Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XXXVI

Так плохо, как вчера, никогда еще не было. Все, на что опирался, изменило окраску, поблекло, потеряло ценность и значение. К середине дня страшным, пульсирующим потоком стала носиться головная боль, вынудив прийти домой и лечь, накрывшись с головой одеялом. Потом я что-то повязал на голову – стягивающую повязку; боль «обрела форму» в границах восприятия, пульсация сохранилась, но давящий обод полотенца будто бы не позволял ей растечься по всему сознанию, затопить все выходы и входы пещеры, до размеров которой сузилось бытие, и лишить дыхания, подступая ко рту, угрожая подняться до потолка и не оставить воздушного пространства в комнате. Очень, очень больно. Я кричал: «Маша, Маша!..», тут же понимая, что это бесполезно – никто не слышит. Я связал эту боль с тем, чт́о произошло – или не́ произошло – все одинаково. Ты появилась так неожиданно – с той же неожиданностью, как я и предполагал о нашей следующей встрече – только еще большей, неизмеримо ослепляющей, оглушающей неожиданностью; я звонил в колокола, завершил чуть раньше, чем обычно; у звонницы стояли дети, и Лиза, младшая сестра М.К., что-то говорила мне, смеясь; чтобы расслышать ее, я вынужден был уменьшить «форте» звона, а потом и вовсе сошел на коду; тут же появилась какая-то женщина (почтенного возраста), которая поблагодарила за звон (мне часто – и аплодируют, и благодарят за это случайное местное умение) и стала фотографироваться с детьми на фоне звонницы, чему они не были рады; я успел заметить на лице Лизы странное выражение досады и неловкости, я улыбнулся ей – дескать, терпи; а я убежал от этого «счастья» – фотографироваться с кем-то, кто хочет использовать детей как такую эмоциональную деталь на фотографии на фоне достопримечательности. Я спрыгнул со стенки, окружающей колокольню; мне навстречу шел человек, лицо которого показалось знакомым; я почти сразу вспомнил, кто это – один раз мы встретились с ним, когда я помогал найти ноты для храма Архангела Михаила, который находится между Ореандой и Стройгородком. Его зовут Алексей. Я еще поздоровался с ним – и как бы «обновил» знакомство, напомнив ему и самому себе, гд́е мы с ним встречались. Иду к трапезной – и ты́ стоишь. Ну почему, почему так неожиданно?! Я немного «под гнетом» закончившейся службы, что-то к концу было не так; какая-то неуверенность, какие-то страхи… Ты говоришь, что пришла к С.В.; и я сразу предполагаю, что некоторое время ты будешь здесь, неотступно; обычно после службы у нас в хоре какие-то совместные дела, мы не расходимся, мы пишем, кто когда в какие дни пел, и потом этот листочек с таблицей относится на подпись к о. Дементию, и тогда уже мы получаем деньги «на кассе» – в церковной лавке. Я собирался зайти в трапезную – просто «осмотреться», может, выпить чаю; но и сразу выйти, и быстро идти на клирос, хотя непосредственной надобности не было; я поговорил с тобой буквально с минуту, хотя мог бы остаться и не уходить (как я и сделаю в следующий раз, если он наступит) – но я… мне показалось… или… изо всех щелей сознания поползли какие-то страхи – то́лков, пересудов. Мне показалось, что все смотрят, что все всё видят… Я вошел в трапезную, секунд через тридцать вышел; тебя перед железными воротами уже не было; ты была чуть дальше, на углу возле лестницы, ведущей ко входу во дворец с торцевой стороны церкви. Я пробежал мимо тебя, полуобернувшись; я увидел, что ты играешь с Лизой – кажется, с ней; ты же знаешь ее, конечно; почему я не остановился в этот момент?! Надо было остановиться. Я вошел в церковь, добрался до клироса, немного пришел в себя, а потом вышел и спустился на это самое место. Тебя не было. «Внутри», – подумал я. Я прошел в трапезную; вхожу, оглядываю всех, шарю взглядом по дивану, по углам, по закоулкам… Кажется, в этот момент еще выключили свет; дверь была открыта настежь, чтобы пользоваться дневным светом с улицы; но внутри было темно; дверь в саму трапезную (комнату, где обычно проходят уроки) была закрыта; я предположил, что ты та́м, что ты встретилась с С.