Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XIX

Я как будто перестал узнавать слова, образы слов. Нет, это все в шутку, конечно! Я улегся на диван, подложил под локоть подушку и… краем глаза вижу доносящийся с кухни свет; а с лежащего (или стоящего) передо мной ноутбука льется прекрасная в меру музыка. Ты знаешь… Ты знаешь, я так слился с тобой в воображении… Мне кажется, что мелодия, которая звучит сейчас… сознание уже связывает ее с тобой, потому что я думаю о тебе сейчас; звуки этой мелодии застывают гроздьями винограда, как капли… Я ощутил, что мне несколько тяжело писать. Нет той свободы, чт́о была. А все почему? Последние дни я очень сосредоточился (если вообще какие-то мои действия можно назвать сосредоточением) на вокальной работе; я в течение нескольких дней по нескольку часов пел, выискивая ощущения свободы (несколько неразборчивых слов в моем тексте…); я пришел к выводу, что качество выступления зависит от подготовленности твоих инструментов к самому началу действия… Вот, зазвучала снова та самая мелодия, которая – твоя… Это в моем представлении она – твоя; когда мы шли на источник, ты говорила о симфонии Моцарта соль-минор. Это хорошая музыка, конечно; но она ассоциируется у меня с «ворохом» популярных мелодий; хотя я очень хорошо представляю себе, почему тебе нравится g-moll’nая симфония; и я думаю, что это как раз наилучшим образом характеризующая тебя музыка… Я часто думаю: если бы ты… пришла! Стук в дверь, я открываю… и падаю… или нет… я «внутренне переворачиваюсь»; со мной что-то происходит… Каждый раз, когда я захожу на твою страницу в контакте и вижу эту остановившуюся дату… я предполагаю, что ты таким именно образом показываешь, что не намерена ни при каких обстоятельствах продолжать общение. Но, может, ты очень занята в училище – четвертый курс все же… Сегодня на набережной в программе «Белый цветок» выступали два хора (или один) из Симферопольского музыкального училища. Я смотрел туда, где они, как мне казалось, расположились; но тебя среди этих девушек в длинных и цветастых платьях, кажется, не было… Или все время, пока я смотрел, ты (может, ненамеренно) пряталась то за одну, то за другую фигуру своих согруппниц…

