Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XVII

Я ехал в автобусе и читал «Диалоги с Бродским». Начал писать сейчас, и меня посетило холодное чувство. Первая фраза прозвучала в пустоте – будто я уже не обращаюсь к тебе. Знаешь, это замечательная книжка, «Диалоги с Бродским». Может быть, она симпатичнее мне даже, чем его поэзия. Язык этой книги, язык двух непринужденно беседующих людей, глубоко погруженных в эстетический колорит окружающего мира, чувствующих культуру каждый по-своему, но – интересно друг для друга – язык этой книги способен поселить в любом человеке желание узнавать, интерес к таинственным повседневным вещам, склонность «выныривать» из привычного мировоззрения; эта книга очень приятна и естественна… Последнее время я лихорадочно ищу то, чт́о можно было бы читать как бы «забывшись», забывая о «времени и месте». «Диалоги с Бродским» подходят для этой цели. В автобусе сегодня было посвободнее – суббота – и я всю дорогу читал, не мучаясь, как обычно, в буквальном смысле в «подвешенном» состоянии, держась за верхний по́ручень. Я никак не могу «выйти» на тебя и обращаться к тебе. Вчера я шел пешком, велосипед со спущенным колесом стоял в квартире; на повороте у газовой заправки вы меня обогнали; наверное, вы меня не видели; кажется, это была ты, на заднем сиденье, в заднем стекле; я увидел тебя… Я представил себе, мог бы я пойти к вам запросто, как тогда?! Но все уже сказано – из того, чт́о может представлять интерес; ты знаешь, нет – осведомлена – о чувстве, ты за него поблагодарила, посетовала, что не можешь ответить; родители твои не настолько близки мне по духу, чтобы я искал общения; хотя с ними тоже можно говорить… И, конечно, нам нашлось бы, о чем говорить, но, наверное, я бы вызывал твое раздражение – как тот, кто хочет от другого человека чего-то, чт́о тот не может дать. Я лучше вспомню последние дни, последний раз, когда я был на озере… Я наткнулся там на компанию на квадроциклах и группу велосипедистов. Они стояли возле самого озера; теперь эти лесные прогулки по бездорожью популярны; я показал им, гд́е источник, они его не видели, хотя вода шумит и льется прямо рядом с озером. Но, видимо, после шума моторов ухо не слышит естественных звуков леса. Я снова набрал яблок – теперь у меня дома их куча, и надо будет снова сварить компот. Над озером есть дерево, на котором яблоки еще зеленые; я буду ждать, пока они нальются… Набранную на источнике воду я один раз попробовал закипятить – но кофе получился с заметным «землистым» вкусом; я понял, что эту воду надо пропускать через фильтр… Показав путешественникам источник, я так же, как и в прошлые разы, нырнул на тропинку и по крутому склону поднялся к месту чтения акафиста. Совсем рядом в подлеске что-то заметно хрустело; «человек» – подумал я; но это оказались косули – или олени. Потом я, поднявшись, увидел их далеко впереди; они взбирались по склону один за другим; уже не было ничего слышно, только видны были их тела, шкуры и изящные ноги между ветвями. Я прочитал акафист; за это время квадроциклы уехали, и я обрадовался, так как не хотел при них лезть в воду. Вода была уже холодней, чем летом; а дома теперь приходится закрывать окна и балконные двери, чтобы тепло не улетучивалось; все равно, я думаю, до конца октября еще можно будет не включать нагреватель; за электричество выходит совсем немного, и я бы обрадовался, если б эта цифра удерживалась в данных пределах. Велосипед; я уже привык к нему; заднее колесо стало спускать, видимо, пробоина или трещина; может быть, оттого, что я ездил по острому гравию Солнечной тропы.

