Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XXXII

Все внутри обрывается, опускается – когда ты уходишь; точно так же было в конце того дня, проведенного в монастыре. Я сейчас вышел снова из дому, дошел до твоего дома и спустился в магазин; но он был закрыт. Я пошел обратно той же дорогой. Приблизился к дверям твоего подъезда и… сделал то, чт́о обычно делаю часа в три-четыре ночи; если интересно, чт́о это, можешь открыть текст под названием «Паломничество к дому твоему…» Помнишь, мы пели «Пути господни неисповедимы…»? Вот сегодня один такой путь свалился на голову, как рельс. И, знаешь, придя домой с гитарой сейчас, я находился в таком сложном состоянии – сложном своей неопределенностью. С одной стороны, произошло то, чего я и жаждал, и боялся – неожиданно встретить тебя, кстати, как и предполагал чаще всего – в автобусе; а боялся я того, что мы, поздоровавшись, окажемся по разные стороны невидимой стены отчуждения; так было, когда я встретил тебя на остановке «Вторая Ливадия» летом, в июне. Но ничего этого не произошло; ты была так приветлива и… прекрасна, я долго искал подходящий эпитет, но это самый лучший – ты так внимательно и сопереживающе смотрела и слушала, и говорила, что ни о каком отчуждении и речи быть не могло; а я, вначале не до конца осознавший, чт́о произошло – я переместился на ту сторону автобуса, где ты оказалась на сиденье рядом с окном. Поток пассажиров, не очень сильный, позволил мне встать так, чтобы говорить с тобой, не вынуждая тебя все время оборачиваться назад – но ты была так открыта, ты так сочувственно и живо реагировала на мои реплики, что и это бы тебя не смутило. Я долго не понимал, чт́о произошло; наверное, я и сейчас не понял этого. Все равно как в телескоп наблюдаешь звезду из туманности Андромеды, и вдруг эта звезда влетает в комнату и закрывает собой объектив. Заслоняет реальность, в которой живешь, прильнув к глазку телескопа. Так ты заслонила придуманный мной мир, в котором я уже с комфортом устроился. Вот, собственно, и «с другой стороны». Я не мог понять, чт́о происходит – ведь я последние несколько километров текста плакался и стенал, что «тот день» в монастыре оказался единственным временем общения с тобой, – и те краткие минуты, когда я заходил на Успение. Но вот – ты, настоящая, живая, лучше всего, чт́о только можно написать о тебе, вообразить – ты передо мной, и я говорю с тобой; и у нас уже есть о чем поговорить; есть продолжение обсуждения некоторых тем; а когда я молчу, я не ищу лихорадочно, о чем сказать – я внутренне улыбаюсь, зная, что с тобой можно и молчать. Но я не сказал и сотой доли того, что мог бы, чт́о сейчас уже пришло в голову. Я стоял и сравнивал себя воображающего и себя в настоящий момент. Твой образ, к которому я обращался, и тебя «во пло́ти». Вот сейчас я хотел написать: «Это было чудесно…» Но слова уже опаздывают, а чувство я все равно помню. Я гляжу на тебя и испытываю огромную благодарность, что ты так приветлива ко мне, смотришь с таким участием и… интересом, я молю вышние силы о том, чтобы быть тебе интересным.