Глава XX
фестиваль

Может быть, я давно не писал… тебе. Я ходил сейчас по квартире и размышлял, достаточно ли у меня желания начать писать, достаточно ли для того, чтобы сесть и уже не дожидаясь какого-нибудь «особого» сочетания деталей, просто начать говорить, пробежаться по клавишам памяти, вернуться назад, заглянуть вперед, понять, чт́о происходит… и чт́о надо делать. Ведь даже собрав какое-то количество событий, необязательно ты уложишь их в единую канву текста; рецепт последовательности дневникового упоминания, конечно, надежен, но ведет к обмельчанию мысли (скорее всего). Я поучаствовал сегодня в концерте бардов, заключительном… совсем недавно, несколько минут назад, я ходил по квартире и размышлял обо всех этих новых лицах с точки зрения чуть-чуть (а может, и больше) религиозно-духовной, если можно так сказать. Там было много людей, «людей с гитарами», нужно было бы написать; но в данном случае это не играет роли; многие друг друга знали – веселые разговоры, объятья, шутки; ты стоишь чуть-чуть в стороне, держишь гитару и распеваешься; есть и знакомые лица, все ходят туда-сюда, о чем-то спрашивают, суетятся, или, как я, разыгрываются… Константин Фролов, такой корифей «среди малых сих»; очень благообразен, с аккуратнейшей седой бородой, не менее «айвазовскими» жестами; все в нем исполнено лирики и некоторого чувства превосходства, которое он несет как нежелательное бремя; он выступает, читает стихи; настроен очень «прорусски»; помню его стихотворение, прочитанное в пятницу – кажется, там рефреном повторялось: «не будите русского медведя», и проводилась мысль, что, кто бы ни пытался «поставить на колени Россию» – всегда оказывался ни с чем… Пугающе выглядят эти дифирамбы России на фоне полного отсутствия оппозиции. «Двухминутка ненависти». Вообще довольно умело сбитая, «крепко сбитая», хочется сказать – лирика; но поэзия отвечает на вопрос не «как», а «зачем». И когда задаешь этот вопрос относительно Константина Фролова, то хочется ответить:… черт его знает! Один древний начинающий поэт, желая поупражняться в написании гимна, хотел составить стихи «в похвалу Геракла». Тот, к кому он обращался за советом, именитый какой-то поэт… Аристофан, Софокл, Эсхилл… – сказал: «Разве кто-нибудь его порицает?» Разве кто-то порицает Россию, сейчас, в отхваченном Крыму. Кстати, Константину Вихляеву вручили какую-то награду с формулировкой: «За создание «Русского мира». То есть, клуб авторской песни умело подверстан под истерико-патриотический «дым». (Нужно сказать, что Костя Вихляев не «повелся» на это награждение и выразил в каких-то словах протест против того, что ему навязали) Я был в самом конце, одна песня – «Долина Привидений». Помню, начал говорить перед песней – «Традиционная для Крыма тематика – Долина Привидений; но, может, песня – нетрадиционна…» Не помню уже, чт́о сказал… После литургии голос был уставшим; но удалось спеть и забраться на высокие ноты в припеве; хотя А. Потапенко, сидевший в зале, сказал – пение было «неуверенным». Неуверенность возникает от усталости голоса, от вокализации не в своем диапазоне. Но в целом, может, исполнение было удачным; и Костя, и Юта Арбатская, его жена, сказали «спасибо». Потом все барды вышли на сцену