Я смотрю на эти записи – они превращаются в дневник. Я уже вел дневники на протяжении нескольких лет. Компьютерный набор. Главной особенностью такого дневника является то, что во множестве фиксируемых деталей, мелочей… мы как бы декларируем дотошность, вдумчивость, стремление разобраться во всем до подробностей – а на деле – дневник превращается в документ, содержащий много-много сведений, но выделить среди них главное – невозможно; да дневник и устроен так, что пишущий должен получать удовольствие от самого процесса письма; а процесс состоит из всматривания, заслонения какой-нибудь стороной детали всего обзора. Может быть (меня все чаще посещает эта мысль) не следовало говорить и делать то, чт́о я говорил и делал. Еще накануне, еще за два-три дня… хотя, нет… Все произошло так, как и должно было. Мне осталось только ходить на озеро, как бы посвящая эти прогулки монастырю. Я еще помню, что ты сказала: «Я могла бы здесь остаться…» И это был бы практический вариант, который, наверное, решил бы ужасную жажду… ужасное безводье… Видеть тебя – даже пусть не каждый день – но знать, что – через два-три дня… молиться рядом с тобой, в одной обители; засыпать, пусть без электричества, без интернета – ну́ его! – и знать, что ты где-то рядом; а утром – по первому снегу… шевельнулось что-то прочитанное, какие-то классики… по первому снегу выйти – и идти на службу; а ты выходишь из соседнего здания; … там зимой холодно; но мы бы и зимой ходили на источник; я, наверное, совсем помешался; у меня в голове – только вот эта площадка перед зданием, колодец, икона, перед которой ты читала молитвы; и сама дорога до источника; я представляю ее заснеженной, пусть хоть горы снега выпадут, и мы будем идти, увязая в снегу – путь наш будет более долгим; а придя к источнику, мы, может, обнаружим нарост льда на поверхности воды; и купаться, наверное, будет невозможно; мы прочтем акафист, ежась от холода и ветра – потом пойдем обратно; окоченеем окончательно (so play on words!); вернемся в худо-бедно натопленную избу, будем еще чем-то заниматься… хотя, че́м заниматься в затерянном среди холмов и долин, в стороне от проторенных путей, монастыре, который только обустраивается, и нет налаженных служб и хозяйства; и все занятия будут состоять в молитве и службах, которые необыкновенно долги и необыкновенно монотонны. Конечно, это совсем не то, что полноценная жизнь «в миру»; занимаясь делом, которому тебя учили, воспитывая прекрасных и послушных детей, лелея и обретая высочайшее счастье женщины – семью; но… Да чт́о говорить… Мне не удалось сделать из семьи «священный очаг», и даже сейчас, когда я представляю своих жену и сына, я, при том, что люблю их (здесь кто-нибудь, может, поморщится от такого, по его мнению, плоского и неправдоподобного наполнения «люблю»), я представляю себе и всю монотонность, которая последует. Да я и сейчас, приходя «в гости», через час или два уже собираюсь уходить. Я говорю это к тому, что вижу для себя некий сюжет только там, в небесах. Глядя туда и глядя в твои глаза (но на самом деле я ни разу, в общем, не заглянул в них; упоминание о «вселенских ночах», обнаруженных на дне твоих глаз – поэтическая компенсация за то, что ты скрываешь их содержание), я могу представить себе, чт́о ждет меня. Я могу также представить себе, чт́о ждет меня по прошествии той жизни, к которой я сейчас вернулся. А куда мне возвращаться?! Я сочинил «Паломничество», и я паломничаю в соответствии с написанным, я касаюсь рукой двери твоего подъезда (которая сейчас почему-то всегда закрыта) и верю, что это имеет смысл, как верила женщина, прикоснувшаяся к Христу – прикосновение исцеляет, и толь́ко оно. Мне неудобно и боязно подходить к дверям твоего дома; кажется, что кто-то наблюдает сверху и вот-вот задаст вопрос: «А зачем вы быстрым шагом…» или нет: «Вы к кому-то пришли?! зачем вы заходите в подъезд и тут же выходите из него?» И тогда я отвечу: «Я касаюсь рукой двери подъезда, потому что здесь живет девушка, которая… или которую…» И этот вопрошающий – он или будет сбит с толку, или сразу поймет, о чем идет речь (о чем в принц́ипе), и как-нибудь ответит; и я буду знать, что развеял его подозрения в криминальности моих действий… Мне будет отрадно… Я приду домой и буду наслаждаться близостью к тебе – воображаемой близостью; но – не меняется ли что-то от того, что ты – совсем рядом?! Может, по воздуху распространяются какие-то волны. Но нет – то, что ты живешь рядом, конечно, усиливает мое ощущение близости к тебе. Когда я еще не знал, гд́е ты здесь, в Гаспре, я все равно блаженствовал от мысли, что ты где-то здесь, ну почти рядом; и я представлял себе примерно район, где ты могла бы обитать, и мне доставляло удовольствие ходить мимо этих высоток. Кстати, я опасаюсь встретить твоих маму и отца. Просто потому, что сказать будет нечего; а «старый» образ беседы, до того как… я узнал, что ты – дочь Сергея, которого я давно знаю… старый образ не сработает.

