Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XLV

Не хочется открывать глаза от стыда. От того, что я такой, какой есть. Именно поэтому не хочется выбираться утром из постели, а вовсе не потому, что удерживает сон, или нежелание приводить в движение погруженные в спокойствие части те́ла; и глаза – они открываются, уставившись в темноту и легкий отсвет на потолке заряжающегося устройства – а потом закрываются; но вовсе не потому, что хотят спать – они хотят убежать, забыть, забыться – упасть в сон, как в забытье, даже – в небытие, будто бы хотят войти в полосу такого тумана, где и все прошлое, и все настоящее – отсутствуют; хотят провалиться и уйти, я хочу провалиться в сон и оттянуть эти мгновения, когда, преодолев все-таки сонливость, ты понемногу втягиваешься в действительность, и вот уже твои движения ей соответствуют; ты передвигаешься по квартире, что-то перекладываешь, о чем-то думаешь, чт́о случится в течение дня, или надеешься, что чего-то не́ случится; о чем-то с удовольствием думаешь, что-то представляешь себе с кислой миной, нехотя планируешь траты, заходы в магазины, нехотя представляешь вообще все, что отклоняет тебя от привычного маршрута и того – тех – отрезков времени на этом маршруте, ради которых ты, может, и как-то действуешь, создаешь видимость существования, или живешь по-настоящему – на этом маршруте случается все, и я не могу сказать, что все время силюсь поверить в то, что действую – я действительно планирую что-то, довожу до конца, представляю какие-то долгосрочные действия и хочу, и планирую осуществить их – например, получить права, сдать экзамен по вождению – но почему-то утром просыпаешься – и просыпаешься именно сегодня – и тебя охватывает именно стыд, стыд от того, что ты – такой, и хочется зарыться в подушку, в одеяло, и не выходить на свет, лежать и ожидать, когда над головой, как по мосту, простучит по рельсам стремительный локомотив дня; а ты будешь лежать, будто в глубокой яме, будто под мостом, будто на улице, на ветру, как те несчастные, кому «негде приклонить главу»; будешь лежать и не вспоминать о самом себе, ты хочешь стереть из памяти воспоминания, потому что возвращаешься всегда к одному и тому же – и эт́о одно и то же – оно всегда неизменно, оно не изменяется, с неприятной и очевидной ясностью говорит тебе, чт́о конкретно ты не сделал (в этой жизни), от чего уклонился, чего избегаешь и сейч́ас; – это очевидное является тебе снова, и единственное – это начать двигаться или зарыться в подушку, или начать двигаться – сесть, как я сейчас, к столу, начать записывать, потому что слово исцеляет, слово помогает преодолевать кошмар – а кошмара-то, в общем, и нет – я ведь как-то все же устроил жизнь; и у меня даже есть кому приносить нечто вроде «виртуального чувства»; это сказано совершенно без иронии, без самоиздевательств – но я в самом деле – я немного, немножко счастлив – не так, как полноценный человек – но чуть-чуть, кусочек счастья и мне достался – я могу радоваться тому, что у меня есть небольшой луч света, проникающий в каморку; как будто дверь приоткрылась, и в темноте полоска света легла на порог; и я могу смотреть на нее – эта полоска света – это та… милая, прекрасная девушка, к которой я сейчас даже не смею самонадеянно так говорить «ты», как делал в некоторые предыдущие разы записей – о чем мне тоже хочется почти забыть; но эти записи – может, единственное, что у меня есть; они совсем не ценны, они совсем никому не нужны, и я даже, убеждая себя в том, что все-таки себя реализовал хотя бы в них – я с пугающей – или нормальной – ясностью осознаю́, что мог бы обойтись и без них; что мог бы просто «думать, угасая» – думать об этой милой девушке – и никого не впутывать в размотавшийся клубок собственной не очень привлекательной «судьбы»; не впутывать, не создавать бесцельный, бесполезный «вихрь страстей», который, конечно же, только небольшое «возмущение воды» – как ложечкой размешали сахар в стакане; я бы мог просто иногда, несколько минут в день подумать об этой милой девушке – и называть ее именно так – непритязательно, так, как соответствовало бы моим