В., и сейчас там проходит репетиция к рождественским мероприятиям. Кажется, я еще куда-то вышел; я вышел опять на то место, где видел тебя последний раз, как будто дух твой мог остаться там. Потом я ринулся на несколько десятков метров в сторону дворца Фредерикса – может, ты там? отошла и прогуливаешься по огражденной балюстрадой дорожке над Солнечной тропой – нет, тебя там нет; я пробежал и в другую сторону – к восточному порталу дворца; но нигде тебя не видно; мне остается думать, что ты внутри, что ты на репетиции – но, войдя в трапезную снова, я понимаю, что… Я понял это чуть позже. Дверь в комнату, где, как я предполагал, идет репетиция, была закрыта, и у меня не было повода соваться туда. Но я постучал, открыл дверь – и обшарил взглядом лица всех сидящих; это была другая группа, занятия по православной культуре – в это время, после службы, он́и там занимаются. Тебя не было среди них, среди этих девочек, которые, едва дверь открылась, уставились на меня, хотя, поскольку из-за отсутствия света царил полумрак, любопытство к внезапно открывшейся двери было не очень явным. Итак, тебя уж́е не было – здесь, в церкви, на этой территории. Маша, это отчаяние. Мне показалось, что ты прочитала страх в моих глазах – или испуг, – неважно перед че́м – только у меня на лице не было, наверное, полной поглощенности тобой. Я как бы дружески, «как знакомый», приветствовал тебя, перекинулся парой слов; и пошел «по своим делам»; ну какие у меня могут быть дела?! Я испугался – я пишу это, осознавая, чт́о я пишу, и не бичуя себя – я сразу подумал, что – вот – разрыв между «придуманным» мной твоим образом «в контакте» и реальной, живой тобой – той тобой, которая ценней для меня все́го: и того, чт́о я написал, и той тебя, к кому я обращаюсь. Сразу обесценились все мои записи, они потеряли смысл. Вот ты́ стоишь, твоя невозможная улыбка, ты улыбаешься мне; и это – чудо, потому что раньше ты просто кратко здоровалась. И мы как раз накануне переписывались (вк), и я запомнил твой текст – о том, что «лучше сама потону вместе с Ним (с кораблем)»; меня охватывает бесконечное умиление, когда я вижу заглавные буквы, которыми ты наделяешь слова, имеющие сейчас первостепенное значение для тебя); я написал ответ на этот текст; писал долго, никак не мог прийти к подобию заключения; но дописал, и, едва скопировал и отправил на твою страницу, как отключили свет; настала тьма – а текст твой – о корабле – появился в ответ на мое четверостишие:

 
«Если вокруг – бескрайнее горе,
Безжалостный ветер рвет парус-боль,
И если в слезах ты дрейфуешь, как в море —
Потом на одежде останется соль…»
 

– это четверостишие исполнено «ужасной тоски» (оно также появилось в ответ на тво́й, в свою очередь, «репост» – записи с маленьким стихотворением, оканчивающимся строкой «Ты – мое море, тебя нельзя переплыть…»; зная, о ком идет речь, о каќом море, я и написал свой грустный отклик); но у меня больше получилось подо́брать выразит́ельные обра́зы, чем испытать действительно такое горе; дело в том, что предпоследний текст на моей странице – который начинается со слов «Я прочитал в контакте твое стихотворение «без адреса» и вдруг увидел…» – этот текст – мои размышления и мой «вывод» об истинности чувства – об истинности твоего чувства; чт́о является истинным чувством; – я в этом тексте пришел к выводу, что истинное твое чувство – ќ адресату стихотворения «Апрельское солнце»; а стихотворения, посвященные мне – тоже чувство, но – «дружеское» (чтобы не писать сло́ва «формальность» снова) … И я сделал