нет. Роман, кажется, «Золотая цепь» или «Блистающий мир», не помню… Можно заглянуть в Интернет, све́риться… После большого, почти двухмесячного периода «молчания» ты написала мне; у меня уже об этом «событии» есть записи – но я еще и еще буду обращаться к этому моменту; те тексты я еще не успел набрать, «технология», которой я пользуюсь – сперва написать «перо́м», а потом набрать – она требует значительного времени; но писать сразу на компьютере я не хочу – мне важно ощущение «живой бумаги». Если задуматься, че́м этот наш способ общения отличается от эпистолярности прошлых веков… По степени искренности, осмысленности – может, и уступает. Раньше в письмах двух человек друг другу раскрывался целый мир; сейчас, переписываясь «на стене» «в контакте», или гд́е еще, мы включаем в это личное пространство других… Мы будто бы беседуем или на площади, где гуляют жители городка в праздник, или во дворе учебного заведения… мы ведем разговор… кто-то проходит мимо, там столпились на углу студенты и громко смеются… вот в таком воображаемом пространстве происходит наш разговор. Меня больше всего «достает» момент, что в контакте можно и переписываться, и касаться интересных вещей… а, например, в смс-сообщениях – будто бы нет. Я назвал это «жесткой виртуальностью» в таком разговоре с тобой. Но все равно после минувших выходных у меня ощущение, похожее на тот день в монастыре. В записи о том дне я предположил почти в шутку, что даже если тот день окажется единственной милостью небес, единственным подаренным общением с тобой, я и то́ смогу извлечь из этого события бесконечную канву воспоминаний. В общем, неисчерпаемый источник – т о т день. Но последние дни, в последнее время мне начинает казаться, что та́к и будет. Это будет единственный раз. Хотя ты настолько близко, что это даже странно. Я почти физически ощущаю твою близость. Я знаю, гд́е ты, за какой стеной. Я прохожу сотни раз в день мимо этого места, и мне представляется, что ты спрятана там могущественными волшебниками – в тайном саду, в беседке, увитой розами, на маленьком островке посреди тихого пруда; и подплыть к острову можно только на невидимой лодке; она стоит у небольшого причала, но ты ее не видишь – ты должен перебороть этот страх, ступить на невидимую поверхность, ты должен шагнуть в лодку, оттолкнуться веслом (тоже невидимым) от берега и наблюдать, как струится под тобой вода; а ты стоишь на этой невидимой поверхности лодки и с каждым взмахом весла приближаешься к заветной цели. Перебороть страх (неизвестность) и взойти в невидимую лодку – вот что нужно, чтобы увидеть тебя. Нос лодки коснется мельчайшего серебристого песка, я выпрыгну на островок и пойду искать тебя; беседка – в центре острова; к ней ведет аллея, с обеих сторон обрамленная олеа́ндрами и боярышником; а у самой беседки – несколько раскидистых и́в; сквозь узорную резьбу стрельчатых проёмов виден теплый мерцающий свет светильника – ты склонилась над книгой, древним рукописным фолиантом. Вспомнился том десятого или одиннадцатого века, который нам показывали в одной из церквей Уорчестера; ты склонилась и не поднимаешь глаз, даже когда я вхожу; ты не показываешь виду, что заметила меня – как тогда, в монастыре, когда я пошел искать тебя, и стал приближаться, но ты не выказала ни удивления, ни возгласа неожиданности. Мне приходится смущенно кашлянуть, и тогда ты, погруженная в чтение, делаешь движение, будто выныривая на поверхность; как сбрасываешь шелковое покрывало, узорный покров читаемого; ты пошевелилась и оборачиваешься ко мне. Ты смотришь строго, но в глазах твоих, на дне их – улыбка. И мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не нырнуть сразу в безмерную глубину твоих глаз; мне приходится как-то объяснить свое появление здесь; но ты уже знаешь, что я не побоялся сесть в невидимую лодку, чтобы достичь этого острова, где могущественные волшебники прячут тебя. Поэтому я чувствую твое снисхождение; я пытаюсь что-то сказать, но чт́о может появиться, кроме многократно, с настойчивостью заклинания