и возможностям, и каким-то «рамкам» – не приличия, а… сооответствия, соответствия действительности; милая девушка… – я называю ее, но мне хочется еще что-то добавить… но не в моем положении что-то добавлять, и я понимаю, что все, чт́о вкладывал в предыдущие записи – оно, может, и высокопарно, и многословно, и – не востребовано, и по сути своей – не нужно; может, действительно прийти к тому, чтобы о ней думать немного – несколько раз в день – и постоянно контролировать себя, чтобы не превысить эту «норму», не обращаться к ней «ты» в этих записях – это очень самонадеянно; будто считать, что – «что-то возможно»; но скорее даже нет – не «что-то» возможно, а – так, будто считаешь, что ей захочется прочесть… мне бы с собственным бытием справиться, разобраться. Я просто увидел эту девушку – и… влюбился, наверное, в нее – влюбился, как в прекрасное – а почему не должны влюбляться в прекрасное; это совершенно естественно… – но это прекрасное – живое, и, наверное, попытки создать из этого прекрасного «застывший образ» разбиваются о́ естественную реакцию живого существа, когда его хотят «вписать в схему» (или: в схиму – так лучше звучит…); как-то установить в пространстве, как некую вазу, чтоб ей любоваться – а потом – меньше и меньше – и, наконец, сдувать пыль, сдувать пыль с собственного ветхого воображения. Я сейчас даже не смею обращаться к тебе, как я делал все время. Не смею, потому что – опять, никакого другого слова в голову не приходит, кроме «самонадеянность» – и самонадеянность еще в том, что я считаю или считал эти записи чем-то вроде оправдания собственного стыда – за «неудавшуюся» жизнь, за успешную попытку избежать трудностей жизни, может, за «нереализованность»… Но – очевидная вещь в том, что мне приятно на тебя смотреть, думать о тебе. Общаться с тобой. Не то чтобы я очень стремился поговорить с тобой о Бальзаке (или даже о Прусте), но из всех, кого я знаю – никому и в голову не придет говорить на эти темы, говорить «всерьез» – и когда мы касаемся чего-то – того, чего касаемся – мы – правда – прежде всего «расцвечиваем реальность»…. Но, может, это действительно и не нужно, может, это – излишество; но – единственное оправдание – и выход – он, конечно, малоубедителен – например, в том, что – раз уж я та́к делаю, то нужно (или можно) делать так и дальше; но мне скажут – просто не делай ничего – из того, чт́о ты делал (в этом отношении), не привлекай чье-то внимание, не «выноси мозг» (часто звучит), не создавай проблем человеку, у которого есть чем заниматься – «и без того». И я просто хочу – «не хочу создавать проблем». Пытаться найти себя в этих записях – у меня такое чувство, будто, засев с утра за это «жизнеописание», я вновь отказываюсь сам от себя, это какой-то заколдованный круг. Я начал, чтобы определиться. Мне приятно общаться с тобой, как и ты написала, что тебе приятно общаться со мной. Эта приятность – может, единственное, чт́о есть. Ни с кем так не приятно. Это я говорю с позиции человека, который смотрит со стороны – например, какой-нибудь «кумушки» или женщины «в возрасте» – не хочется так говорить, создавать какой-то «социальный тип» – о чем мы говорили недавно. «Говорили» – общались в контакте. Но я-то смотрю не со стороны. Или – со стороны? Вот сейчас середина недели, и еще много времени до момента, когда я, может, увижу тебя. И я волнуюсь не так, как волновался бы при встрече с кем-либо – с другой девушкой… твоего «положения» и… красоты. Привлекательности. Притягательности. Ну, и что тут такого… я опять слышу со стороны эти голоса. Но мне кажется это важным. И я буду стремиться – может, неосознанно – а, может, излишне – то, что я буду стремиться – может, будет совершенно излишне – я буду стремиться пообщаться с тобой, побыть рядом, «перекинуться словом», спросить тебя о чем-то, рассказать, о чем прочитал, расспросить, чт́о у тебя, что происходит; как-то «окунуться» в «водоем», в… я избегаю поэтических эпитетов специально, хочется быть трезвым… или не хочется… в словно бы море, водоем радости, счастья и трепета, который будто окружает тебя, окунуться в это пространство рядом с тобой.