 
Текст песни «Машенька»
 
 
я прошепчу эти несколько слов,
как будто меня уже нет
я все потерял – и работу, и кров,
и мне не выйти на свет
 
 
будто бы мне говорила луна,
будто бы я говорил…
лунный глашатай в воронку окна
имя ее повторил —
 
 
Машенька…
осажденная крепость разрушена…
падает башенка…
 
 
Машенька…
от непрожитой пасхи
осталась нетронутой кра́шенка
 
 
я прошепчу эти несколько слов
как будто меня уже нет
есть ли синонимы к слову «любовь»,
кроме «болезненный бред»?
 
 
есть ли еще у любви имена?
смерть – это чт́о за страна?
если порвалась любовь, как струна —
мертвой ли стала она?
 
 
Машенька…
на опушке лесной
зарастает крапивою пашенка…
 
 
Машенька…
от непрожитой пасхи
осталась нетронутой кра́шенка…
 

Глава XVIII

Я дочитал «Золотого осла» Апулея до момента превращения главного героя снова из осла в человека. Героя зовут Луций. На протяжении многих страниц он искал возможность превратиться снова в человека; он превратился в осла «по неосторожности», насколько я помню, употребив какое-то снадобье в момент, когда предавался «утехам» со служанкой (но достаточно влиятельной) в том доме, где был, по рекомендации, нанят на работу. Вообще, я уже забыл детали начала; я читаю урывками, несмотря на то, что «Золотой осел» – едва ли не самая интересная история, повесть, образчик литературы древних времен; я читал «Дафниса и Хлою» (красиво, но довольно сладко и…), читал «Эфиопику» Гелиодора; приключения, но – архаично, одним словом; а «Золотой осел» – очень интересно и живо, и не старомодно. Сейчас, после некоторого перерыва, я снова заглядываю в свои записи… Придя с обеденного перерыва, я стал читать Апулея дальше; и дочитал фактически до конца; хотя по «счетчику» электронной книги осталось еще не меньше сотни страниц. Но – я так и не понял, в чем дело – вдруг началася тот же «рассказ»; видимо, в другом переводе. Повесть заканчивается тем, что Луций, превратившись снова в человека, желает быть посвященным в таинства Изиды; он остается с теми жрецами, находясь у которых, он понюхал розы и избавился таким образом от своего ослиного облика; он постится и выполняет священные обряды, чтобы принять посвящение в какую-то ступень «знания». Таким образом, интерес Луция к магическому искусству, выказанный вначале, трансформировался в благочестивый «порыв» – служить Великой Богине – Астарте-Изиде-Иштар. Эти строчки, эти абзацы дышат действительным благочестием; сразу представляешь себе языческую картину мира, куда бесцеремонно влезло христианство, назвав античные таинства «поклонением бесам» и предложившее свой вариант молитвы. Меня стало клонить в сон, когда я записывал. Вчера я весь вечер играл на гитаре, я помню о том, что в воскресенье, наверное, придется спеть песню «Лепестки» на Набережной. С этой целью я распеваюсь дома, пытаясь сохранить некий «способ», вариант звукоизвлечения, который кажется мне верным. Когда я недавно исполнил «лепестки» Тане Романовой, на нее это произвело заметное впечатление. Причем сделал это я не намеренно, а как бы поддержать разговор – ее давно не было видно, и после службы я увидел ее за столом в трапезной. Я сказал, что могу спеть песню, посвященную событиям расстрела семьи Николая II. Я спел ее; во время пения я следил за реакцией; похоже, произвело впечатление. И Т. захотела, чтобы я пел ее в воскресенье на Набережной, под какой-то «видеоряд» из девочек, выносящих на сцену фотографии членов царской семьи, и – я так понял, речь шла даже об актерах, которые бы в соответствующих костюмах сыграли бы саму царскую семью. Т. нужно, чтобы я сопровождал этим романсом – выход; она, однако, попросила меня «растянуть» текст, «чтобы лучше усваивался»; я посидел над этим немного и решил сделать повторение в конце каждых двух строф (всего шесть) по образцу последних двух. А между этими парами строф сделал проигрыш.