и исполнили вместе какую-то незнакомую песню; я старался подпевать, стоя в заднем ряду; все начали махать руками – все, кто на сцене – знаешь, такие приветственные взмахи руками; несколько секунд я махал вместе со всеми, хотя было ужасно неловко; еще и не знать песни и пытаться «сгенерировать» этот бодрый настрой, который видимо владел всеми, но не добирался до меня. После исполнения песни (я вернулся чуть-чуть назад, к своей песне) мне вручили какой-то памятный знак – стилизованную долларовую банкноту с портретом одного из «кураторов» бардовского фестиваля. Твое последнее сообщение было: «как прошел бардовский фестиваль?» Я как мог описал это; еще и выкинул половину текста, и то́ получилось огромно, по сравнению с твоими краткими как скрипнувшая дверь, когда проходят мимо тебя – фразами; а сейчас я пишу, сознавая, что нужно вообще-то взяться за изучение тем ПДД; но сознание греет та мысль, что допуск к обучению, надежду, реализующуюся вот сейчас надежду на вождение – я вымолил. Может, и тебя вымолю. Просто – вымолю, без «может». Когда возникла такая возможность – поехать в Симферополь, начать курс – я воспрянул духом. Может, ты разрешишь мне подвозить тебя; хотя скутер – транспорт опасный, а с таким водителем, как я… Но я буду хорошим водителем, я знаю это. Сейчас идет дождь; я, вернувшись домой после фестиваля, отнеся в церковь гитару, пошел в магазин; хлеба нигде нет; при Украине был один магазин, где можно было рассчитывать на… даже полноценный хлеб; сейчас везде пусто; чт́о, не хватает у них запасов муки – напечь сразу для всего района. Я дважды прошел мимо вашего дома; «прикоснулся» (рукой к двери подъезда); не страшно было, потому что дождь, все сидят по домам. И вы тоже, скорее всего, были дома; вы и сейчас, когда я это пишу, сидите дома; а я сижу «в трех метрах» от вас (в трехстах, даже в двухстах) и сожалею о том, что не могу тебя видеть, хотя ты рядом… Я хотел бы опять «ввалиться», но – не позволяет вот этот твой запрет; и одновременно тысячи мыслей крутятся – вот, надо нарушать запреты, надо действовать, надо только действовать… И я хочу зайти, я очень хочу, я очень хочу тебя видеть, очень, но… я опять прохожу мимо… и чувство вины от того, что не повиновался мгновенному импульсу – ослабевает, ослабевает… Как у Окуджавы: «стихает, стихает…» А надо вообще действовать, выходя за рамки себя. Знакомиться со всеми, улыбаться всем. Но, сделав несколько подобных шагов, я отступаю и прячусь снова в раковину. Сегодня еще пришло сообщение от Шахиджаняна. Личное даже. В ответ на мое, которое было откликом на рассылку; такую рассылку – письмо – он адресует всем причастным к его сайту; наверное, один и тот же текст приходит всем; это – доброжелательно-безличные слова, перебирающие различные события; чем-то проиллюстрированные – картинками из интернета. Я написал в ответ текстик, и он попросил этот текст разместить в рубрике «поговорим». Еще я пожалел, что в пятницу, когда барды отправились после концерта в пансионат «Учитель» в Васильевке, я не отправился с ними; на ютубе уже появился ролик, где они сидят в комнате и поют; и общаются «в неформальной обстановке»; хотя это все равно достаточно формальная «организация», со своими «финтами».