То, что я писал утром… Утром, еще не проснувшись, подходить к столу, к письменному столу – наверное, это хорошая идея, потому что разум чист… А, впрочем, нет – это только утр́ом во мне шевельнулось нечто вроде совести. Твоя фраза в сообщениях – я и боюсь ее, и наслаждаюсь ею; «чтобы совесть не успевала переключаться с одной стороны на другую…» Я, кстати, недавно – час назад – был еще в одной «молитвенной роще» – там, где в сентябре посадил кизиловое дерево – из косточек того кизила, чт́о мы собирали в монастыре. Теперь эти рощи будут раскиданы по всем южному берегу. Ты сама напро… не буду писать это слово… вызвала такую реакцию. Я не знаю, вырастет ли из этих косточек что-нибудь. Я собирался уйти из рощи, я уже ушел – а потом набрал ведро песка для кота – и вдруг вспомнил, что я забыл «помолиться». Я вернулся в рощу и обратился… не буду говорить к кому. Сегодня моя идея насчет статуи встретила неожиданное одобрение. Неожиданно – потому что никто не нашел это «ужасным, страшным или противоестественным». Установить статую – образ девушки, которой восхищаешься… Чт́о тут такого и вправду?! Разговор происходил за столом в тра́пезной, тра́пезная расположена «под алтарем», в бывшем служебном помещении Ливадийского дворца-музея; я спустился «через алтарь», хотя полагается обычно заходить с улицы – чтобы лишний раз не осквернять алтарь своими нечистыми помыслами. Те, с кем я разговаривал – художники, Володя и Маша. Разговор именно с ними насчет статуи я, кстати, уже предполагал недели две назад. «Просто спросить». Но в Симф. они никого не знают – из тех, кто мог бы… Почему-то мне казалось, что они знают «безумного парня с бензопилой», который вырезает статуи жанрового характера из цельных стволов сваленных бурей или ретивыми домовладельцами тополей и ольх; но они его не знают. Зато знают кого-то в Севастополе; но это оказалось еще более дорогостоящим предприятием, чем я думал. Собственно, это не препятствие. Можно «всем миром» взяться, воздвигнуть статую… Но сначала – скутер. Ты написала, что «никогда не простишь». Но почему же тогда чувство – виртуально? Намерение-то вполне осязаемо… Меня увлекла идея бронзы… Если б это было дополнено сходством и образом. Володя сказал, что художник (скульптор) должен иметь намерение «захотеть» – слепить кого-то или – изваять… Два способа. Либо слеп́ить – из гипса – не знаю, из чего обычно лепят – и потом, создав форму, то есть, по-видимому, облив гипс неким твердостойким составом, потом, удалив гипс, залить пустую форму превосходной бронзой – и получить превосходный твой портрет – чуть ли не на века. Самое заманчивое здесь то, что акты вандализма по отношению к «памятнику» сразу, в случае бронзы, теряют значительную долю актуальности. Ты можешь, будучи скучающим «рыцарем подворотни», забрести ненароком на этот священный холм и, узрев нечто дивное, попытаться отреагировать «на прекрасное» – а как у нас обычно реагируют на прекрасное? – каким-нибудь вызывающим движением рукой или ногой. Но бронза в этом случает даст сдачи. Я пишу «бронза», «отлить форму», – а в воображении вижу все время черты твоего лица, приобретающие свойства этого материала. Это было бы очень привлекательно. И еще одна идея – мрамор. Но с мрамором нужно уметь работать – ребята сказали, что в Крыму, вероятно, нет никого, кто бы взялся за это. Хотя – Ливадийский дворец строили из мрамора мес́тные мастера – и возвели за срок, чуть превышающий год. Интересно, что В. сказал – мрамор наиболее бы соответствовал «духу средиземноморья», эллинистическому колориту, свойственному Южному берегу; он бы органично смотрелся среди низкорослой и жесткой, в общем, растительности – и изваяние тогда бы перекликалось с изображениями Артемиды Эфе́сской, Ге́ры Олимпийской, Таис Афинской, Ники Самофракийской, Изи́ды Филийской и даже Сафо Помпейской. Мне вспомнилась чья-то картинка – «Сафо, слушающая Алкея»; в наше время это все равно что Полозкова, слушающая Бориса Рыжего… Итак, мрамор, бронза или дерево?! – «Это неважно, сынок…» – Крис Кристоферсен в фильме «Расплата». А как бы прекрасно смотрелась твоя статуя в зимнем саду Воронцовского дворца! Я уже понемногу засыпа́ю – и мысли перескакивают с одного на другое, задерживаясь неизвестно где и не замечая призрачных фигур, проносящихся мимо затихающего воображения…

Глава XLVI