Мы вышли из автобуса, ветер, я сбегал за гитарой и сыграл тебе «Машеньку» возле твоего подъезда. Кстати, от дверей моего парадного до твоих дверей триста восемнадцать шагов, двести десять метров. Потом произошло то, с чего я начал, и что, вероятно, будет всегда случаться – ты ушла, а сердце превратилось в губку, смоченную уксусом, и я побрел домой; но по пути воспрянул духом неизвестно отчего. Я не рассказал тебе, что хожу читать акафисты на озеро по образцу того паломничества в монастыре. Ты сообщила (еще в автобусе), что старец Гавриил умер. У меня нет ощущения его смерти – наверное, хорошо, что я, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, нахожусь «под эгидой» церкви. По крайней мере, смерть меня не пугает; я воспринимаю ее как продолжение пути. Я вспомнил о старце Гаврииле и снова перебираю в памяти наш разговор. И эти мои записи отодвигают все глубже ту звездную реальность, которая столкнулась со мной как комета, когда ты оказалась в автобусе – отодвигают вглубь книжной полки моего воображения. А я бы отдал без промедления все свитки, глиняные вавилонские дощечки, венецианские пергаменты, узелковые перуанские ки́пу, скандинавские руны, египетские иероглифы – отдал бы за твои глаза, и голос, настоящий, живой и «самый обычный человеческий» – голос, который еще звучит в памяти, и все это до смешного про́сто – раз, и встретились, и нет ни бдений, ни многочасовых обращений к тебе по дороге домой, когда я рассказываю «тебе» в своем представлении содержание очередной прочитанной книги или фильма. И – быстрое окончание, ты улетела, как бабочка, нарисованная тобой на стекле; – а я остался за оградой «таинственного сада», глядя на никогда не меняющие позиции «максимального затемнения» жалюзи на окнах твоей квартиры.

Ответ главной героини на этот текст:

Чуткая отповедь. Здесь обтачивается прекрасный камень чувств, но главное чтобы он не рассыпался на маленькие частицы и не превратился в пыль, которую стирают с каминных полок думая о том что не всё вечно в жизни. Но на самом деле, какая Она, Любовь? – Вечная?!

Ответ лирического героя:

Но чт́о может обточить камень – разве что незаметный бег времени, волна прибоя, перекатывающая его в скалистом гроте, как мы перекатываем карамельку во рту. Камень превращается в пыль только от резкой смены температур – нагревания до раскаленности гнева и охлаждения до ледяного равнодушия, если камень беречь и любоваться узорами на его гранях, он будет радовать глаз на каминной полке. Камнем чувств нельзя забивать гвозди окриков, упреков и презрительных смешков, его не нужно бросать в стекло спокойствия, и он не подходит для того, чтобы с ним на шее топиться в омуте сладострастия. Но камень можно брать в руки, и он будет согревать, если перед этим солнце благодати небес осенит его и нагреет; а Любовь – это и есть вода, которая не бежит под лежачий камень; она вечна, потому что о бегущей воде никогда не спрашиваешь – вечна ли она, просто подставляешь руки и пьешь.

Стихотворения главной героини, посвященные лирическому герою:

 
Отголоски-слёзы на руках Поэта…
Пожелтели листы и окончилось Лето,
Но живут под усердным пером,
Отголоски любви, словно слёзы Поэта
Наполняя покоем, добром.
Не смыкая очей звёздной ночью прохладной…
Он любуется, ждёт, когда эхо в ночи,
Повторит его имя однажды.
Или просто опустит ключи…
Тишина за окном – словно пауза,
В своём времени тоже живёт.
Он разбудит её гитарою
И расскажет… Быть может, поймет?
И она ему, нежно внимая,
Улыбнётся как будто в ответ.
И оставит Он жизнью прекрасной
В чьём-то сердце свой призрачный след.
 
 
***
Вы тревожите душу! – Простите,
Но ответа в глазах моих нет!
Я покой Ваш не смею нарушить
И летела к Вам с новых планет.
Я присела на миг лишь послушать
Ваши песни и Вашу тоску…
Разделяю! Но только снаружи.
И я большего дать не смогу…
В моём сердце Вы тронули струны
Изумительной дивной строкой,
И я долго могла б ещё слушать…
Если б ночь не звала домой.
Я закончу печальной нотой…
Может быть никогда не приду,
Но как сильно затронули струны
Своим ясным дыханьем.. звезду!
 

****

Стихотворение главной героини «без адреса» (Апрельское солнце):

 
Моё Апрельское Солнце,
Незаходящий луч!
Я отражаю тебя в озёрах.
 