Насчет «зайти» – возвращаюсь – иногда мысль о том, что в этот момент, когда я пишу о тебе – я мог бы с тобой общаться – эта мысль здо́рово иногда отравляет. Ты должен быть таким, чтобы люди считали тебя желанным собеседником, доброжелательным и открытым, не замечающим мелких недостатков и крупных даже минусов, всем своим существом стремящимся туда, вперед, только бы уйти со стоп-линии – стоп-линии лени и страха, вернее даже закомплексованности знакомства; освободиться от гнета сознания, что ты не можешь познакомиться со всеми, с кем хочешь. Дождь за окном идет и идет; мне обидно, что я сижу здесь, наедине с дождем, а там, внизу – вы, наверное, вместе дружно садитесь за ужин, обмениваетесь впечатлениями, обсуждаете ближайшие поездки; ты собираешься завтра в училище в Симферополе. Ты написала: «вообще все прекрасно!» Я прочел это как – «без меня». Все прекрасно без меня, или даже потому что. Я жду твоего ответа, в сотый раз перечитываю твою страницу «вопросы – ответы»; начинает клонить в сон… Мне становится стыдно за эти тексты – нет, не потому что они «откровенны» или как-то так… а потому что сейчас мне приходится писать «о том, что было», только о чувственных впечатлениях; даже из чтения ничего не всплывает. Вчера со Светой сыграли на дневном концерте бардов; спели Чака Берри; но народу не хотелось британской лирики; хотя хлопали… Потом какая-то женщина из первого ряда попросила спеть «Лепестки». Я выполнил просьбу. Песня «Лепестки» – может, за нее содрать тысяч шесть долларов. Только с кого… Мы со Светой и Ваней сидели в кафе; Света была бледна – в целом; мне показалось, что на ней это тоже отражается; она говорит: – Ну, вот теперь ты тоже почувствовал…» А мне было маслено слышать вообще любой намек на то, что я тоже «что-то чувствую». Вдруг, после разговора и общения, она говорит: «А вы с Машей переписываетесь?» Было неожиданно и было также приятно услышать звук твоего имени – из уст другого человека. Ваня был очень весел, он все пытался нас «соединить»; просил: «Мама, подвинься к папе (мы сидели в столовой на набережной; столовая, кстати, дорогущая…) Мама, поцелуй папу…» или что-то такое… На чт́о мама злилась; и я сказал Ваньке, чтоб прекратил.