развернутый вывод – что, ка́к ты не можешь отказаться от своего чувства – поскольку это не зависит от тебя, это – «иной природы», чем «личный выбор»; – так и я не могу отказаться от своего – к тебе; потому что – та́ же природа, что и у тебя – некая «надмирная» трансцендентальная энергия, которая наполняет этот поиск; можно было бы написать «божественная любовь», но я, находясь постоянно в поле свободного оперирования этими понятиями – «бог», «благодать», «любовь», «вера» – стараюсь ими не пользоваться; стараюсь выразить то́ же – но нейтральным языком. После этого я придумал – как художественную «развязку» всего этого «исследования» – что я «найду на берегу в лесах, окружающих Царскую тропу, – священную рощу, воздвигну там твою статую и буду поклоняться тебе, как божеству». Сделав такой вывод, я в своем сознании как бы утвердил «имеющим право быть» твое чувство к… к тому, кому посвящено «Апрельское солнце». Ко всему прочему – вчера звонил брат из Киева, Володя, непринужденная беседа по скайпу – и он (а мы откров́енно говорили) – он описал эту ситуацию по-другому; я, боясь и не желая, чтобы ты была об этом осведомлена, все-таки напишу – о чем; – просто надеясь, что тебе в маленькой, небольшой, крохотной степени – вдруг – интересно – чт́о творится со мной; он сказал, что – если человек, испытывая к кому-то настоящее чувство, при этом делится еще чем-то с другим человеком, «потому что это ему ничего не сто́ит», то с его стороны это – проявление некоего «эгоизма». Я зашел в тупик, потому что я не желаю на самом деле и слышать, и писать об этом. Я знаю, что ты только сопереживаешь мне, сопереживаешь очень сильно – сильнее, чем мое чувство к тебе – потому что, еще когда ты написала мне в смс, что – «ничем не могу вам ответить, но благодарила за «прекрасные, исполненные света стихи и прозу», я почувствовал, что это даже больше того, чт́о я заслуживаю, что меня «включили» в жизнь, что мое переживание, мое чувство, которое очень многие, и я в том числе, иногда – склонны считать «фикцией»; несостоявшимся вздохом несуществующей сущности – считают вполне реальным, настоящим и заслуживающим внимания. Твое сопереживание, участие во мне, сочувствие, сострадание, жалость (в хорошем смысле – не знаю, почему это слово в лексике приобрело чуть ли не уничижительный оттенок) – ты жалеешь меня, ты готова «потонуть вместе с кораблем», и ты понимаешь меня – о, как я чувствую твое понимание! Но испуг охватил меня – я стоял и говорил с тобой, а в голове проносилось: «Вот, надо побежать туда… а-а, сейчас из хора увидят меня с ней… я же – трепло, я же все́м делюсь, у меня на телефоне – фотография твоя, я на нее постоянно смотрю на службе… Увидят, подумают…» – вот эта идиотская кавалькада начинает носиться в голове; но это не страшно, потому что – дайте же чуть-чуть времени, я соберусь с силами; все эти страхи – ерунда, я нахожу в себе силы преодолевать и не такое; моя ошибка – я подумал, что ты здесь надолго, я побежал наверх, будучи уверен, что сейчас вернусь на то же самое место и – уже не уйду никуда. Но тебя уже нет. Ты, наверное, созвонилась с С.В., узнала, что ее нет сейчас в церкви (я ее не видел в тот день), и ушла. Ушла, не дожидаясь, что я вернусь, потому что… Мне надо было обернуться – в тот момент, когда я бежал наверх, и сказать: «Ну, ты же здесь буд́ешь?!» – И ты бы не ушла. Нет, я подумал, что ты и так останешься. И дальше начался весь этот кошмар. Двенадцать минут. Есть правило двенадцати минут – не помню, где вычитал – что подобный «эмоциональный шок» длится двенадцать минут, потом – отпускает. Меня действительно «отпустило» – на короткий срок, между венчаниями – а потом опять «приложило», и уже до вечера, до ночи, до утра – когда эта боль – и страшная головная боль – поутихла. Я могу бесконечно теперь возвращаться