повторяемого твоего имени. Краткий миг забытья… Я уже сижу напротив тебя на низком турецком диванчике, среди узорных подушек; горит светильник, при свете которого ты читала; сама книга – на столе, а ты… ты рядом; или ты вышла из беседки, чтобы вдохнуть ночной звездный воздух; вдохнуть наползающий с озера туман, и опять вернуться… Все, что я хочу теперь – почувствовать успокоение от того, что ты вернулась. Я мог бы бесконечно продолжать погружение в придуманный мной островок. Я собирался написать и о сообщениях, которыми мы обменивались в эти дни, и о том, как я обега́ю взглядом окрестности, когда иду по Гаспре, рассматриваю лица сидящих в каждом автобусе, боясь больше всего на свете не того, что случайно не встречу тебя, а того, что… встречу; да, может быть, боясь именно этого. Как-то раз… Да чт́о там говорить; я уже давно рассказал об этом «виртуальной тебе» – даже не тебе «в контакте», в Интернете – а «тебе» в своем воображении, представлении – в той произвольной стихии, где я часами могу говорить с тобой; я рассказал тебе о том, как боюсь выходить на остановку там, над больницей – вдруг ты стоишь там – а когда выхожу, и тебя нет, – я сразу теряю интерес к жизни. После того как ты написала, я немного «воскрес». Почему я говорю «немного» – мне не хочется оставаться в виртуальности, но другого нет. Или – нужно идти напролом, напрямик, крушить все стены, все преграды, делать то, что от тебя меньше всего ожидают, атаковать, «врываться в дома» – и навязывать свое общество? Я написал тебе в одном из последних сообщений, что обрадовался найденному эпиграфу к своим заметкам (которые я хочу «переплести», наверное, и «выдать за художественное произведение»; это некий «ответ» на ненаписанную тобой «книгу», о которой ты говорила на своей странице когда-то давно, когда мы еще не общались с тобой (я все-все прочитал, что мог найти связанного с тобой); это некая работа, выполненная «за тебя»; книгу ты явно не соберешься больше писать, но идея твоя подхвачена; а то, о чем ты говорила – «написать исторический роман»; но это и есть история – слово, которое своей гибкостью способно выразить содержание любого важного текста, способно исполнить чей-то неосуществленный замысел. Где ставить скобки? я уже забыл, откуда начал эту фразу…) – фраза С. Конноли «Лучше писать для себя и потерять читателя, чем писать для читателя и потерять себя». Но привел я его сейчас потому, что, анализируя, для кого я пишу, я не могу не сказать, что и для тебя тоже. Хотя… Недавно я разозлился на себя, на торопливость, сбивчивость, с какими я всегда приступаю к написанию; недавно я вдруг увидел, как след́овало бы мне писать; я огорчился, что многое уже написано другим языком, не тем, которым бы я хотел, чтобы было написано теперь; и у меня возникла мысль – пересоздать все, что было написано; представить все это в стилистически более оформленном ключе, придать единство. Но… вот сейчас я взялся писать это – то, что пишу сейчас; я даже не притронулся к чаю, который перед этим заварил; первые две-три страницы я писал, застыв в неудобной позе стоя над столом; мне не пришло в голову даже сесть. Я не успел надеть рубашку после ванной – и мне было довольно холодно; это к тому, что, когда тебя охватывает трепет, ты приступаешь к исполнению замысла «в том, в чем есть», «в чем застану, в том и сужу», и несовершенство языка, стиля лезет изо всех щелей, но ты зачем-то пишешь – может быть, это важно. Особое ощущение возникло вчера – когда послышались такие приятные мягкие всплески, как звуки от бросаемых в воду камешков – это посыпались «лайки» от тебя к моим фотографиям Салгира. Ведь ты прочитала мой текст о Симферополе, прогулке по нему – и сделала в точности так, как там написано: «Я представил себе, ка́к бы ты посмотрела на эти фотографии». Ты чувствуешь, как наша память, наша энергия пронизывает пространство-время? То, что произошло тогда, когда я отправился куда глаза глядят по Симферополю, стало частью воспоминания в тексте; потом оно стало сожалением о предполагаемом, но еще