 
Я поверить могу, но боюсь.
Вдруг закончится день
И снова закроет тьма гори-Зонт,
Нам для ливней апрельских не нужен!
Я бегу,
рассыпая по лужам
Смех…
 
 
Кто сказал, что должны быть серьёзней?
Заткнуть бы уши!
«Жизнь – замёрзнете вместе в морозы!»
 
 
Поздно!
Люблю!
 

Глава XXXIII
(конец сентября)

Здесь лестница, ведущая в дом, выходит на склон горы, прямо в зелень леса; некоторое время назад я выглядывал – вернее, видел в открытую дверь – как будто театральная декорация леса сходит с холма и врывается в дом; очень приятно, ощущение – будто сейчас из комнаты шагнешь в лес; еще, конечно, эффект усиливается этим самым склоном горы; лес кажется нарисованным на поверхности огромной сферы, на огромном холсте; ощущение сказочности, театральности; некоей виртуальности – как в компьютерной игре. Теперь все вольно или невольно сравниваешь с компьютерными играми. Ведь 3-D игры – это величайшее, можно сказать, достижение человечества в последнюю эпоху. В самом деле, человек изобрел / сотворил мир по образцу божьего; и «увидел, что это хорошо»; и влез в него, и растворился в нем. Много-много часов и дней провел я за Oblivion, замечательной игрой со множеством побочных сюжетов; и как-то я начал писать повесть на основе игры, да не закончил. Споткнулся о́ диалоги, о́ развитие сюжета. Просто не было стимула продолжать. Но в первых двадцати страницах, я помню, у меня худо-бедно получился этот подземный мир пещер, – а потом я оказываюсь на равнине ночью, и, дождавшись утра, обнаруживаю этот город на острове, находящемся как бы в центре огромной котловины, окруженной отрогами гор; по острову разбросаны рощи, в рощах – алтари; такая античная Греция-Италия, только со значительной добавкой средневековья. И мне этот переход из ночи в утро сейчас навеял то, чт́о вспомнил недавно – наш приезд в лагерь на Северский Донец, с братом, в шести-семилетнем возрасте. Мы приехали ночью – плеск воды, шуршание камыша, нос лодки из темноты – вода струится вдоль бортов – яркий фонарь; и – наутро – молочно-туманный рассвет, диск солнца, мы катаемся по заливу на лодке, знакомимся с девочкой старше меня на три года, в которую я – через несколько дней – влюбился без памяти.

Продолжаю эти безнадежные записи. Утром я снова стою на этом замечательном крыльце, упирающемся в склон горы. Вверху слышен шум проезжающих автомобилей. Если начать карабкаться по этому склону, можно выйти на трассу, соединяющую города и поселки Южнобережья. Служба будет утром внизу, в Ливадии; после нее – я надеюсь, она не затянется надолго – я пойду в Гаспру пешком через лес от больницы. Мысли, которые посещают меня в отношении тебя – довольно пессимистичны. Я представил… чт́о же я представил? А, вспомнил! Я представил, что мы с тобой встречаемся где-либо и едва заметным кивком… «И в мире новом друг друга они не узнали…». Сейчас наконец закончилась служба. Я вышел, обогнул «балаганчик», повернул мимо звонницы обратно и оказался на окаймляющей Свитский корпус дорожке с балюстрадой; она проходит по краю опорной стенки у начала Солнечной тропы; с нее местами открывается прекрасный вид на море, парк, дорожки; это место напоминает мне Южные террасы у Воронцовского дворца – по светлости, за́литости солнцем; еще и архитектурный ансамбль Свитского корпуса играет роль – дом барона Фредерикса из серого камня и мраморное трехэтажное вытянутое здание Свитского корпуса; они создают особый архитектурно-парковый антураж, и в этом причина того, что я захотел сейчас пойти именно сквозь этот оазис духа. Опорную стенку оплета́ет глициния; она очень густа и приятна для глаз. В голову приходит много мыслей насчет тебя; насчет меня. Я сейчас остановился, осененный очередной «важной мыслью» – хорошо, что я сумел «цивилизованно» признаться тебе (ведь правда же, я признался тебе?!) – и, хотя сейчас я тебя не вижу и могу забредать в какие угодно дебри воображения, но меня успокаивает сознание того, что в «очных» личных контактах все было более или менее цивилизованно. Я сейчас себе кажусь все более и более «диким». Мне показалось, что С., моя (в недавнем прошлом) жена, стала относиться ко мне более уважительно, что ли, с неким «романтическим пиететом». Может, здесь играют роль все эти мои терзания, свидетелем которых я почему-то стремлюсь сделать всех и вся.