к этому моменту – ты играешь с Лизой, я вполоборота смотрю, почти бегом поднимаясь по лестнице. После венчаний я набрал твой номер. «Маша, ты уже ушла? А я хотел с тобой поговорить. Ну ладно, в следующий раз – ты же придешь опять?» – Но – холодный голос автомата: «Данный вид связи недоступен для абонента». Проверяю – так и есть, деньги на счете телефона закончились именно сейчас. Я иду в Ливадию, хочу найти карточку, чтобы пополнить счет. Одновременно жуткое ощущение, что время, отпущенное мне для звонка, стремительно сокращается. Потом уже не будет «права» позвонить. А так – мы же вроде «друзья» теперь, ты сама написала – «я могу быть Вам дру́гом, не больше» – но – другом, а друзья могут созваниваться… даже в «неурочный» час. В Ливадии карточку не нашел, вернулся в Гаспру. Состояние ужасное, хотелось поехать в город, искать Ване подарок на день рождения, пока есть деньги; к концу недели, даже к середине, их точно не будет; у меня было чувство, что я «упустил возможность», я «не сдал экзамен» – вдруг… я пишу эту невозможную вещь, потому что… вдруг случилось невозможное, невообразимое чудо – вдруг ты – при том, что пришла к С.В. и репетировать к Рождеству – вдруг ты немного пришла и ко мне?! – Но, по всему вышесказанному – у меня было чувство, когда я увидел тебя – что ты «следуешь своему чувству»; что… я испугался еще и того, что, вдруг, если случилось невозможное – испугался, что сейчас надо будет придумывать, чт́о делать дальше, искать «культурную программу» – прогулка, кафе, не знаю… я неуверен в себе, в общем. Я боюсь социальной роли «спутника девушки». Первое же, чего мы коснулись в разговоре – это отключение света. И тут же на язык просилось: «ты не заметила, когда вы садились в машину, розу на ограде – рядом с машиной, чуть позади нее?» Утром я, часов в шесть, в полной темноте, пошел с этой розой, купленной в пятницу, к твоему дому, и «посадил» ее там на ограду, укрепив черенком между стеблями ежевики; хотя был ветер, сбросить порывом ветра ее не могло, и единственно, почему ее могли не заметить – по причине утренних сумерек, – наверное, садились в машину быстро, привычно, не оглядываясь на «детали», и даже, может, никто не прошел дальше вторых дверей – а увидеть розу можно было только зайдя за автомобиль, и то – подняв немного глаза. Я хотел спросить, не видела ли ты эту розу. Но не спросил. Потому что – хотелось и услышать: «А сегодня, когда мы выезжали на службу, я увидела розу на ограде». Но мне пришло в голову, что даже если роза была замечена, то, может, не вызвала ощущения чего-то необычного, потому что – там же колючие кусты, стебли; и возможно, это даже не ежевика, а и есть розы – я видел на той же ограде весной розы, только чуть дальше; и то, что роза появилась в конце ноября – ну, мало ли… Может, это какая-нибудь «поздняя роза». В общем, роза не была замечена, и я не спросил. Показалось неуместным, что ли…

И ясно я ощутил этот разрыв – между «реальностью» в Интернете и «явью». Но я точно помню (как далеко звучит это «помню» – как сто лет назад; а на самом деле это было вчера), что ты улыбалась так… как-то… страдательно, что ли, сострадательно. Будто я заметил печать страдания на твоем лице; и дороже твоей улыбки мне ничего не кажется, почему я не остался?! Остаться рядом, быть рядом. Мне хотелось пойти – в Гаспре, когда свечерело, и тьма окутала дома – света все не было; хотелось «вломиться» в твой дом, – но… тут надо не говорить, а делать. Схватить тебя за руку и не отпускать. Но я так ничего и не сделал. Купил в Гаспре карточку, пытаюсь пополнить – а сообщение не отсылается. И уже сейчас, когда мне пришло в голову, что можно было бы позвонить с другого моего телефона – на нем, вероятно, были еще деньги – уже сейчас меня охватывает ужас «неуместности»; я позвоню, и у тебя высветится