Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XLIII

Была утром служба. Уже вторую неделю службы – каждый день; в это воскресенье, получив деньги, я немного воспрял духом и почувствовал себя человеком. С другой стороны – как-то все устраивается и без денег; есть квартира, и в квартире всегда найдется чт́о поесть – хоть дверной косяк обстрогать и нажарить эту соломку на сковороде. На службу пришли Света, Ваня. Потом он выпросил у меня самурайский меч; пластмассово-деревянный, но смотрится эффектно – почти как настоящая ката́на, цена ее – триста рублей. Сегодняшняя проповедь ощутимо уколола меня. Говоривший священник – отец Сергий – душевно очень мягкий и чистый человек; он ничего особенного не говорил, но коснулся воли, выбора и «отказа от личного». День памяти святой великомученицы Екатерины – она отказалась «от личного», от собственных желаний – перспективной жизни, богатого замужества; она была очень красива – но пошла на мученическую смерть, и сум́ела это сделать, сумела вытерпеть – потому что отказалась «от своего». Дальше он сделал какой-то переход – к браку; и опять напомнил о значении венцов, которые держат над головами венчающихся. Мученические венцы. Я немного хаотично представлял себе до этого. Вроде как ты мучаешься в браке – и поэтому мученичество. Но он совершенно определенно сказал: мученичество – за отказ от своего, от своей воли, от того, чт́о, по идее, составляет содержание твоей жизни – если ты куда-то к чему-то стремишься. И, если считать, что С. ушла от меня из-за того, что я писал и посвящал рифмованные опусы «другой женщине»; а на самом деле я и не мыслил ее «другой»; и не «женщине» – в том смысле, что это не имело свойств бытового подсчета – «одна женщина, другая…», это был лихорадочный поиск – чем выразить? чем? и найденный способ, найденные слова. Конкретно в том случае – шестнадцать строк, а потом уже и остальное. Девушке, не женщине. Чт́о тоже немаловажно. Но вот теперь, услышав в проповеди место «мученичество за отказ от своего», я опять стал «прокручивать» эти вещи, и все это оформилось в укол совести, которая как бы говорила: «Ты мог отказаться… от…» – тут уж я даже не знаю, как назвать – стишков?.. Но, по процессу Бродского мы помним – «Ваши так называемые стихи». – «Почему вы говорите о моих стихах «так называемые»? – «Потому что иного понятия о них у нас нет» – никто не называет то, что я пишу, стихами. И я сам избегал этого… С. говорит, что причина – вовсе не «стихи», а – вспышки агрессии… Здесь даже говорить не хочется – если бы я был социально опасен, это было бы заметно. Единственный вывод, о котором я прекрасно на самом деле осведомлен – это внимание, само внимание к другой личности. Уделение этого внимания, отражение этого внимания – на лице, в мыслях, и снова на лице – и неважно, каќим было это внимание – восторженным, романтичным, исцеляющим, не́ бросающимся в глаза, не́ вызывающим кривотолков. Неважно даже, что это внимание – на мой взгляд – конечно же – положительно отражалось и на С.; в тот день, когда я сказал М. по поводу своего стишка: «Марина, я правда так думаю, как написал – я тобой восхищаюсь (дословно), и М., взглянув на меня, одним взглядом спросила: «Это правда? Вы и вправду меня…». Это был совершенно искренний «вопрос взглядом». И когда я, замирая от… ответственности за утверждаемое, кивнул утвердительно, меня чуть не сшибло с ног волной восторга; это был эмоциональный взрыв, и этой лавиной радости мало того что придавило и присыпало с головой меня, так еще и С. хватило – когда пото́м мы