Сейчас я пошел по Солнечной тропе в надежде на то, что вдруг… ты или твои родители на зеленых жигулях – попадутся навстречу, после праздника Рождества Богородицы в Нижней Ореанде. Но никто мне не попался. Помню, года полтора назад я поднимался здесь, рядом с лестницей, ведущей на Вторую Ливадию; здесь многоквартирный дом, и был ларек, где я покупал кофе и что-нибудь наподобие пиццы, и шел затем через лес к верхней трассе… (…)

Глава XXXIV

Сегодня пятница, и я надеялся, и боялся встретить тебя, как в прошлый раз, в автобусе. В обед я купил розу и спрятал в своем шкафчике. Вечером с этой розой я шел по потеплевшему городу, в распахнутой куртке, и предвкушал чашку кофе после целого дня воды, пившейся из-под крана. Однако я почти наверняка знал, что тебя не будет; хотя бы уже потому, что встречи случаются неожиданно, и вся история нынешних встреч – случайна, включая и ту, по большому счету, которая содержит точку отправления. Хотя – нет, даже с натяжкой не могу сказать, что случайно забрел на первый этаж дома по улице Субхи́; или Севастопольскому шоссе – я не знаю номера дома и улицы, потому что в тот момент, когда мне рассказали, ка́к туда добраться, он стал существовать для меня в простр́анстве, и только в нем. Даже не предполагал, что Гаспра, обыденная и повседневная, станет для меня таким волнующим местом; и дом, мимо которого я проходил сотни раз, вдруг превратился в таинственный средневековый за́мок, огражденный ча́рами волшебников и неприступными стенами и башнями, которые охраняют могучие рыцари в сверкающих доспехах.