Я перестал сочинять рифмованные тексты… Нет, не перестал; только, может, к этому меньше поводов. Мне было так хорошо – и потом, при воспоминании об этом – когда, встретив тебя «тогда» в автобусе, я сообщил, что сочинил «еще один» стишок и присовокупил его к одной из твоих фотографий. А теперь ты закрыла мне все фотографии для комментирования, закрыла и «стену» своей страницы – от меня. Неужели я «потерял твое доверие» или… сотворил что-то недозволенное? Очень обидно. Ты мне не доверяешь… Странно, почему?! Мы же объяснились; ну да, правда, в виртуальной реальности, но все же… и мне тоже хочется закрыть страницу, и даже – разорвать «отношения в контакте»; а сопутствующее это́му желание – вообще телепортироваться из соцсетей. Неужели это так важно, так… основательно – все эти записи, эта невозможная серьезность, эти толки, кривотолки, эти рассмотрения, кто кого «компрометирует»; и при всем при этом люди гораздо более серьезно и болезненно воспринимают какие-то сдвиги информации в контакте, чем следовало бы. …Я остановился на какой-то мысли, отвлекся – а потом потерял желание продолжать этот текст; еще мне необходимо заняться велосипедом – я не ездил уже больше двух месяцев, а для начавшихся уроков вождения на мотоцикле пригодится любая практика. Я по-прежнему «застываю» на одном и том же месте – на трогании с места, отпускании сцепления и одновременной подаче газа. Никак не могу плавно отпустить сцепление. Под конец ручка сцепления просто выскальзывает из кисти, когда внимание переключается на рукоятку газа. Но при этом есть и ощущение – что «вот-вот поедешь», причем уже спокойно, не нервничая, полностью контролируя мотоцикл. Сейчас выключили опять свет – и, странное дело, мне стало спокойней на душе. В памяти уже накопилось определенное количество образов, связанных с отключением света – я сижу и пишу при свечах, сочиняю некоторые, даже мне самому запомнившиеся тексты; и – в такую же «погоду», при таком же освещении – раздался вступительный аккорд King Crimson – Starless, звук этой песни, установленный на один-единственный номер в телефонной книжке – возвестил о невозможном: о твоём звонке мне. Да, я понимаю, почему настоящее, нынешнее – отключение – не вызвало раздражения; много хорошего произошло при отсутствии света. Это, вероятно, доказывает, что даже если в раю Адам и Ева проживали без электричества, они, вероятно, не слишком страдали от этого. День у них начинался с рассвета; день был длинным, он вмещал в себя и уроки с дикими зверями, и попытки посадить какую-нибудь культуру в райском саду; мне пришло в голову, что, возможно, Адам и Ева сами посадили это дерево – Познания Добра и Зла. А может, его семена занесло каким-нибудь ветром из степей или джунглей; но вызывает удивление то, что Бог так акцентирует внимание на этом дереве; он выделяет все плодоносящие деревья – он говорит: «От всякого дерева ешьте, а от Древа Познания Добра и Зла – не трогайте, ибо в час, когда вку́сите их – смертью умрете (как мне нравятся эти библейские «громоздкости» – «умереть смертью», «восста, тече ко гробу», «говоря, рече́ к нему…»). Таким образом, можно предположить – либо Бог в самом деле был не властен над этим деревом – ни перенести, переставить куда-нибудь; либо он таким манером «проверял» людей, смогут ли те не нарушить заповедь и не сделать что-то запретное. Интересно, будет ли там, в райских обителях, у каждого свой домик с цветами и палисадником, смогут ли там гулять и приходить друг ко другу в гости; кстати, сегодня у Пруста, кажется – или еще у кого-то, кого-то чистого… а-а, вспомнил – в письмах Китса – я наткнулся на чрезвычайно крупную, зрелую мысль: Китс говорит, что «первое, чт́о будет нам доступно – это мгновенное общение друг с другом». «Пространство исчезнет и, следовательно, единственным средством общения между душами я́вится их способность понимать друг друга, причем понимать в совершенстве, тогда как в нашем бренном мире взаимное понимание более или менее ограничено… От степени добра зависит и пылкость дружбы». Необыкновенно вдумчивый, внимательный и цельный взгляд: Китс мгновенно представляет себе иные миры, он отражает свои мысли на бумаге так, что сразу веришь в это и подчиняешься этому…