Нет, мне не плохо. Я не «растворяюсь в страдании». По крайней мере, сейчас. Это мое чувство (ведь ты признаёшь, что оно существует?!) имеет циклическую, волновую природу. Накатывает – отпускает. Вот сейчас, сегодня, – может, потому что был на людном мероприятии, вбирал говоры и манеры других – сейчас страдание несколько отодвинулось; сегодня утром я еще ходил к вашему дому. Дверь мусоропровода рядом с дверью подъезда была открыта, но никого не было видно; дворник, наверное, забрался вглубь. Я прикоснулся к двери подъезда. И перекрестился. Разумеется, я не считаю тебя «иконой»… в прямом смысле. Но… с Борей мы вели диалог в сообщениях – о том, что – хорошо бы во что-нибудь верить. Я сказал, что верю именно в это – в прикосновение; кровоточивая в евангелии тоже исцелилась, лишь прикоснувшись. Что-то очень хочется спать. Пожалуй, надо это сделать – поспать хоть немного – а потом взяться за темы ПДД. Дождь все идет и идет. Он как бы разделяет стеной тебя и меня. Хотя – как бы естественно все происходило, если бы я снова был… у вас. Последний раз я видел твоих родителей на день памяти Сергия Радонежского. Я описал это уже. В поле зрения (в церкви) сначала возник Сергей, а потом, выйдя с клироса, я увидел Наташу… вас всех (кроме тебя, конечно; видеть тебя – слишком большая милость для такого недостойного существа, хотя…) Я подошел, поздравил С. с днем ангела и просил передать привет. «Передадим» – очень значительно сказали они. Мне показалось, что я обрел в их лице союзников.

Дождь все не прекращается… Нет, ночью он перестал, но в пять утра, когда я вышел из дому, начали срываться капли, небо было затянуто рваными дождевыми облаками, и это сопровождалось порывами ветра. Я вышел, чтобы сосчитать количество шагов до твоих дверей. Оказалось триста восемнадцать. Я измерил свой средний шаг рулеткой. Между семьюдесятью и шестьюдесятью. Определил в шестьдесят пять. Сейчас я в уме умножу… Сто девяносто один метр, семьдесят сантиметров. Проверим на бумаге… Нет, я ошибся, считая в уме… Двести шесть метров, семьдесят сантиметров. Почему я ошибся? Ага, я понял… Я умножил триста на шестьдесят, а потом – восемнадцать на шестьдесят пять; триста на шестьдесят пять – девятнадцать пятьсот; и плюс шестьдесят пять на восемнадцать – тысяча триста минус сто тридцать – тысяча сто семьдесят. Двадцать тысяч шестьсот семьдесят. Двести шесть метров от дверей моего подъезда до дверей твоего. Утро давно уже наступило – хмурое, дождливое. Невеселые мысли. Связанные, в первую очередь, с тем, чт́о дальше… Я представил себе, если ты едешь сейчас в Симферополь… и стоишь на остановке; дождь, холодно, промозгло… А ведь я мог бы выйти, покараулить где-то поблизости, дождаться, когда ты поедешь… ведь тебя же не отец возит в Симферополь на авто? А может, и так. Может, ты уехала вчера, чтобы с утра пойти на пары. Вот, я наедине со своими домыслами. Невеселость мыслей именно от этого – хочется быть участником «движения» (почти дорожного, по колеям судьбы) – а остаешься зрителем. Причем несколько дней и вправду участвовал… Потом… просто спасовал, может… формально – не нашел повода. Если девушка говорит «нет» – это значит «нет»? Глупый вопрос сам себе я задаю…

Заглянул в холодильник и увидел бутылку дюшеса, двухлитровую. И не сразу вспомнил, чт́о это, и чт́о она тут делает. Это я летом собирался пойти с тобой на море. И весь сегодняшний день шевелятся похожие мысли – грустные, невеселые; мысль о моей нужности тебе, или ненужности – как ни скажи, суть не поменяется… Весь день я пытаюсь учить правила дорожного движения. Это тот самый день, когда с утра было дождливо, и я думал о тебе, возможно, едущей в Симферополь на учебу в это промозглое утро. К полудню распогодилось, потеплело…