Сегодня пытался разобрать речь Бродского – то место, где он говорит (маленькая вставка: когда я набирал этот текст, курсор из-за чувствительности тач-пада снова соскочил со строки, как много раз до этого; и в слове «разобрать» «вылетела» буква «р» – а вместо нее палец, набравший скорость, напечатал «г». Получилось: «разобгать»; в сочетании с фамилией и национальностью Бродского создался такой пошлый антисемитский смешок. Или раздался. Я думаю, Иосиф Александрович простит мне…) о частности человеческого существования. Меня это обнадеживает еще и потому, что оправдывает мою неспособность «вписаться» куда-либо, в какую-нибудь социальную нишу. Частность жизни – говорит Бродский – это точка отсчета, то, откуда начинается человек как личность; искусство – это «наиболее древняя форма частного предпринимательства», оно «невольно поощряет в человеке именно ощущение его уникальности, индивидуальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность». Я спрятал розу в купленный пакет и пришел на остановку. К следующему разу надо постараться забыть о возможности встречи. Роза очень благоуха́нна; мне она самому нравится, и я не расстроился, поскольку с самого начала был готов, что ничего ожидаемого не произойдет. Неожиданный следу́ющий раз будет при подлете к Луне – Луне Стани́слава Лема; огромный межзвездный корабль станет снижаться, я пройду к выходу, какой-нибудь криокапсуле, какому-нибудь шлюзу, наружному люку – чтобы выйти в лунный «терминал», и тут увижу тебя – в форме «космического инженера» или «биоэнергетика» – опять же, из рассказов Ле́ма, из «Условного рефлекса» или «Охоты на Сэтавра». Можешь заглянуть в эти шедевры фантастики. Кстати, я помню, весной, когда ты оказалась в Ливадии, и я говорил с тобой, еще тогда не понимая, почему меня охватывает экзальтация и экстаз, и словно бы мозговые центры, отвечающие за речь, в твоем присутствии сбрасывают скованность – я помню, что упомянул рассказ Шекли «Ритуал» в связи с каким-то критическим своим высказыванием в адрес «официальной религии»; и ты выразила желание запомнить название этого рассказа, чтобы потом прочесть. Итак, звездолет снижается на поверхностью Луны, мы прильнули к огромным иллюминаторам, смотрим на все эти лунные каналы, кратеры, на лунные горы, покрытые трехсотметровым слоем лунной пыли – и мы начинаем мечтать о волшебной гравитации Луны, когда даже небольшого усилия хватит, чтобы перепрыгнуть расщелину в Лунных горах метров тридцать шириной. Мы с тобой бредем в скафандрах по горам, взбираемся на склоны, попадаем из темной тени в яркое пространство света (в этом – особенность освещенности Луны Солнцем – большой контраст, даже на «видимой» стороне – между «тенью» и «светом») и в конце концов приходим на станцию «Циолковский» из «Условного рефлекса», где нам предстоит прожить (вдвоем) месяца три, чтобы расследовать обстоятельства гибели предыдущих исследователей, живших до этого на станции…

Глава XXXV

Я прочитал в контакте твое стихотворение «без адреса» и вдруг увидел, что оно поэтичней, стремительней, напряженно-взволнованней, радостней, нежней, чем два стихотворения, посвященных мне… «Мое Апрельское Солнце…» Если имеется в виду день рождения – я не сумел выяснить, когда у него день рождения; на странице в контакте не указано. Остается слабая надежда на твой день рождения в апреле; но даже если и так, ты определенно связываешь с апрелем еще кого-то. Когда я обнаружил это разительное различие даже между интонацией и строем «стихов ко мне» и этим радостно-бьющимся фрагментом какой-то невидимой картины, у меня возникло ощущение огромной горы, и моего усилия сдвинуть ее. Я проезжал сегодня мимо Аю-Дага, его распластавшейся на берегу туши, которая при приближ́ении автобуса запестрела проступившими очертаниями рощ, отрогов, изогнутых линий склона, обращенного к дороге; я всегда, приближаясь к ней, нахожу ее огромной; и вот эту огромную гору я будто пытаюсь сдвинуть своими устремлениями, своими обращениями к тебе. Я вдруг понял, что от тебя самой не зависит этот выбор, в каком-то смысле; это сильнее тебя, ты следуешь велению более грандиозному и величественному, чем некий осознанный «личный выбор». В общем-то, я всегда догадывался о величине этой горы, с которой я вступил в неравный бой. Однако… «если б и с горчичное зерно имели веру, то» – первое, что сказал Христос в этом случае —«могли бы и горы переставлять»; ассоциация с горой и у меня, и у него (я не мог удержаться, чтобы не вывести этот уподобительный троп) возникла не случайно: метафора, наиболее ясно показывающая бесплодность, тщетность чего-либо… и одновременно – исполнение замысла, казавшегося неосуществимым.