незнакомый номер, и… Все шаги, которые я делал, чтобы сохранить «смелость», оказываются напрасными. Все эти приветствия незнакомым, малознакомым и просто в неудобной ситуации людям, которые я делаю как упражнения в «смелости», в «нелепости» – ситуаций, в которые себя ставлю – все это оказалось «не из той оперы», не помогло, так, что ли?! потому что в момент, когда надо было остаться, когда на́до было остаться – ничего не сработало, значит, накопленный запас средств «смелости» был сделан не из того вещества… У меня появилось ощущение «несданного экзамена». Но, может, можно пересдать?! Увидев тебя, я сразу представил себе, что мы будем сейчас встречаться более-менее часто, и надо будет как-то «придумать», как себя вести – и куда делась та естественность, когда я встретил тебя в автобусе. Мне показалось, что ты заметила в моих глазах какое-то подобие испуга, отчужденности – а я-то предполагал, что в любом случае это будет с твоей стороны; раньше, когда думал о возможной встрече. Но ты совершенно иначе сейчас здороваешься и говоришь со мной. Я произношу: здороваешься, говоришь… как будто это происходит постоянно, как будто нельзя по пальцам пересчитать эти редчайшие моменты. В минуту этой последней встречи я предполагал, что ты будешь приходить сюда и с Н. – да, в общем, не предполагал; я это обдумывал раньше, и ка́к я к нему подойду – сразу размахнусь и… или…; нет, ничего такого не будет; я просто хотел бы вернуть время вспять, и не уходить от тебя. Я лежал дома, укрывшись с головой одеялом; в билетах ПДД есть такой вопрос – какую помощь следует оказать пострадавшему в ДТП в случае шока. Правильный ответ – укрыть одеялом, контролировать пульс, поить водой. Я лежал под одеялом с этой жуткой головной болью, которая в ослабленном виде продолжается и сегодня, и даже чуть-чуть усилилась – пришло все вчерашнее ощущение, когда я написал все это, и заново как бы пережил. Вчера, когда около двенадцати ночи включился свет, я открыл глаза (я, видимо, спал) и увидел яркий свет над головой – выключатель был в рабочем положении; я через некоторое время поднялся и открыл Интернет. Но делать этого не хотелось. Отключения света с пугающей ясностью показывают – мы все подсоединены к «матрице», мы все от нее зависим, питаемся от нее, и во многом это общение с тобой зависит от интернета. В интернете мы преображаемся – и ты видишь меня иначе, в свете «своих представлений», и я продолжаю накладывать мазки на твой светлый образ – светлый каким-то «потусторонним» светом – каким обычно в «Секретных материалах» сопровождают показ спускающегося НЛО – «летающей тарелки». И вот – я сталкиваюсь с тобой реальной – и опять ощущение замкнутого круга; то, что я пишу сейчас, обращаясь к тебе реальной – это уже мое представление, я наберу этот текст и выложу его в контакте, ты, может, прочитаешь его… Как все повторяется, эти мои фразы – «ты, может, прочитаешь его» – но вчера мне показалось, что – «уже не будет никакого интернета»; что ты убедилась в моей «непригодности» для чего-то, – может, несоответствие чувств – ты думала, что я «из последних душевных сил» написал про парусник, про море-горе, а на самом деле – все так написалось; просто я действительно пришел к ощущению некоего фатализма – ну что же, она любит другого, она действительно любит его, она ничего не может сделать с этим своим чувством, потому что – это из другой области, это чувство «выше ее», это – часть «Божественной любви», это – непереворачивающийся айсберг, та «устойчивая истина», о которой ты писала мне; она любит его, а отношении меня – участие, сострадание, сочувствие, жалость, готовность «утонуть вместе с кораблем», то, что «тревожит душу»; но твое появление… Я готов был принять это, стать «дру́гом», хотя это невозможно… Наверное… Но вчерашний обвал показал мне другое: я очень сильно завишу от тебя, не знаю даже, от чего конкретно – от факта твоего существования, от «воображаемого» чувства к тебе или от «реального»; я вчера, в приступе этого отчаяния, постоянно спрашивал себя – а чт́о со мной происходит? что вообще происходит; она пришла, пришла «репетировать к Рождеству», не нашла С.