несбывшемся, и, возможно, несбудущимся; а потом, когда сбылось, оно стало частью нового воспоминания – и в моем представлении эти витки запечатленного чувства переходят в какое-то иное качество – в тот невидимый эфир, где нам предстоит в дальнейшем оказаться; или все это создает просто новое пространство; я начинал писать о том удовлетворении, какое испытал, узнав, что писать «для себя» важнее, чем «для читателя»; то есть, «на публику». Потом я сказал, что – и для тебя тоже. Но после нескольких последних абзацев я боюсь, что ты не доберешься до конца этого текста. Может, он покажется бессвязным (или излишне сконцентрированным на незначительном). Просто нет времени на связность. Нет времени выстраивать фразу, искать возвышенное сравнение. Как будто крутится стремительно колесо бытия, калейдоскоп в руках нетерпеливого демиурга перемещается с неистовой скоростью, грозя уже в следующую секунду тем, что пропадет всякий интерес к жизни. И эта тонкая струйка дыма воспоминаний – она тут же рассеивается; может, это ее я так жажду поймать, оставить в стеклянном сосуде, чтобы смотреть на нее вечно и всегда хранить под рукой. Но свойство дыма – рассеиваться, и свойство памяти, воли, представления, воображения, мечтания – зажигать новый костер; и снова, когда он догорит, ворошить уже тлеющие головни, искать в переливающихся красноватых углях образы, черты дорогих лиц; и, дождавшись, пока от углей потечет сладкий дым воспоминаний, вновь ловить и заключать его в прозрачный фиал.

Глава XXXI

Я перечитал тексты, которые размещены на стене, в обратном порядке; мне пришло в голову, что, если сделать из этого связный рассказ, то, может, лучше расположить их именно так: от угасания чувства… написав это, и даже представив только, я хочу испытывать ужас… однако вместо меня его испытывает стена дома, подвергающаяся давлению ветра; ветер гудит, «омывая» препятствия в виде стен, оград, впадин и выпуклостей рельефа; гул создают пусто́ты – например, воздушный поток врывается между высокой опорной стеной и стеной двенадцатиэтажки… Я на самом деле не хочу «терять» чувство… В предыдущем случае было «удобнее»: я периодически мог видеть предмет чувства и общаться с ним, и этого мне было достаточно. Тебя уже я не вижу с 29 августа – а сегодня тринадцатое октября. Сейчас я, в данный момент, игнорирую работу – это далось и дается мне нелегко; ехать в Симферополь нужно только часа в два дня; и сознание того, что ты должен появиться там-то и там-то, очень отравляет текущий момент; я должен появиться на работе, но я не пойду и, наверное, чтобы стряхнуть с себя это чувство вины и «встряхнуться», пойду на пробежку по Солнечной тропе. Если бы я видел тебя (а я писал об этом!) хотя бы пять минут в день; да даже в неделю мне бы хватило; если бы ты была постарше, ты бы поняла… Но ты даже не заглядываешь в эти тексты, и я целиком с тобой согласен – тебе в этом нет необходимости; два раза ты выходила в контакт, но никак не отреагировала даже ни на одно из моих посланий, размещенных под твоими фотографиями, чт́о уж говорить об этих длинных текстах, наполенных, по мнению некоторых, «переливанием из пустого в порожнее», т.е. бесполезными попытками докричаться, расхаживанием по сознанию, как по комнате из угла в угол со сцепленными за спиной руками. И, несмотря на это, на то, что ты… Стоп, я еще хотел сказать о размещенности текстов на стене; я их как бы «пересыпаю» «репостами» из других пабликов, в основном, картинками – в «Альбертине» они появляются с некоторым приятным ощущением утонченности вкуса; следишь за их появлением и видишь будто, как эстетическое чутье (того, кто выкладывает это) ведет его. Так вот, я скрываю эти свои записи, потому что у самого иногда возникает чувство, что это «слишком откровенно»; но, по правде, это… я начал себя сравнивать с другими и вижу, что как раз недостаточно откровенен – например, в сравнении с Эльфридой Елинек; а может, во мне просто и нет этой внутренней силы, наполненности, того избытка, от которого «глаголют уста»… Сто́ит