Мне сложно продолжить этот текст – еще и потому, что последнюю перед этим строчку я написал на вокзале в Симферополе, перед отправлением домой, и тот строй мыслей оборвался. Вечером, открыв интернет, я прочитал и ответ от тебя – моя догадка насчет стихотворения оказалась верной, и твои слова – «посвящение присутствует» – снова намекают на какую-то волшебную тайну, куда мне не попасть; вместо того чтобы радоваться, я погружаюсь в меланхолию и тоску. Я вспоминаю какой-то твой ответ мне (давний), где ты употребила выражение «мотивный айсберг». Речь шла о том, чеѓо держаться, какого убеждения (или каких убеждений), я доказывал, что не существует ничего определенного, всегда в следующую секунду то, во что верил и что полагал устойчивым, надежным – может оказаться иным, и тебе придется лавировать между сталкивающимися льдинами противоречивых мнений, желаний и взглядов. Но ты с глубокой уверенностью написала, что «мотивный айсберг» не так легко перевернуть, «истина устойчива, смотря на чт́о опирается человек». Айсберг – это очень верно. Ледяная громада, которая на поверхности воды кажется плавучим островком из Царства Северного Сияния; если представить себе силу, способную перевернуть айсберг, вместе с те́м, что скрыто под водой – он тут же вернется в прежнее положение. Это стихотворение – безошибочный индикатор. И эти два, чт́о ты написала мне – они искренни, глубо́ки; они полны чувства, жела́ния отвечать; причиной тому, наверное, наша неожиданная встреча; ты сам́а захотела ответить, у тебя появилось желание – в ответ на «тепло», от которого ты «согрелась душой». Я был охвачен волшебным предчувствием после появления этих стихотворений и нашей переписки; «звездных» фотографий (ты попросила меня найти в интернете какое-то количество фотографий звездного неба, «с одной яркой звездой – чтобы можно было смотреть на нее и мечтать»); я тебя старался разуверить в том, что «сближение невозможно»; я даже разобрал стихотворение, где ты обращаешься ко мне, представив его как некую борьбу лирической героини со своими уже победившими ее стремлениями; я хотел доказать – тебе – что «ответа в глазах моих нет» и «Разделяю. Но только снаружи…» – это нечто вроде «остаточных рефлексов» – сознания, которое уже очень «сильно тронуто» «изумительной дивной строкой»; «ясным дыханием» – что оно уже побеждено, как альпинист, который сорвался с уступа и летит вниз, – но еще надеется на запасную веревку, на какую-то страховку, которая удержит его; или – он сползает по скале, но цепляется за нее, и эти царапины на камне – следы его ногтей, отчаянно впивающиеся в «плоть» «непокоренной вершины» – «Я присела на ми́г лишь послушать…» и «долго б могла еще слушать», но «ночь звала домой» (а на самом деле – ты быстро убежала, как от огня) – но вот это: «долго б могла еще слушать…» – это вселяет надежду, это говорит – пристрастному сердцу – может, о бесконечности, о том, что сознание все-таки стремилось… слушать, и оно находится рядом; но вечером в воскресенье я, придя домой, снова стал перебирать драгоценные камни в своем сундуке с сокровищами – твои сообщения, которых было так много; и так много всего – реплики, диалоги и твоя просьба найти фотографии звездного неба. И среди этого изобилия, тем более обнадеживающего, что от недели к неделе в последнее время этот поток все увеличивался – я натыкаюсь на это стихотворение – с «апрельским солнцем»; безо всякого посвящения, без сопроводительных фраз; но, чувствуя стихию слова, не являясь кем-то «очень большим», я все-таки иногда понимаю, откуда «растут ноги» у написанного; чт́о движет автором. Это стихотворение с нарушенной структурой, с тенденцией уйти от привычных форм, со скрытыми и нестрогими рифмами – оно выглядит «оригиналом чувства», оно им́ оказывается; это подлинное чувство, которое ты испытываешь, которому ты следуешь; это тот самый айсберг, который не переворачивается; и на его фоне два «моих» стихотворения являются «копией» (не хочу писать «бледной») истинного чувства. В свете этого «Апрельского солнца» стала видна настоящая интонация «моих» стихотворений. И – действительно, все стало на свои грустные места. «Простите! но ответа в глазах моих нет» – интонация с обращением на «вы» – это вежливость в ответ на чувство, и сожал́ение – тоже вежливое – и даже (само сожаление более эмоционально, чем «отсутствие ответа» на чувство) – сожаление, что не можешь ответить тем же: «Разделяю! Но только снаружи». «И я бо́льшего дать не смогу». – Снова – искреннее сожаление. Мне уже приходило в голову, что ты «превзошла сама себя» – ты обратилась в стихотворной форме (то есть, в наиболее потаенной, интимной, свойственной только высшим и редким душевным порывам) к человеку, к которому не испытываешь «чувства» (здесь имеется в виду разновидность «главного» чувства) – но ты смогла выразить «искреннее сожаление», поставить себя на его место; так происходит, когда мы сопереживаем по-настоящему; и о тебе я знаю, что ты проход́ила через «ад безответности»; поэтому ты так сочувственно откликаешься – ты ставишь себя на место человека, охваченного тоской и почти безумием – «ну почему, почему – нет», ведь вс́е же к этому располагает… Ты выразила это в стихотворной форме, и я был введен в заблуждение – я вообразил, что этот факт – «облечения чувства в стихи» (а на самом деле – сожаление о невозможности чувства) знач́ит очень многое; что эт́о – конечная цель баллистической ракеты класса «сердце-сердце»; и цель поражена, цель и планировалась – сердце «поэта», который трогает струны гитары, души, дышит на звезду и протирает запотевшее ее стеклышко заплаканным платком; «усердное перо» которого пытается запечатлеть «отголоски любви», а гитара пробуждает тишину за окном (и соседей заодно), потом нажмет на паузу, «остановит тишину» и снова – за «усердное перо», любоваться отголосками любви и ждать, когда «эхо повторит его имя». И эхо повторило. Но лишь эхо. Ракета пронеслась дальше, сбросив лишь ступень, или часть стабилизирующего оперения, и цель взорвалась там, на горизонте, яркой вспышкой попадания – мне осталось только наблюдать результат обстрела в армейский бинокль и нервно курить сигарету за сигаретой. Это стихотворение – мне – по сравнению с «апрельским солнцем» – выглядит формально. Я говорю это после восторга, испытанного от того, чт́о ты сделала – написала эти две вещи; я подумал, что мне достались алмазы и бриллианты. Но они достались другому. Такое маленькое, такое – «производящее впечатление в чем-то нескладного, угловатого» – оно «космично», оно открывает необозримые просторы чувства, которое ведет тебя; и я понял еще одну вещь – ты не властна изменить что-то лично; вот еще почему у меня возникло ощущение горы, которую невозможно сдвинуть. Если б дело было только в этом – убедить человека в том, что он «должен тебя любить»; как бы «доказать» ему все выгоды этого «предприятия» – чт́о я и пытаюсь делать этими своими записями; но – я увидел это отчетливо – процесс этот, пребывание в поле чувства – он находится вне области разумного; ты не властна над своим чувством, даже если б захотела («полюбить меня») – ты не властна, потому что – айсберг не переворачивается. Истина устойчива. Ты сама обо всем этом написала, еще даже больше года назад, и я тогда не понял, чт́о ты имела в виду – а теперь «дошло́». И это, кстати, одна из причин того, почему меня словно потерпевший кораблекрушение парусник выбросило на твой берег. Причина – в том, что ты в поле этой истины жив́ешь, ты держишь ее перед глазами, незамутненной, ты неотступно, радостно следишь за ней, радостно – от того, что тебе есть за че́м следить, следовать – может, поэтому ты попросила найти фотографии звездного неба с одной яркой звездой – «чтоб можно было смотреть на нее и мечтать»; ты не разменяла эту истину на что-то – а глядя на других, предполагаешь, что именно