Я подходил сейчас к дому, спустившись от остановки «Стройгородок» по тропке, которую описал в стишке «Тропинка же журчит, как речка…», шагая в умиротворенном непонятно почему настроении (ведь я же не встретил тебя, хотя с вазочкой в нагрудном кармане спустился (вместе с Альбертом) к дверям трапезной; потом, заранее решив вернуться, двинул с ним в Ливадию, в поселок. И я вернулся – к двенадцати, как и ожидал – ко времени репетиции – но для того, чтобы успеть поймать слова, сорвавшиеся с уст одной из мам, выходивших из трапезной и предназначенных своему ребенку; она сказала: «С.В. заболела, пения не будет…»; я прошел в трапезную и уточнил – но внутреннее ощущение подсказывало: да, С.В. не будет – а, значит, не будет и тебя. Когда я спрашивал одну из учителей нашей воскресной школы – о С.В. – мне было спокойно – я спросил, «будет ли Светлана Викторовна?»; никто не знал о истинной цели вопроса; совсем не так спокойно, как в прошлое воскресенье, когда я спросил у той же С.В. – «была ли Маша З.?»; правда, я спросил открыто – «была ли Маша З.», глядя на нее «в упор»; вопрос мой не имел объяснения причины – зач́ем спрашиваю, но в самой открытости подразумевалась необходимость. А зач́ем я спрашиваю (самому себе вопрос)? И вот сегодня второй раз, второе воскресенье подряд меня постигает неудача; я иду опять домой, и вазочка в нагрудном кармане греет сердце. Я снова «испытал последнюю надежду»; меньше всего я хочу показаться «преследователем», человеком, которому от кого-то что-то надо – тем более что в церкви в последние дни мне довелось ощутить довольно неприятный опыт столкновения с чужой волей, с женским желанием «обзавестись спутником жизни». И то, что я делаю – я делаю «из последних сил», тратя «последнюю жизнь», как в компьютерной игре – я не пошел по Царской Тропе, хотя очень хотел; я последнее время снова хожу по ней, не в последнюю очередь потому что по маршруту ее следования есть теперь «священная роща» – я не пошел по тропе, а поднялся наверх, на трассу – на остановку над больницей. Слабая надежда, что тебя догоню. Но, раз ты не собиралась на репетицию, значит, возможно, ты уехала из Ореанды вместе с родителями (если они были, если подвозили тебя утром) или ушла раньше; я поднялся на остановку; за поворотом на той стороне показались женские ноги, ве́рх фигуры был скрыт бордюром-ограждением стороны дороги, где находился я; я на долю секунды предположил… но эти ноги были слишком толстыми для твоих – это было заметно даже на таком довольно большом расстоянии; к тому же возле этих ног примостилась пара хозяйственных сумок. Вряд ли ты бы стала ходить сейчас на службу с такой сумкой. Еще несколько шагов – и я вижу мрачное, отягощенное заботами лицо обладательницы этих ног; и, конечно, возраст – далеко за пятьдесят; я начинаю думать – ты тоже будешь такой… Нет, я так не думаю. Я начинаю сокрушаться. Сокрушаться о том, что женщины вообще стареют (Кстати, говоря о старении: думая о тебе с этой точки зрения, я сразу понял, что твое старение мне не будет в тягость, это в том случае, если… мы будем стариться вместе – та́к я думал, представляя какое-то более-менее близкое нахождение друг от друга в монастыре). Это ужасно. Это ужасно, потому что женщина – это на самом деле «вечная молодость», «вечная юность» – любая…; и отпечаток, который накладывает возраст – он меняет и душу женщины, он загоняет вовнутрь, все глубже – эти искренние желания, эту эмоциональность, эту женскую чувствительность – возраст «утаптывает» все; хочется думать, что только загоняет, а не уничтожает вообще; иногда, поглядев на женщин «в возрасте», начинаешь сомневаться, что в них осталось что-то непосредственное и чистое; но вновь ты понимаешь, что так устроена женщина – внешняя красота и молодость для нее важнее всей глубины душевных качеств; ее красота и есть ее душа; она живет по-настоящему только зная, что она красива, привлекательна, вызывает восхищение… и остается молодой. В прошлую мою… привязанность… я помню некоторые мысли, чт́о появились в отношении М.: желание – скорей бы она «состарилась», то есть – прошло бы три-четыре года, и она бы утратила – пусть бы скорей утратила – ту невозможную… то невозможное очарование, которое исходит от юной восемнадцати-девятнадцатилетней девушки. Скорей бы утратила, чтобы меня так жутко не тянуло к ней, чтобы ее очарование «оставило меня в покое». В отношении тебя у меня нет таких мыслей – «скорей бы ты… состарилась… или – «повзрослела»; но слово «повзрослела» имеет другой смысл; ты – очень взрослый человек, гораздо взрослее меня; может, тебя неприятно, «хмы́кно» это читать; но это свойственно всем, наверное, девушкам, «прыгающим с парапета юности в бискайский залив треволнений бытия» – свойственно быть зрелыми, трезвыми