рассредоточиться, и уже не помнишь того ощущения, с которым писал… Сейчас открывал страницы в интернете; почитал (вернее, больше поглядел фотографии) некоего Павла Разумовского, путешественника автостопом. Вроде как это теперь модное течение – путешествовать, фотографироваться на фоне захватывающих пейзажей, размещать это на разных страницах – и на одной странице рекламировать другую, причём это сопровождается подписью (или – тэгом, как теперь говорят) – «подробности здесь», – и указан адрес страницы. Ты переходишь туда и читаешь описание того места, где сделана фотография, переживания автора (он в палатке, или он на фоне пасмурного неба над чилийскими Андами) – в основном, по поводу температуры, низкой температуры. Не так давно я перечитывал Жюля Верна, «Дети капитана Гранта», с удовольствием переживал тот момент, когда группа путешественников – с Паганелем, Гленарваном, Мак-Набсом – переваливает через гряду Анд и вместе с землетрясением скатывается в долину. В книге было ощущение очень «плотного» пейзажа – то есть, живописные скалы, горы – и все это очень близко одно к другому; и тут же – леса́, в которые они попадают, спустившись. Потом я открыл Google Maps – лучше б я не делал этого. Все эти живописные места в книге – в действительности перевал, о котором идет речь у Жюля Верна – это унылая холмистая бурого цвета пустыня без всякой растительности, без скалистых нагромождений – только возвышающиеся немного склоны (а так все довольно плоско) могут навести на мысль, что это где-то в высокогорной местности. И одинокая пустынная дорога пересекает это безрадостное поприще. Еще я почитал Алексиевич с утра; и сейчас уже окончательно решил не идти на работу; мне остается только пойти пробежаться и оплатить р/с в банке за обучение по категории А. Что-то я хотел еще добавить… или начать… насчет (хотел написать: нас с тобой) … насчет моего чувства… Оно накатывает волнами; прилив – отлив, вот, наверное, самое точное… Сейчас отлив, но так думать не хочется, и вообще – убираешь эту мысль, стараешься убрать… ты видишь, я цепляюсь за малейшую возможность удержать чувство; и мне несложно это сделать. Насчёт Алексиевич… вот, всплыла мысль: у нее все очень здо́рово и… пробирает до костей, до слез – рассказ женщины о муже-пожарном, тушившем тот первый пожар на Чернобыльской АЭС; и его смерть через месяц. Это очень жутко все – но принцип Алексиевич – набрать материал и «промыть» его, как золотой песок; а крупинки золота остаются – это самые ценные мысли, услышанные от различных людей. Но дело в том, что возникает… опять я потерял мысль, отвлекшись на ответы на вопросы по билетам ПДД, а перед этим беспокоился о том, что мне уже надо быть на работе, и кому-то я там уже нужен; а меня нет, я никого не предупредил (там вроде есть, кому работать), и меня сейчас начинают чести́ть. То, что я хотел сказать насчет Алексиевич – это, безусловно, прекрасный материал; но он подает особого человека – супергероя, как ни парадоксально. Все эти судьбы «маленьких людей» Алексиевич – они выносят на поверхность личную, глубоко индивидуальную трагедию – но выбор-то произошел по системе «отбора» (выбор – отбор – это, конечно, ужас, но ничего другого не остается) – естественного отбора из множества людей; то есть, это, по сути, коллективный вздох человечества, страждущего человечества – угнетенного человечества – без разницы; это – «людские слезы», то есть, это на самом деле – неисполненная (или: реализованная слишком поздно) мечта соцреализма; у Алексиевич она предстает в чистом виде; но, к сожалению, это не понято никем из апологетов строя; хотя Алексиевич и в советское время получала награды за свои вещи; но тогда она считалась «неудобной» на фоне «разрешенного»… В общем, у Алексиевич есть «коллективный человек»; а той глубокой индивидуальности, не похожей ни на кого… Ну, как у Пруста… Там ее нет и быть не может; и это не приговор – это просто констатация железных ворот в конце пути; то есть, туда идти не стои́т, наверное… Хотя я не знаю, как… че́м дальше обернется дорога…