вышли из церкви и поехали домой, С. не могла скрыть какой-то радости, хоть и пыталась. Она – в момент «признания» – находилась рядом – как консультант, что ли, – не знаю… Но участвовала в разговоре. И вот сегодня в проповеди – совесть кольнула меня. Я вдруг жутко пожалел, что лишаюсь мученического венца. Ведь обещания же бы́ли даны; венцы не надевались на голову, а держались стоящими позади свидетелями – как обещ́ание награды, не сама она. А теперь не приходится на нее рассчитывать. Потом мы пошли в Ливадию, я прокатил Ваню немного на плечах, они собирались зайти в парикмахерскую. С. завела Ваню вовнутрь и вышла на улицу. И тут, непонятно по какой побудительной причине – хотя довольно все ясно – я спросил – нечто вроде: «Так ты меня… не любишь?» Это было началом некоторой продолжительности разговора, о чем она тут же попросила не выкладывать в контакте. Попросила – не то слово; она очень возмущенно-недовольно отозвалась (как и раньше, впрочем) о моих способах сделать достоянием гласности содержание личной жизни. В этом недовольстве, по правде говоря, есть и доля интереса. В общем-то, мне на тридцатую секунду разговора стало ясно, зачем я его завел (а вопрос задался спонтанно – я не знал, чт́о делать). Я завел разговор, чтобы погасить укол совести, полученный на службе от прослушанной проповеди. Я убедился, что С. не желает воссоединения; мне стало легче, хотя я и понимаю, что дальнейший путь «без изменений» вроде как тупиковый – для «духовных результатов». Но мне все-таки хочется дописать и дописаться до чего-то. И я рассказал С. об идее «волшебной молебной рощи». Я рассказал, что идея, как видение, как фантастический образ, пришла мне спонтанно – идея рощи, где стоит твоя статуя (наконец-то я обратился к тебе) и находятся другие «предметы религиозного культа» (подсвечники, алтарь, и – еще я очень хочу – жертвенник: круглая углубленная чаша на треножнике, куда будут складываться приношения – кизил (обязательно), можжевельник и… фрукты); и куда я прихожу и читаю стихи, которые и «есть молитвы»; или – напишу и в самом деле – монотонные бубнящие молитвы – но нет, я не буду этого делать; там будут подсвечники и ароматные свечи, будет алтарь (опять я, перепечатывая текст с тетради, не дойдя до приношений, уже рассказал о них – повинуясь желанию), на нем будут конфеты и сладости: рахат-лукум, и… парварда́ – я сегодня купил четыре таких новогодних сладких «хлопушки». Уже в этот момент раздалось: «Ку-ку!», и Света покрутила пальцем у виска. А когда я сказал, что в самом деле хочу заказать твою статую в полный рост – или даже выше, то комментарий носил оттенок некоей снисходительности к «чокнутому». Но меня увлекла эта идея. Язычество, взрастающее на лоне христианства. Со времен Юлиана Отступника было не слишком много таких случаев, интересна сама тенденция «отхода» от социальной «доктрины». Спешно завершив писать, я отправился на службу; после вечерни опять, повинуясь порыву, «правое полушарие не знает, что́ делает левое», пошел на исповедь к отцу Сергию, рассказал ему об «утреннем уколе совести», и о том, чт́о жалею – об ускользающем мученическом венце. Разговор был довольно протяженным, он совершенно определенно назвал мое поведение «предательством»; дело не в физической измене, которой не было и быть не могло, и чего я подчеркнуто избегал… Он назвал любое проявление моего внимания к тому, что вне семьи – предательством. И опять я ощутил укол совести. Вернее, даже не укол. Неприятно просто – когда слышишь: «Предатель», и понимаешь, что это относится к тебе. Но