Вчера я весь вечер после того как «совершил паломничество» на озеро… играл на гитаре и пытался сохранить – вернее, наработать до такой степени, чтоб сохранить верное ощущение – ту вокальную манеру, которая, как мне кажется, подойдет для исполнения романса. Я напишу гармонию на листочке – Т. сказала, что, может, хорошо бы здесь включить фортепианное сопровождение. Я, обсуждая этот момент, сказал, что «есть девочка, которая могла бы сыграть сопровождение, если потребуется; мы с ней исполняли песни на приходских концертах, которые устраивала С.В…» Говоря «девочка», я постарался ни в коей степени не выдать своего… особого отношения; а может, как раз старался выдать – в любом случае, это было бессмысленно; потому что – кому? и Т. интересовало… чт́о же ее интересовало на самом деле? Ее интересовал, наверное, момент «оформления»; оформления собственного замысла, и – важного мероприятия. Я думаю, они еще, поговорив между собой, откажутся от меня и от песни; песня, конечно, «в тему», и имеет некоторое преимущество, может быть, перед другими в текстовом отношении; но исполняю ее я как вокалист… не всегда удачно; им же нужен именно «музыкальный момент», в силу чего они предпочтут, наверное, менее интересный, но надежный вариант.

Весь вечер я играл на гитаре, стараясь сохранить верное ощущение; где-то под самую полночь, может, я сочинил песенку «Машенька». Это очень грустная песня, в тот момент, когда какая-то идея была мной выдернута из хвоста жар-птицы – в этот момент перьев носилось в воздухе достаточно; но в итоге остались только два куплета. Вернее, все эти варианты сошлись к двум куплетам. В припеве на долгий слог «а-а» распевается твое имя: «Ма-а-ашенька…» Я пытаюсь найти сейчас манеру, когда можно было бы и «выкрикивать» эти песни (которые я сочиняю), и изменять мелодию; потому что часто, начиная играть «для кого-то», обнаруживаешь, что поёшь «тускло», потому что в низком дипазоне; а дома в этой же тональности звучит (на собственный взгляд) хорошо… Я заметил, что, описывая «техническую» сторону своего делания, что ли… я соскальзываю с «художественной» ноты. Может, это только ощущение… Но художественная нота – это, вероятно, интонация. Бродский говорит о каком-то стихотворении, что «оно начинается с такой высокой ноты, что дальше – все время понижение»; интонация – это и есть верно взятая нота; художественный текст появляется, когда ты касаешься [души; пространства письма], как кистью, как мягкими пальцами; но он может строиться и на хаотичности, некоторой сумбурности мысли, откуда тебе требуется «выехать», «вырулить». Я не владею художественным языком – языком многообра́зного синтаксиса – поэтому мое спасение и интуитивный способ избежать банальщины – он состоит в том… он в том и состоит, чтоб ее избегать; всеми силами уклоняться, как от метеоритов, от летящих на тебя традиционных схем, клише. Однако это идет вразрез с тем, что я постоянно испытываю недостаток слов; кажется, это неуместно после стольких написанных предложений; это связано, скорее, с представлением о том, ка́к я хот́ел бы писать. Во мне мало слов, и я плохо чувствую пути умножения словарных запасов, их посадки, взращивания и культивирования; я плохо чувствую законы, по которым они растут; поэтому я следую своей мысли, своим соображениям и, в первую очередь, неожиданным. Все, что нас окружает, ужасно банально, скучно́. И в то же время в этой банальности может найтись привлекательная схема. Сейчас у меня устала рука (от письма), и одновременно пришло в голову, что я сильно давлю на ручку. Возможно, нужно просто полегче писать – как бы скользить по бумаге; как перо… Не зря я именую иногда ручку «пером»… Я играл весь вечер, сочинил песню «Машенька», а посвящение – «Машеньке» – не поставил, было бы весело – «Машенька – Машеньке»; хотя и то, и другое – твой об́раз, то есть, не совсем ты; если ты захочешь меня упрекнуть в «использовании» своего имени, в частом мелькании его у меня на странице, в том, чт́о составляет сущность «претензий» – наверное – в том, что те, кто по каким-то причинам заглядывают краем глаза в тексты на странице, могут подумать, что… Все давно всё уже подумали; и никому нет особого дела, кроме тех случаев, когда нарушаются какие-то «законы приличия», и люди предвкушают скандал… Но рамки этих приличий постоянно – сужаются или – расширяются, экспансируются… Сочинив вчера эту песню – «Машенька» – я, как героиня «Романа с камнем», «обрыдался». Может, именно для этого я ее и сочинил. Сегодня весь день хожу и напеваю… и не так больно. Думаешь, я преувеличиваю, говоря «больно»? Это растянутая боль, разжиженная во времени; но иногда вполне реальна… Вот вчера, например, я зашел на страницу… случайно зашел. На страницу некоего Н.С. – странно, как мне раньше не пришло в голову в списке твоих друзей в поиске набрать это имя. «У вас с Н. один общий друг – М.З.» Я поразился этому взгляду. Почти как твоему (но с противоположным знаком). Это взгляд-пружина, взгляд-орудие, оружие, неласковый… Взгляд-угроза. И гордость. Хочется написать: «гордость-гордость». Ее очень много. Она – как бы часть существа этого человека. Собственно, как я и предполагал. Зная о том, что он принадлежит к «баптистам» (кавычки потому, что, не имея представления о деятельности этой организации, я отношу его условно к одной из общин скорее в культурологическом, чем в буквальном смысле). Для этих вот ребят характерна именно гордость – оттого ли, что они «не такие, как… католики» или другие… Все эти течения идут из девятнадцатого века, а девятнадцатый – в свою очередь, из протестантизма, XVI-й. Люди, принадлежащие к одной из этих организаций (я не говорю «сект», потому что это ничего не меняет; и я признаю их право на выражение своих идей) – они горды́ – даже не потому, что это каким-то образом следует из их учения; а вот такие они; это как бы их «природа». Я посмотрел картинки, фотографии. Вот для чего нужен интернет! Человек как на ладони! Причем он сам же нарисовал этот свой портрет. Выложил фотографии, сделал «репосты». Довольно традиционно. На некоторых фотографиях – твои «лайки». Мне показалось, или – нет, не показалось – лайки на тех фотографиях, где он более «человечен»; где взгляд его не направлен сверлящим острием в объектив, а устремлен куда-то… в закат, например. Но и, якобы любующийся закатом – он… малоубедителен – …в роли истинного любителя закатов, я имею в виду. (Во взгляде много железа и бетона; представить себя рядом с таким взглядом – все равно что запереть себя «в четырех стенах», в коробке стандартного квартирного дома) Часть цитат посвящена «бизнес-идеям», сборные солянки из изречений «на каждый день».