это с ними произошло – «отдали первородство за чечевичную похлебку» – отдали и отдают вот это «следование единственному чувству» – за что угодно, за калейдоскоп впечатлений, или соблазн материального, или веление плоти. Именно это влечет к тебе, влечет до сумасшествия – ощущение цельности, – чего-то, чт́о ты сам утратил, или потерял из виду; сейчас процитирую Пруста, у которого примерно об этом: «Решающим условием, необходимым для того чтобы зародилась любовь… является уверенность, что некое существо имеет отношение к неведомому нам миру, и что его любовь нас туда ведет». Этот «неведомый мне мир» – это гармония, уверенность в том, что «истина устойчива», это бессознательное ощущение, что человек нам откроет дверь куда-то; что человек причастен чему-то высшему, куда нам путь заказан – это все то́, что исход́ит от тебя, есть в тебе; с моей стороны в этом маниакальном стремлении приобщиться к тебе – есть эта безумная тоска по «утраченному», по «нереализованному», ты даешь ощущение жизни, а у меня давным-давно уверенность, что я «потерял право жить». И когда мир вновь «обретает краски», когда безвоздушное пространство «не-действия» сменяется чем-то живым, куда-то идущим, выходящим из пункта А и добирающимся в пункт Б – ты понимаешь, что и не в тво́ей (моей) власти отказаться от этого. Так же как не в твоей власти «отказаться» от св́оего чувства, так и я – будучи «в здравом уме и твердой памяти» – не сумею «отстать» от тебя; отстать не в житейском смысле – «перестать докучать приставаниями», а – отделиться от духовного пространства; и, может быть, выход – если нужно искать его – будет в том, что я найду на берегу Черного моря, выше или ниже Царской тропы, заповедную, чудесную, волшебную рощу – благо их очень много; я обозначу это место цветной нитью и блестящими гирляндами, сложу из камней алтарь, воздвигну твою статую и буду поклоняться тебе как божеству. Я утащу из церкви пару кадил – или закажу на сайте церковной утвари; выпишу «из заморских стран» фимиам, благовония и ладан; со временем я найду подсвечники или сделаю их из изогнутых стволов поваленных деревьев; запах можжевельника, сырой после дождя травы, глинистой земли – эти природные ароматы будут смешиваться с тонким вкусом курящегося благовония; я начну служить тебе службы; буду приходить после церкви, возжигать свечи и становиться на колени перед твоей фигурой, перед твоим образом. И я придумаю множество молитв к тебе, я напишу годовой круг богослужений и составлю перечень особых праздничных дней – это будут годовщины наших с тобой редких встреч; редкие встречи – и есть праздники. В эту священную рощу я буду приходить и вечерами – чтобы просто посидеть в тени можжевеловых подсвечников, сосновых сводов, на травяных циновках – у подножия твоей статуи; я буду говорить с тобой, обращаясь к твоему образу, как я сейчас беспрерывно обращаюсь к тебе, идя через пространство гаспринских лесных массивов; я буду повторять написанные строчки и сочинять новые, буду оставаться ночевать летними теплыми ночами, чтобы с рассветом вновь зажечь свечи и начать молитвенный разговор. А в дождливые дни я буду вспоминать твой возглас на странице: «Как прекрасно бегать под стеной ливня!» – и сквозь пелену дождевых струй все равно приду в священную рощу, и вместо свечей установлю серебряные чаши, они будут наполняться непрестанно льющейся водой, и эта вода будет свидетельством моего чувства к тебе – переполняющего сосуды, рвущегося за пределы; чувства, которое «льется с небес» и, возвращаясь в «землю», питает травы и деревья – оазисы спокойствия, ясности и чистого дыхания в моей душе; травы вновь будут благоухать и сливаться с запахом фимиама; этот бесконечный бег чувств никогда не прекратится, потому что та же природа, которая наполняет тебя – она наполняет и меня; даже если бы ты захотела, ты б не смогла отказаться от своего чувства; даже если б я захотел, не смог бы и я…