мне – как с гуся вода. Потому что я сижу и пишу сейчас об этом почти спокойно. Все-таки есть что-то волшебное, завораживающее, исцеляющее – в речи, в любой ее форме, а особенно – в письменной речи, и, поверив бумаге свои страхи и сомнения, ты очищаешься и обновляешься; язык древнее бога, и бог сам с почтением относится к языку – как к инструменту творения, по крайней мере… Разговор был долгим, и я – как он почти сразу правильно определил – я искал в исповеди оправдания своим действиям; таким образом, грустно подытожил он, «незачем приступать к исповеди, если заранее не намерен поступить так, как следует, как будет на то воля Божия, – отступить от своих желаний». «Нет, – подтвердил я, – не хочу отступать. То, что я делаю, имеет смысл, долж́но иметь смысл, мож́ет иметь смысл только если будет продолжаться». Я объяснил ему свое ви́дение – текст, эстетика, предполагаемая ценность в эт́ом отношении… Он понимает, но для него не существует «эстетической ценности», есть «духовная»… Я спросил – а можно приступать к причастию, если не намерен меняться… Если думаешь, что вот это, «идущее вразрез с волей бога» – есть на самом деле воля Бога… – Ну, есть же святые отцы, – сказал он. – У них все написано, две тысячи лет они определяли, чт́о правильно, они не могут ошибаться. – Я сказал, что эстетическая ценность наследия святых отцов для меня менее важна, чем эстетическая ценность «вдохновленности творческим началом»; должно быть интер́есно… Мы уперлись в это различие; все на самом деле, может, и не́ сводится к тому, что эстетика «перве́е», чем этика; но – потом уже, выйдя из церкви и шагая по тропе домой, я постепенно вернулся к «нормальному» образу мыслей, то есть – к самооправданию. Я делаю так-то, так-то, – и буду делать, потому что это мне нравится. Если какая-нибудь недостаточно, или, наоборот, чересчур тонкая душа не уловила отчаянной горечи в этих словах, то я не виноват. Пусть эта тонкая душа еще чуть-чуть с себя сте́шет рубанком совести – или волнения – и оставит голову на совсем тонкой, незащищенной шее, чтоб острее чувствовать ветер повседневности, норовящий сбить с курса, столкнуть с дороги и запорошить глаза пылью и сухими листьями. Между прочим, он назвал твое имя, он произнес: «Мария, кажется…» и еще он сказал: «Ваша муза…» – за это я ему благодарен; оказывается, он запомнил название песни – «Машенька», которую я исполнял. Муза – и предательство. По крайней мере, необычно звучит. Уже есть обоснование моим действиям – что я пришел к необычному сопоставлению; в сущности, деятельность языка, его жизнь и развитие – это движение в направлении «новых и необычных форм»», органически вытекающих из внутреннего строя и порядка языкового поля данного этноса. Это я стилизовал собственную мысль под якобы цитату откуда-то из словарного определения. Придя домой, я обнаружил себя в квартире, и в поселке; а немного погодя – ты онлайн. Еще и выпитый кофе – и я не могу усидеть на месте. Открываю страницу, закрываю… У меня получилось еще раз обыграть твою «заглавную» фразу на странице – «спасибо, что не отпускаешь». Я придумал, что ты догоняешь автобус – и не отпускаешь, а он вдруг говорит тебе на малороссийском наречии: «Спасибо, что не отпускаешь!» Может, ты была не одна – пришло мне в голову, еще когда мы переписывались с тобой, минут сорок назад, а не сейчас, когда пишу это при свечах – свет опять выключили, но я успел запастись четырьмя толстыми свечками. Может, ты сидела в этой кафешке «в форме кофеварки», в центре (мне понравилась тво́я форма – «кофишка» – как «котишка» или «копилка») – итак, может, ты была не одна – а с «апрельским солнцем» – честно говоря, мне уже надоело это определение; я пытался представить, холодно ли тебе… в Симферополе. Хотел спросить, во что ты одета… но тут же одернул себя; получится, что я – одев́аю, виртуальные манипуляции с́ – хоть и верхней одеждой; но – одевание может допустить и обратный процесс… в общем, я одернул себя, а немного погодя ты испарилась и́ из онлайна. Наверно, в кафе все-таки стало холодно – на улице! Ты сказала – «возле»; я очень живо представил себе это сидение на плетеных стульях, продуваемых холодным симферопольским ветром; да, долго не усидишь, даже если есть вайвай – опечатался, sorry… вайфай. Я написал тебе, что поеду завтра в Симферополь и попробую найти мотоциклистку, которая должна (уже) была позвонить – но звонка не было. Мне придется в ускоренном режиме постигать премудрость вождения. Интересно, почувствовала ли ты подобие ревности при слове «мотоциклистка». Внезапный вопрос. И при слове «интересно»… Внимание сконцентрировано на тебе, и вдруг – «мотоциклистка»… Хорошо быть чем-то вроде «автора» и с некоторым удовольствием осознавать, что иногда можешь развить мысли, которые другими считаются «слишком личными», чтобы «их выкладывать»… Конфеты оказались вкусными – которые ты чуть было не вернула мне… У меня остался еще кулек, и к завершению сегодняшнего вечера я почти половину съел; и, честно – больше не могу, очень сладкие. Красная обертка сейчас валяется на столе. Кроме того, стол завален тетрадями и книжками, из которых половина не двигается с места неделями, другие неделями открыты на одной и той же странице, когда-то на секунду привлекшей внимание. Сегодня я выбирал «молитвенную рощу» для тебя, для твоей будущей статуи. Но это оказалось не так просто – выбрать место. Небольшой холм на середине маршрута Царской тропы – слишком доступен; и там на вершине не очень много места, разве что если спилить некоторые деревья… Я уже вчера писал о том, что – вчера же, взобравшись на этот холм, стал на колени и говорю: «Господи! укажи мне место»; и ощутил «укол Божьей ревности – будто бог, творец и создатель, возревновал меня к тебе – что я буду молиться тебе «в его присутствии»; что я сделаю «молебную рощу», поставлю там твою статую и буду приходить туда, чтобы молитвенно пообщаться с тобой. По-моему, нечто подобное произошло в романе «Великий Гэтсби» – правда, я дав́но читал его и не помню ничего из идеи; но, кажется, главный герой романа поселился в доме неподалеку от места, где жила любимая им женщина – которая любила другого и жила вместе с ним; и этот дом – дом Гэтсби – был открыт с утра до вечера для разного рода увеселений, с целью, кажется, чтобы его возлюбленная тоже могла в любое время заглянуть в этот гостеприимный дом. Скорее всего, я исказил содержание – я ничего не помню из этой книги; но сегодня, подыскивая место для рощи, я предполагал, что вместе мы тоже сможем приходить туда. Если б найти резчика по дереву, который бы взялся вы́резать твою фигуру; а потом еще ее надо доставить туда – и, если роща будет в труднодоступном месте – с помощью канатов затащить и установить. Да, это будет нелегкой задачей. Я даже некоторое время представлял – пребывая в благодушном и дружественном настроении – что ты и с предметом своего чувства тоже могла бы – и со мной – прогуливаться в районе Солнечной тропы; какое-то у меня было умиротворенное настроение, и я почти смирился с тем, что – это не́ я – тот, кто «не отпускает», и кому ты говоришь за это «спасибо».