Глава XXI

Не знаю, почему мне кажется в очередях, едва возникает необходимость ожидания, – что все: и продавцы (кассиры, люди «в окошечках») и покупатели – все нарочно тянут время, чтобы показать мне мою бесполезность, никчемность, ненужность в данном месте пространства и времени; записывая эту фразу, я вспомнил сразу несколько ощущений – во-первых, ощущение многолетней давности, довольно устойчивое – когда, ознакомившись и пройдя «Соло на клавиатуре», и, хорошо ли это, плохо, – усвоив язык Шахиджаняна, липкий, тягучий, разливающийся по множеству деталей и моментов, которые кажутся иногда неважными, не имеющими отношения к чему-то… большому… я вспомнил ощущение вот этого вот скрупулезного, настойчивого и настырного (и обременительного, может, для нее самой) вгрызания в действительность; однако, как выяснилось, «самому для себя» записывать происходящие с тобой вещи – довольно скучно; несмотря на это, я вел дневник довольно долгое время; надо будет заглянуть в него… или не надо… Я все равно знаю, чт́о там написано. Это ощущение – конечности, быстрого стремления к финишу – как бы «не о чем» писать – возникло у меня сейчас, в начале первой фразы – потому что я действительно хотел передать ощущения от ожидания в очереди; от того, что стоял – а женщина за прилавком – не та, что непосредственно продавала, а другая – по виду и нарочитой елейной небрежности она – что-то вроде «куратора» этой точки; она говорит: «Светочка, чьи это помидоры и сливы вон там, на полу валяются?» – и обращается к кому-то из очереди, какой-то женщине, держа телефон у уха, так что не поймешь – она в трубку говорит или кому-то еще. И та, к кому она обращалась, из очереди – она тоже, видимо, не могла до конца поверить, что обращаются именно к ней; она несколько раз переспросила: «что-что?», «что-что?» – а потом, когда выяснилось, что – да – все-таки обращаются к ней; она стала отвечать оживленно, открыто, с интересом – но несколько торопливо, будто бы стремясь забыть эту неловкость, неловкость непонимания адресации – вина за которую целиком лежит на этой, из-за прилавка. Я покупал мешок картошки. Эта, за прилавком, взялась его поставить на весы. Я хотел помочь, но она отказалась. Мешок был тяжелым, килограмм тридцать. Меня удивило, что какая-то странность, недружелюбность человеческой натуры проявляется в таких незначительных сценках.

Сейчас меня не хватило даже на то, чтобы подойти к двери твоего подъезда и прикоснуться к ней. От дороги до дверей метров пятьдесят; по бокам этого прохода стоят машины; вашей машины не было, и тебя, скорее всего, тоже не было, ведь ты «на учёбе» в Симферополе. А вдруг?!. Но я испугался… мне было неловко, даже при видимом отсутствии людей, подойти и прикоснуться к дверям подъезда, закрытым теперь на кодовый замок (не от меня ли?!); это я проделывал несколько раз уже, только глубокой ночью. Я бы «коснулся стекла», как написано в том стишке, но до стекла высоко тянуться; если я полезу в палисадник под балкон и попытаюсь стать на какой-нибудь куст или бордюр, чтобы дотянуться до окна, и если будет произведен некоторый треск или грохот… В общем, не получилось подойти коснуться твоих дверей… Схожу ночью. Для меня это имеет такой же смысл, как для кровоточившей женщины в Евангелии, прикоснувшейся к Христу. Главное – верить. Вот, сейчас я не смог заставить себя повернуть с дороги к твоим дверям – а, казалось бы, это так просто сделать; я сейчас представил себе, смогу ли точно то́ же проделать с любым другим домом. Да, наверное. Подойти и коснуться двери. Но в твоем случае – кажется, будто сотни глаз уставились на тебя; сотни ртов притихли, чтобы разразиться смехом или гневными криками; за занавесками притаились «доброжелатели»… Есть ли это духовная борьба?! Ведь противодействие, которое я ощущаю – оно довольно-таки реально, подтверждение этому – мысль о любом другом подъезде, куда я могу подойти и коснуться рукой двери. Хотя, нет – так же неудобно и неловко это сделать, особенно если на лавочках перед домом людно. Я спустился в Кореиз, прошел по своему обычному маршруту, увидел на мосту девушку, шедшую навстречу, похожую на тебя; воображение дорисовало тебя, когда она прошла мимо; я отправился в ту сторону, куда шел, но сделал круг и вернулся на остановку в Кореиз; надо было сразу идти за ней… Но чт́о я, маньяк какой-то? подумает – преследую… Нет, наверное, это была не ты – ты же в Симферополе; мне невыносима мысль, что, если мы увидимся где-то на улице, произойдет так, как в июле однажды (в начале июля) – я шел домой (или в июне) пешком и, проходя мимо остановки «Вторая Ливадия», увидел тебя, поднимающуюся от Ореанды; ты поздоровалась и пошла дальше, и я пошел пешком в своем направлении; можно же было хотя бы остановиться, спросить, как дела… Помню, тогда я здорово разозлился; и у меня получилось тебя «забыть» – на какое-то время; на время, пока С.В. не попросила исполнить дуэтом песню «Над брачным алтарем»…