и оценивать «реальные» шансы – «подняться», «пробиться», преуспеть в жизни. Скорее, мне бы хотелось, чтобы ты стала года на два старше – просто чтобы что-то из того, о чем я говорю и пишу, было бы понятно «без разъяснений»; но у меня вдобавок ощущение, что ты все понимаешь быстро «по ходу пьесы». Твои сообщения доказывают это. Ты сумела и «прийти в ужас» (от картины статуи в твою честь), и понять меня; сказать о двойственной моей ли́чине и мечущейся туда-сюда совести – и произвести «водопад слез» в душе моей, попросив простить и «взяв слова обратно»; это настолько быстрый рост, настолько невозможно быстрый шаг вперед, что я нисколько не боюсь за тебя и за твою «психику» – ты сумела все понять очень быстро, и тот вопрос, чья актуальность остается открытой – это вопрос, насколько тебе вообще все это надо. Последние дни дают пессимистический прогноз в этом отношении. Ты заблокировала свою страницу для комментариев, ты мне не доверяешь, или показываешь, что не доверяешь. И тебя уже две недели нет в Ливадии, и в контакте – тоже с неделю; а кажется – даже больше. Сейчас я пойду вновь на службу – возвращаться буду, скорее всего, по тропе; и я заранее предвкушаю свидание с волшебной рощей. Я хотел расспросить тебя сегодня – чеѓо конкретно ты испугалась, и че́м возмутилась потом; того – тем – что, как я понял, моя идея оказалась «выдумкой»? Нет, вовсе не выдумкой – неужели ты не поняла! Просто это дорогостоящая затея – но вполне осуществимая. А пока я хожу в саму рощу – да я уже и писал о том, что эти рощи раскиданы теперь по всему ареалу Гаспры и Ливадии. Можно поставить одну статую в роще на тропе – а другую поднять в светлые просторные своды склонов между тропой и «Шайтан-горой» – топографическим объектом, где расположен Стройгородок. Я иду домой, поднимаюсь в рощу и некоторое время пребываю там, находясь в особом состоянии. Ну надо же мне что-то сказать! Ничего не происходит… я просто поднимаюсь на холм, вхожу в эту рощу – и остаюсь там некоторое время. Смею думать, что это – волшебное время. Это – как создать мир из ничего. Ничего ведь не было. Был просто холм, поросший можжевельником, дубами и остролистом. А вот теперь – таинственная молебная роща. (Но тебе, наверное… по ударному инструменту…) И в чем здесь необходимость, в чем нужность?! Уж лучше возвести магазин, или двухэтажный коттедж; построить гараж, в конце концов. Научиться класть кирпич, обтесывать камень, заливать опалубку бетонной смесью. А эта роща… Она и сама по себе растет. Почему же я так стремлюсь туда?! Неужели это все – плод расстроенного воображения? Я ощупываю себе пальцами голову – нет, вроде ничего не расстроено; в чем-в чем – а в галлюцинациях я не могу себя подозревать. Мне недавно пришла в голову мысль: «любить» – наверное, то же самое, что и «очень хотеть любить». Это желание идет навстречу действию, которое мы обозначаем глаголом «любить». Каждый раз и действие, и состояние – разные! Нет двух похожих любовей. Хотеть любить… Хотеть любить – это плод определенного витка, некоторых накопленных переминаний с ноги на ногу, некоторых утыка́ний в тупик, некоторых бесплодных попыток пробить головой стену. Я думал сегодня о том, чт́о скажу тебе… И формулировка была такая: «Маша, ты извини, что я тебе это говорю, что я… возможно, я самонадеян, самонадеянно называю это – но мне кажется, я немножко (или немного) в тебя влюбился». Я не хочу выкладывать в интернете текст с этими словами; но для этого пришлось бы опустить значительную часть переживаний дня; несмотря на то что ты «взяла слова обратно» – о виртуальности чувства, наверное, а может, и другие – я словно бы заразился каким-то вирусом. И теперь я одержим идеей доказать «невиртуальность». А как? Просто сказать. Но уже второй раз подряд меня постигает неудача. Ты не приходишь – в Ливадию – и сама, наверное, чувствуешь себя спокойно; не надо идти в Ливадию – как хорошо! – где снова будут ко мне подходить и что-то говорить, «а глаза при этом добрые-добрые» – зачем мне это «почти преследование»; еще он гнался за мной по дороге… а еще он хочет поставить мне статую; это вообще страшный сон! Ка́к можно мн́е – я ведь не святая и не божество – как можно мне поставить статую? Но… чт́о это? Он все придумал?! Как это нехорошо!! Он не собирается ставить мою статую, он только нафантазировал об этом?! О, это еще хуже, чем поста́вить статую… Придумать такое – и потом утверждать, что «ничего не было», что