Еще отец Сергий говорил о том, что – когда я обрисовал момент, если ты представляешь себе, – что отказался – от сочинения стихов, скажем, делания того, чт́о для тебя имеет какую-то ценность; и чувствуешь эту ужасную пустоту, незаполненность – тебе нечем заниматься, тебе незачем жить; – он сказал, что Господь дает – в этом случае – ты находишь смысл в этой «пустоте», ты получаешь гораздо больше, чем когда следовал своим личным устремлениям. Умом я это понял, но – не принял…

Глава XLIV

Меня поразило одно место в (наших) сообщениях – смс. Меня поразило, что ты попросила прощенья – «я Вас задела! простите!» В этот момент – мне нечего вспомнить больше, кроме «Алмаз сердца» Готье, который я уже упоминал раза два, – где читательница роняет слезу на тетрадную страницу «из глаз, не плакавших вовек…» – я на самом деле вполне могу отождествить себя с этой читательницей, с – вообще – бесчувственным, эгоистичным, нера́звитым, закомплексованным, бесперспективным – кем угодно; и противопоставить этой неприглядной покосившейся постройке воздушный, покрытый глазурью, украшенный всевозможными барельефами и скульптурными группами – готический, устремляющийся ввысь – собор твоего духовного облика, твоего существования… твоего положения в пространстве – в этот момент несколько слез упали на экран телефона; я с интересом проследил за их траекторией; не было света, и я, отсылая тебе что-то в контакте и будучи прерван «извергами», после некоторого колебания продолжил писать в телефоне; дальше у нас состоялся разговор – обмен смс-сообщениями – но вообще – та́к полноценный разговор, если судить по содержанию; потом он продолжился в контакте. Почему я был удивлен и не ожидал… такой милости от тебя; я пишу слово «милость» с благоговением, не смейся, не проникайся иронией – твоя просьба не делать из тебя «статую» или «икону» разбивается о́ религиозной природы восторг. Я никак не могу ее ува́жить, потому что поклонение начинается там, где заканчивается равнодушие; я равнодушен к миллионам лиц; но сегодня на службе я увидел девушку, чье лицо по физиогномическому типу было похоже на твое; я поминутно смотрел на нее, потому что она «перекидывала мостик» к тебе; как-то раньше, помню, остро почувствовал горечь, сожаление, обиду, раздражение и невысказанный упрек – оттого что вокруг много девушек, и никто из них – не ты. Я был готов подходить и спрашивать: «Почему вы – это не она?» – Почему вы идете, привлекаете внимание, излучаете наэлектризованность, расточаете флюиды, де́литесь космической энергией – и вы – это не она? – Я чувствовал огромную несправедливость. Ощущение «мира, замкнувшегося на одном человеке» – это вовсе не блажь, не романтико-бездельнический ореол – это очень болезненно. Это все время горечь от чего-то несделанного, не выполненного в срок; ощущение тотального запаздывания – ты не успеваешь ничего; ощущение «смехотворности» себя, и своей «мизерности»; постоянно возникают в воображении картины ярких электрических балов, которые «настоящие мужчины» дарят своим возлюбленным. Почему я не выписал в свое время журнал «Настоящий Мужчина»? Я бы штудировал его от корки до корки, я бы дошел до раздела, где обучают зарабатыванию денег, и законспектировал бы с особой тщательностью; картинки сильных, уверенных в себе мужчин я вешал бы на стены – и, глядя на них каждое утро, возможно, и сам со временем стал бы таким. Это мое утверждение напомнило испытанное ранее чувство, неосознанное ощущение – что, работая в месте, где на прилегающей территории паркуется некоторое количество недешевых авто́, ты сам со временем обзаводишься им; это как вырастает хвост или крылья. Я стал бы «настоящим мужчиной» и вел бы себя соответственно; сейчас же я – не очень понятно кт́о, и даже чувство мое переведено в разряд «виртуального». Собственно, какое чувство?! Но ты оказалась чу́тче, слышимее… Почему я был на самом деле удивлен?! Одна из цитат «перепощенного» – я заключаю все сомнительности в кавычки, потому что лексика – как стремнина – все мы пьем воду, набираем стоячую воду у берега, но предпочитаем чистую и холодную из середины реки; – перепощенного