Глава XXII

…Интересный момент – ты написала, и во мне шевельнулось недовольство. Потом, пытаясь разобраться… вообще, я хочу быть честным, считаю честность с самим собой по крайней мере одним из существенных рецептов по борьбе с «омертвелостью» текста… Здесь честность предположила, что этот маленький… маленький гейзер недовольства, вдруг имевший место, стяжал под собой какое-то основание. Но основание очень простое, гадать долго не нужно: я в эти недели (месяцы, годы…) со своими… со своей писаниной, по крайней мере, для себя – очень здо́рово продвинулся, создавая что-то, что можно было бы назвать «твой образ». А недовольство было вызвано вторжением в эту «трагедию» реальной тебя. Со мной, кстати, уже было подобное. Когда реальный человек оказывается немного другим, нежели выписываемый образ.

Скудно освещенный вокзал. Несколько редких автобусов на стоянке; ячейки парковки почти все пусты – это согласуется с тем, что ближайший автобус на Ялту, на котором я поеду, будет через час. Это Симферополь. Я пишу, обращаясь к тебе снова; только что раздражение тем, что придется ждать еще час, сменилось радостью от мысли, что можно написать тебе… Да, я адре… Если б ты знала, какой… какое действие оказало на меня твое сообщение… и вопрос твой. Вернее, вначале возникло недовольство (я вчера более-менее подробно описал природу этого недовольства, чт́о могу сейчас повторить…) Вот, я пишу эти фразы сейчас, и… негодую, негодую на длинный обстоятельный синтаксис, который нужно растрачивать… на вещи, требующие законченной структуры. А на самом деле… эти многоточия, Маша… это слезы… они в таком же количестве… прости меня… правда, вот три, четыре, пять слез упало на страницу… шесть… такие крупные… я и не знал, что так пла́чу, такими крупными слезами… если я переверну страницу… а ее прид́ется перевернуть… эта, исписанная, страница прикоснется к той, на которую упало… Которая уже мокрая от слез… и все чернила расплывутся… но я нашел выход… я пишу не на обороте, а на следующей странице.. а на обор́от снова падают слезы… наверное, поток искреннего чувства вызовет справедливый протест; искренние чувства не всегда нужно выносить на свет… и лучше будет, если их описать холодной фразой; холодной, расчетливой, синтаксически совершенной – и тогда за этим спокойствием, за этим «профессионализмом» проступит… проступит настоящее… ведь читатель – искатель, ему надо дать возмож́ность найти; и тогда он вскричит: «Эврика!» – это как в любви, наверное – человек ищет сам, в любом случае – и, когда собирается этот образ – как «жидкий» терминатор из одноименного фильма – он «собирается», поднимается и идет на тебя… и ты понимаешь, что от него никуда не деться. Я стою на вокзале в Симферополе, я только что был на курсах в автошколе, о чем вчера и писал тебе; писал «возможно, поеду»; но все сложилось; удалось взять деньги, чтобы оплатить; и вот я здесь… страница промокла… я перестал реветь, глаза высохли – и, забывшись, я перевернул страницу – а это оказалась уже третья или четвертая; и все равно проступили буквы… так интересно… как на древнем пергаменте… вспоминаю строчку из св́оего, извини, стишка (не из классиков) – «нерожденные мысли-слезы / все в обрывках черновика»… вот сейчас точно – мысли-слезы… это было посвящено… ты знаешь, наверное, кому… М.К. – потому что я говорил тебе, что ей посвящено было пятьдесят с чем-то опусов. Пускай все хмыкнут – эќа невидаль, стихи. Я сегодня – возник перерыв после того как я увиделся с человеком, который провел меня в автошколу и все устроил – двух– или трехчасовой перерыв – и я наобум двинулся к центру города; то есть, я почти сразу оказался в центре; море лиц, ощущение, отличное от Ялты – будто все движется в некоем другом ритме по сравнению с вальяжной и ленивой Ялтой; на пешеходных улицах играют музыканты; я заметил пару – девушка и her lad (чтобы не повторять созвучное «парень»); он играл на гитаре, она, кажется, подпевала, а потом – но все это отрывочно – он поцеловал ее в лоб… я пошел дальше, оказался на пересекающей улицу Пушкина – тоже пешеходной. Выпил кофе в автомате. Куда пойти? – но я так не думал на самом деле. Я не хотел, честно, я не хотел идти туда, куда ноги понесли меня. Я спустился к к/т «Симферополь», рядом с моим бывшим заведением – факультетом иностранной филологии на Ленина – и, убеждая себя в том, что нужно подышать свежим влажным речным воздухом, вышел к Салгиру. Сделал несколько фотографий. Вокруг все радостны, веселы и молоды. А может, в какой-то степени играют в это. Кто-то с черным футляром от контрабаса. И я иду вдоль Салгира, выхожу к муз. училищу и смотрю по сторонам… Когда нужно, я очень зорко, бывает, смотрю. Но сейчас никого не вижу – того, кого ищу. Тогда я отправился просто по берегу реки, параллельно и встречно веселым студентам, идущим и смеющимся по двое, четверо или группами. Иду и фотографирую. Фонтан. Терракотового цвета – я сразу вспомнил, гд́е его видел – в альбоме у товарища Н. (извини за «товарища»). Мне думалось, что фотография сделана где-то еще, а оказалось, что он… этим маршрутом… Но я даже не особенно огорчился… хотя… но внутри давно уже что-то обрывается – как будто елочные игрушки падают с елки, если их среза́ть ножницами. Я сфотографировал фонтан в античном стиле, нашел мостик, где ты под ивой (и под этой же ивой мой стишок); но там был другой мост, более привлекательный… я удивился, почему ты и М. (чья фотография на этом мосту тоже есть) не выбрали еѓо для позирования. Потом я, дойдя до конца «набережной», вышел «на холмы», туда, от заправки, наверх (это место называется еще «Неаполь Скифский») – и нашел «высокие травы», где ты фотографировалась как-то; эта фотография есть в альбоме… Сейчас мой автобус будет отправляться.

 
все-таки больше нравится лето,
полное светлых минут
девочки счастья конфеты
меланхолично жуют
 
 
нравится больше, чем осень —
дождь и туманная мгла
холодно очень… не очень —
ребус решаешь с утра
 
 
всем, безусловно, по нраву
летний ленивый загар
вдох – и пахучие травы
кутают в облако чар
 
 
осень, конечно же, меньше —
дождь и холодный паштет
буквы у почерка резче,
больше становится лет
 
 
голос простуженней, старше
мысли – обычней, сере́й —
сердце лишь с прежнестью алчет
нежности хрупкой твоей…