это – чистая фантазия… (И здесь я, сочиняя этот текст от твоего лица, как автор, вопию из-за кустов: Маша, чит́ай, читай – а не придумывай за меня то, что я якобы хотел сказать; там все понятно и объяснено́ – там, где речь идет о желании установить статую в священной роще) Есть в христианской риторике выражение «преклонить колени сердца». Эта статуя и эта роща – как раз то самое желание. Я сотни раз и многие уже годы бродил, вышагивал, проносился и исследовал эти тропинки, направления, повороты, лесные «потайные ходы», пересечение с дорогами, шатры ветвей в тех или иных местах, поляны и небольшие ущелья, склоны и спуски с них, спуски с тропы на нижнюю дорогу – почти к самому морю; и вот теперь все эти рощи и леса вдруг словно осветились; все стало осмысленным, все будто наполнилось содержанием. Я сейчас мысленно вижу пять-шесть мест, где могли бы быть эти рощи – и где стояли бы твои изваяния – из дерева, бронзы, мрамора, из серого камня (кстати, это идея – чего-чего, а серого крымского камня вокруг достаточно; может, попробовать изваять резцом и молотком твою фигуру из какого-нибудь больших размеров камня, прямо на месте, чтобы не пришлось везти издалека), из черного гранита, из гранита с прожилками, гранатового… Кто его знает, может, богини древнегреческого пантеона – некоторые из них – это тоже возвеличенные земные женщины. По крайней мере, о сребролуком Аполлоне говорится (в толковании на Ветхий Завет), что он – сын Ламеха, потомка Каина (если допустить, что библейский текст – это повествование о реальных людях и событиях); а Ламе́х сам является вроде как первым поэтом; он сложил первые стихи:

 
Ада и Цилла,
Слушайте меня,
Слушайте меня, жены Ламеховы!
Я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне.
Если за Каина отмстится всемеро,
То за Ламеха – в семьдесят раз всемеро.
 

Не хочешь ли ты приобщиться к пантеону греческо-римских божеств?! Ты уже ответила – «я не святая и не божество»; – но я продолжаю тебя соблазнять, как сирены – Одиссея; и тому надо было только миновать этот опасный пролив, этот участок моря, где слышалось их пение. Я далек от того, чтобы мои разрозненные записи называть «пением» – но, по крайней мере, у человека, знакомого с русским синтаксисом, они не вызовут «тотального неприятия»; а, значит, это можно и дочитать до конца; самое большее, чего я боюсь – что кто-то «увязнет»; но я размышлял и о ситуации, когда все остальное чтение наскучит – и вот, останется такого рода текст [как мой].

 
«Я бы в рощах тебе алтари
Воздвигал и кадил фимиамом
И, завидев вдали корабли
Победителей гордых Приама,
Я бы им возвестил с торжеством,
Что пополнился мир божеством
 
 
Пусть меня привлекают к суду,
Как Сократа – за нововведенья
Я и чаши с цикутою жду
Хоть и в ужасе – но с нетерпеньем
И приму хладной смерти питье,
Чтобы имя святилось твое».
 

Я подходил к дому… – сейчас я возвращаюсь к моменту, с которого начался днем этот текст; сейчас уже ночь, вечер, глубокая тьма – опять выключили свет, и его нет уже часа полтора; собственно, ради этого ощущения – которое я испытал, идя по тропинке – я и начал писать в этот раз: я шел и вдруг понял – все эти камешки и склоны, можжевельник, колышущееся море, сосновые иголки, облака, мягкими ковриками словно бы выстилающие паркет неба, эта прохлада – хотя зима, но, в общем-то, у нас здесь в Крыму зимой одна долгая осень; а потом становится опять тепло; и опять тепло в квартире – а сейчас я даже не топлю, не включаю обогреватель, хотя в комнате только тринадцать градусов, но я говорю сам себе словами из анекдота: «Скол́ько там той зимы…»; этот воздух, этот ветерок, эти прогалины (не знаю, что такое прогалины, но из уроков литературы помню, что это что-то лесное), и проталины – а вот проталины – известно чт́о, и для нас это нехарактерно; но, бывает, даже в конце марта выпадет вдруг снег. – Я подходил к дому по тропинке и вдруг понял – все это своеобразие – или обыденность – уже вошло в текст… и здесь я – самонадеянно, конечно же, и совершенно безосновательно – просто чтобы защититься от игл дикобраза, поставлю, наверное, слово «роман»; да, я хотел бы написать нечто вроде романа; здесь, в этих записях, нет сюжета – есть одни разжиженные переживания; я читал сегодня одно из писем Китса – Хейдону – и запомнил фразу (Китса о себе): «Мне двадцать три года, у меня посредственный ум, и я мало знаю…» От этих слов у меня выступили слезы. Главное, что они