тобой – гласит: «Самое прекрасное слово на любом языке – прощаю…» – и я, когда мне осознанно попалась на глаза эта фраза, я написал – про «барственность с царского плеча» – «прощаю…» Но вдруг оказывается, что это одно и то же. У тебя. Ты обвинила меня в «виртуальности чувства». Нет, ты не обвинила – ты просто назвала так – его, несуществующее чувство – и я готов с этим соглашаться, я готов соглашаться со всем, чт́о ты изречешь – как внимают слову божества; вот тебе и «икона», и «статуя» – ты полагаешь в этом «блажь» (и – противодействие воле бога – добавлю); тебя охватил вчера настоящий ужас, судя по количеству сообщений – «я никогда никому не прощу, если кто-то сделает мою статую». И вдруг выясняется, что никто и не собирается делать ее. По крайней мере, ты вдруг открыла белую сторону – после черной: сначала ты думала, что тебе поставят статую (памятник?); потом ты с той же «определенностью», черно-белостью – как бы уверилась в противоположном – никто не будет ничего воздвигать. А дело вовсе не в «статуе» – хотя я ее все-таки хочу осуществить – это красиво и подлинно романтично! Если хочешь, я уж́е хожу в эту молитвенную рощу – я могу показать ее тебе, она где-то на середине маршрута Царской Тропы. Я становлюсь на колени – и читаю, или говорю молитвы. Никто не знает, о чем и кому я говорю. «Я не святая и не божество!» – а я будто не знаю – каќая ты… Но никто не знает, кому читаем мы молитвы в вечерний или утренний час. Окружающие нас христиане молятся-молятся, потом за трапезой говорят об этом – так спокойно, как о кру́жке воды. А об этом нужно молчать. То, о чем я говорю – молиться у статуи, молиться в священной роще – я разре́зал для тебя сладкий арбуз, сладчайший, – и волшебный, восхитительный сок поэзии брызжет во все стороны – только подставляй губы; я посадил для тебя чудесный, иссиня-черный, непередаваемого вкуса виноград – и срываю его налиты́е грозди, и кладу их к твоим ногам; я вырастил целый сад яблонь и вишен, я собираю урожай и рассыпа́ю перед твоим образом; я прорубил в скалах подсознания выход потаенным водам – и из серой скалы хлынула чистейшая родниковая вода песен, из черной скалы – заструился сказочный мед витиеватых фраз, из синей скалы побежали струи шоколадных стихов, из желтой скалы – ударили фонтаном восторг и обожание, из хрустальной скалы – будто сотканной из тысяч обледеневших снежинок – заискрилось сияние внутренней теплоты, замерцали звезды интереса, любопытства, желания «убежать» от повседневности, «раскрасить будни». Я создал, уж́е созд́ал рощу – она в моей душе; я ходил на озеро, о котором говорил тебе в монастыре, и читал акафисты в память о том, который мы читали на источнике. Вот тебе «первая» роща. Я загляделся на твои фотографии – сперва я скользил по ним критическим взглядом – хочешь, я вспомню некоторые оттенки еѓо – критического взгляда. Но я забыл их – потому что… и об этом я хотел сказать тебе сегодня, когда ждал возле церкви. Я смотрел на твои фотографии, потом я узнал тебя – «это же та девушка, которая написала мне…» – я увидел тебя на улице, на остановке. Вот тебе «статуя». Религиозный восторг, поклонение – живут внутри нас, и вовсе не обязательно наделять это чувство догматическими свойствами; религия – это поэзия, поэты – все пророки; об этом – у Шелли. Но у нас (я опять вспоминаю Шелли – у него в «Защите поэзии» – об этом…) религиозные деятели обходятся «без поэзии». И это значит, что религия «не настоящая». Это только оболочка. Люди входят в храм без поэзии в сердце – они входят в помещение, где окна заколочены досками, люстры закопчены, царит полумрак, и потемневшие доски пола скрипят и угрожают прогнуться под ногами. Жить можно и в таком храме – но как тоскливо будет по утрам умываться холодной водой поучений, сидеть за завтраком на жестких стульях догматизма, глотать вместо десерта таблетки «нравственного долга» и наносить на потрескавшуюся кожу чувствительности крем «духовного развития». А в моей роще – свет и тепло, алтарь, приношения, божество – все настоящие; я даже начал сочинять одну молитву – она начинается словами «Светлая