В. и ушла; ушла на встречу с тем, кому посвящено «Апрельское солнце», или – неважно к кому; это как бы не должно меня волновать… Но почему этот крик: «Маша, Маша!» – почему ужасный этот мой голос, которым я кричу и как бы слышу себя со стороны; это надрывный, почти нечеловеческий крик – как у раненого зверя, неприятный, животный и утробный вместе; почему меня «выворачивает» от боли, почему – я бы даже сказал: «колбасит»; почему я ощущаю, что все происходящее со мной – даже физически – действенно, реально; это уничтожает меня, я произношу фразу «я не могу без тебя», ее никто не слышит, я хочу, я сейчас уже хочу – держать тебя за руку, припасть к тебе, вжаться в тебя; впиться – даже до боли – пальцами; просто чтобы исцелиться, убрать эту головную боль, и эту – душевную, не знаю, какая это боль, но она очень реальна и изматывающа. И я представляю – может, и ты испытывала нечто подобное; должна же быть причина, по которой я так мучаюсь; но потом я думаю – нет, она не знает, не ведает, и все хорошо; она с «апрельским солнцем», и эти все терзания – это мой личный кошмар, я сам себе все это построил и подстроил. И эти идиотские отключения света – кому-то неймется, кто-то выполняет какую-то политическую программу – а жить надо только ради этих страданий, личных; не может быть никакой «общественной жизни». У меня – на следующий день после вчера – четкое ощущение, что я чего-то не сделал, не доделал, свернул с дороги; я пишу это, обращаясь снова к тебе, к образу тебя; отчаяние мое дошло вначале до того, что я опять хотел называть тебя «она»; и, может, это мне и грозит… Я испугался, я боюсь, что ты уже не будешь читать мои записи в контакте, что ты увидела их «истинную сущность», ты приняла твердое решение, и уже никакая виртуальность не собьет тебя с пути, ты оттолкнешься от берега и будешь обеими ногами стоять в лодке, начиная свое прекрасное путешествие; а я… буду бегать по берегу, размахивать этими виртуальными свитками, – как Айртон из «Детей капитана Гранта», которого оставили на необитаемом острове за его злодеяния. Он та́к же, кажется, бегал, когда высадивший его корабль стал удаляться от берега. Я буду размахивать этими свитками, потом свалю их все в кучу и подожгу, этот мой костер будет что-то символизировать, я боюсь написать – «чувство к тебе», может, ты уже не считаешь, что я испытываю какое-то чувство. Но я мучительно, мучительно пытаюсь выбраться из ситуации, в которую попал; я просто молю тебя – не дай мне пропа́сть; не уходи в следующий раз – не уходи, не уходи, – так внезапно! – не уходи – дав надежду, дав неожиданное озарение – зачем исчезать? не уходи – я очень глубоко «закопался» в себе, я не смогу, наверное, дать ощущение «неизведанного путешествия», я и этого боялся вчера – оказаться «непригодной вещью», «закатом», когда хочется «рассвета». И каждый раз, переписываясь с тобой в контакте, я заново обнаруживаю эту «родственную сущность» в тебе. Ты написала о снеге – и я сразу вспомнил нечто подобное; но дело даже не в этих «общих» эмоциональных сближениях, а – в… том, что ты есть, Маша, Машенька, прости, что я к тебе так обращаюсь… я хотел позвонить вчера и начать с: «прости, что я тебе звоню»; но – для меня в мире нет другого существа, как ты; я удивительно ясно чувствую эту отли́чность тебя от других, ты – таќая одна; в этом – чудо чувств, чудо любви – в том, что один человек может быть интереснее других по непонятной, непостижимой причине; я иногда думаю – как ему удалось – создателю, демиургу – удалось сотворить такой «фактор», такой «способ», такой «секрет», как любовь – при этом слове возникает сразу представление о множестве чужих жизней, чужих судеб; и все сплетаются, расплетаются, повинуясь этому непостижимому чувству; и кажется, что это теряет ощущение чуда («чудо буднично»); сколько людей на улицах, и всех их куда-то к кому-то тянет, у всех разыгрываются драмы, слезы, внутренний кошмар; у каждого свой, в чем-то непохожий на других, даже у… у людей из низкого социального слоя (я написал это и подумал: я все время думаю, что я и сам из довольно низкого этого самого слоя, и мне вроде как не подобает… на кого-то обрушиваться) – говоря «низкий социальный слой», я сейчас и в данн́ый более всего момент имею в виду тех, кто не в состоянии выразить чувство более чем тремя словами. Даже если кричать: «Я люблю тебя!» – один, два, три раза – то нужно перейти к чему-то другому – чтобы потом опять с новой силой: «Я люблю тебя…» Вот в этом, наверное, смысл какой-то «развитости»; но я сейчас уже не осуждаю никого, мне просто ни до кого нет дела; я боюсь, что ты «отчалишь», оттолкнешься от берега, сто́я уже двумя ногами в корабле – и это будет означать… Зачем же я тогда… зачем я приходил; но все это можно рассматривать, как собы́тия, как одни из бесконечного ряда событий. Я жду, когда ты придешь, а впереди еще целая неделя; и в воскресенье ты, может, не придешь; мне не на что надеяться. Я как бы «выпадаю» из одного режима и «впадаю» в другой, когда учащаются с тобой встречи. Я многое планировал сделать – по причине своего чувства – уехать в Киев и начать с нуля; или – пойти на курсы… На курсы я записался, а с Киевом – отложено… или обойдено. Мне интересно делать то, что я делаю… Сочинять музыку, песни – не знаю. Я все полон нестерпимого желания продолжать этот текст, потому что все время преследует ощущение недосказанности. Мне хочется вернуться в «туда, где ты». Я потом стоял на углу, где видел тебя играющей с Лизой, и словно бы вбирал в себя все пространство, которое было занято тобой пять минут назад. И так каждое место для меня, где я видел и встречал тебя, священно в прямом смысле; меня охватывает умиление и спокойствие, и ожидание чего-то неземного, «волшебного» – когда я выхожу на остановку над больницей – и вспоминаю, как ты стояла там; я перешел через дорогу, остановился (ты стояла выше метрах в двадцати) – потом вспомнил, что у меня в рюкзаке – светильник-бабочка; я купил их несколько штук, дарил по случаю; а этот был в рюкзаке именно для такого случая, я ожидал встретить именно тебя, именно тебе подарить его. И вдруг я тебя встречаю; но, чтобы подойти и подарить, нужно тоже некоторое усилие, вопрос «надо ли мне…» И я направился к тебе с той решимостью, когда делаешь не оглядываясь. Или я встретил тебя на остановке «Вторая Ливадия». Это место тоже каждый раз вспоминаю, когда иду там. Теперь добавилось еще одно – на углу под церковью. Ощущение невосполнимой потери – только что ты была здесь, и вот – куда бежать, где тебя найти?! Пожалуйста, не уходи, не уходи, никогда не уходи… останься хотя бы для кратких минут разговора, ты же знаешь, наверное, что я завишу от тебя… что я, возможно, не могу без тебя – а как иначе объяснить весь кошмар, всю «богооставленность», которая творится со мной.

 
сонет – из паутины или ткани,
иль кру́жева, чт́о тоньше паутины
но ткани, ткавшейся – порой веками —
артелью миннезингеров единой
 
 
пусть он взовьется над твоей страницей —
куда ты, словно в пыльный чан чулана
нисколько не желаешь возвратиться —
что, повторюсь, нисколько мне не странно —
 
 
ведь ожиданье чуда – тоже тайна,
чуть большая, чем по ошибке встреча…
мое предощущенье не случайно,
я не случайно расставляю свечи
 
 
внутри магической фигуры строк,
которые гласят: ты одинок…