Еще мне показалось – на нескольких кадрах «пленки» этого ролика, где мы поем «Эхо» – кстати, я «вычислил», что это он – в зеленой куртке, с рюкзаком, черные лямки которого придают несколько форменный вид одежде. Мне показалось, что он внутренне напряжен и как бы спрашивает себя – чт́о я здесь делаю; ах, ну да, я же пришел на выступление к любимой девушке; и этот взгляд его, сверлящий и беспокойный и… может, агрессивный; тесты, которые я сдавал в диспансере и после которых меня не допустили к вождению, показали, что я якобы «агрессивен»; так вот, по сравнению с ним, с его «агрессивностью» я просто невинный мотылек, порхающий над лугом. И еще один домысел – уж извини, если болтливый мой язык вынесет что-то ненужное, лишнее – на нескольких секундах «пленки» после исполнения он смотрит подозрительным и неприязненным взглядом влево; как раз в этот момент я… я несколько раз забывал об этом моменте и воспоминал; это было такое искреннее движение – я́ сделал движение, означавшее… нет, я просто… просто поцеловал тебя в щеку; потому что испытал чувство благодарности, чт́о исполнение оказалось, в общем, удачным. И ты откликнулась на это движение и даже… это называется «стиснуть руку»; я поцеловал тебя и ушел… и вступил в разговор с нашими ребятами из хора – Л. и М. (адресатом, кстати, огромного количества моих стихотворных посланий). И вот теперь я предполагаю, что неприязненный взгляд его был направлен в сторону этого невидимого поцелуя; хотя я, может, и ошибаюсь.