нимфа!..» – но я не мог определиться с жанром – молитва это или гимн. И в этот момент, когда я спускался с холма, где расположена эта роща, светило солнце; впереди был еще долгий пеший путь, но во мне все пело – я не хочу повторяться, я уже писал о «пении» – все внутри радуется и охвачено трепетом; это – блаженство, и оно раскидано островками по хроносу моего бытия; в течение дня я будто – плывя по сталкивающимся волнам рутины – периодически высаживаюсь на эти островки. Мне хочется, чтобы кто-нибудь… Я хотел написать – «почувствовал то́ же, что чувствую я…» – но понимаю, что это неправда. Людям хватает радости от самих себя. Мы каждый для себя источник огромной радости. «Любовь к себе – начало романа, который длится всю жизнь». Ты пишешь – «делиться творчеством…» Творчеством не делятся – им температурят, болезненно бредят, им́ плачут, выступает кровавый пот – а после этого говорить «делиться» – все равно что математическую сухую дробь привести в качестве цитаты – «чувство делится без остатка на виртуальность». Виртуальное чувство. Я поджидал тебя сегодня возле трапезной, я слышал внутри голоса поющих, и мне казалось, что я слышу и твой голос; так мне кажется иногда, что я вижу тебя – в автобусе или на улице; я в буквальном смысле «вытягиваю шею», а потом с разочарованием возвращаюсь к привычному положению… Взгляд упирается в покрытые глазурью предметы. Один побольше, другой – миниатюрный. Я не стану о них писать, потому что они еще не заняли место в цепи перемещения зодиакальных созвездий по эклиптике воображения. Тебя, оказывается, вообще не было сегодня – я даже, когда входил в трапезную – видя, что ты не выходишь – я думал, что ты внутри; и, слыша, что все пошли к столу, я подумал, что и ты́ там, тебя пригласили на «нашу» (Ливадийскую) трапезу, и я сейчас увижу тебя за столом. Но – ужасная разочарованность. Ты пробегаешь глазами по всем сидящим и понимаешь, что искомого человека нет. И при этом нужно еще улыбнуться – людям, которые тебя увидели и зовут к столу. Мы переписывались с тобой весь вечер; я понимаю, что, может быть, это теб́е удобнее в «виртуальности»… потому что я всегда мечтаю о встрече… Но – боже, чт́о это я произнес?! После слез, упавших на строчки сообщения… Я написал, что готов быть «двойственным и двуличным», только бы… – Что «только бы»? – тут же пришло в ответ. – Только бы ты писала мне… Это было после слов о совести, которая «не должна успевать переключаться с одной личности на другую». Сначала ты поверила в идею статуи и молитвенной рощи – и испугалась. Потом ты поверила, что это «неправда» – и возмутилась. Возмутилась тем, вернее, отсутствием того, чего вначале испугалась. Поэтому я буду снова просить тебя – «разрешить» эту статую, потому что ты не знаешь еще, о какой «статуе» и «роще» идет речь. Еще и с этой целью я поджидал тебя сегодня. Я мог бы прийти к твоему дому – но это я уже делал; я боюсь хоть как-то оказаться «навязчивым» (и мне говорили даже – как она до сих пор не «послала»…); тексты на своей странице я выкладываю по «свободному произволению» – никто не может утверждать, что видит в содержании нечто предосудительное – потому что содержание в другом, и нужно читать не по-школьному, а сердцем; и – нужно чит́ать, а не искать «компрометирующее»… То, что вначале содержание кажется «страшным сном», а потом – «двойственной совестью» – это только вторая ступень лестницы восприятия, которая уходит ввысь и ступени которой теряются там, в сужающейся перспективе. Я хотел написать бесконечный текст о любви – а вышло, что мелочно перебираю уколы и собственные глухие угловые комнаты мыслей. Остается только считать и это – проявлением любви, – такого виртуального чувства, которое очень хочет стать реальностью, но постоянные выключения света отбрасывают его в свечной полумрак. Свеча имеет хотя бы то преимущество перед виртуальностью, что, подержав над нею руку, ты остро ощутишь соприкосновение с миром – в отличие от виртуальности, куда ты, ни о чем не подозревая, можешь запросто вкатиться из реальной жизни и некоторое время без опаски двигаться, не замечая, что впереди – про́пасть.