соответствуют истине – и вместе с тем Китс – это уникальный, самый, может, целостный и органичный поэт из всех. В тон ему я могу сказать: утая́ возраст, скажу, что он довольно вели́к; и я не могу повторить за Китсом, что у меня посредственный ум; я не могу преодолеть эту непонятную гордость – мне хочется, чтобы меня считали умным? – хотя, нет… Мне хочется, чтобы меня поняли, чтобы поняли именно такой способ размышления, как здесь. А относительно знаний – тут я полностью соглашаюсь: я ма́ло знаю, и – беспокоюсь, что не успею пополнить те знания, которые есть; а мне хоте́лось бы их пополнять – но приходится – и сейчас чаще, чем раньше – «ходить на работу». Кто знает, может мне удастся купить скутер за деньги, заработанные на работе. Просто ждать денег, которые вдруг – внезапно – мог бы, может, принести этот текст – это долго и бессмысленно; читать его, скорее всего, не будут – даже те, кто мог бы прочитать и понять. Но этой категории граждан забот, наверное, хватает со своими произведениями. Но у меня в течение последнего месяца, может, иногда возникает ощущение, что я вроде как написал – «роман». И что это именно он́. Это больше мистическое ощущение, чем реальное. Вот просто ты стоишь – или идешь – и вдруг понимаешь: он написан, он уже написан. «Роман дописан. Будем отмечать?» – Героиня «Романа с камнем» – своему коту. И параллельно этому – другое ощущение. Настолько захватывающее, что дрожь пробирает до костей. Ощущение, что ты… В последнем сообщении ты написала: «Я пытаюсь Вас понять и…» И, как перед этим ты спросила меня, «только бы что?» – в ответ на мою паузу; и я ответил – «только бы ты писала мне»; так и здесь – я поздно «заметил» это многоточие… Здесь мог бы быть глагол. Может, глагол «простить»? Но я уже простил?! За чт́о мне тебя прощать – за свои собственные прегрешения, за безумное стремление «вернуть юность»? Нет, глагола «простить» там не может быть. Скорее, просто раздумье… Но – если б вдруг там оказался другой глагол. Совершенного вида. Обозначающий начинающееся действие, начало действия (или состояния). Но это слишком невероятно, и вообще невозможно. Я бы в это никогда не поверил – даже если б ты сказала это мне. Почему-то приходит в голову выражение «Слово стало Плотью». А что если эти слова, которые я пишу сейчас – они сакральны, священны?! Я же почему-то пишу их, я выкраиваю время, энергию – я бы мог пойти и заняться велосипедом; но я сижу и вывожу в полумраке эти строчки и даже что-то предполагаю. Это мистическое ощущение – того, что что-то свершилось, что-то произошло, что-то неимоверное, неслучающееся вообще в принципе – оно возникает иногда в последнее время. «Слово стало Плотью». Свершилось невозможное – написался… роман. И совершилось другое невозможное… Ты… Но трезвая реальность говорит об ином. Ты не пишешь и не страдаешь от отсутствия встреч со мной. Ты закрыла страницу. Я очень волнуюсь – и в то́ воскресенье, и в это – когда предполагаю встр́ечу с тобой; а потом, когда заканчивается «период ожидания»; ты понимаешь, что ничего не будет – наступает какое-то блаженное расслабление – как будто и взаправду мне лучше в виртуальной реальности – с твоим образом. И я хожу и фантазирую – я придумываю фантастические ситуации, когда ты говоришь мне… и я отворачиваюсь и быстро ухожу; я не могу этого слышать, я в это не верю, я убегаю как от огня – от этих слов; или от неска́занных даже слов; я повторяю – я никогда, никогда в это не поверю; я интуитивно замечаю с самого начала «вектор чувства»; его направление и природу – как и все мы; и я всегда знал, что этого не будет никогда. Ты устремлена в другое… Но – пофантазировать… И в этих фантазиях я снова стою рядом с тобой, слышу эти слова – и отворачиваюсь; и убегаю – или – нет, слов никаких нет; но я просто понимаю, в чем дело – и я не хочу понять, меня будто ошпарили кипятком, я отворачиваюсь и быстрым шагом покидаю тебя; я, наверное, обойду всю Гаспру – и потом встречусь с тобой как-нибудь, не в этот день, а на следующий – и скажу: «Нет, я не верю, не верю, даже не говори…» И снова покину тебя, и убегу, и забьюсь в свою квартиру на шестом этаже; забьюсь под одеяло и буду что-то читать – или закрою глаза и усну – потому что это совершенно невероятно, невозможно, и никогда не происходит, не произойдет, не сбудется – то, что ты… меня… нет, я запрещаю, запрещаю… Я только мечтаю, а сам текст ты и не поймешь, только… года через два, как я написал выше.