Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XLI

Сегодня я вышел из дому, наскребя двушек из рассыпанной мелочи до количества десяти, чтобы хватило на проезд в Ливадию – денег нет совсем. Я помнил, что в прошлую субботу ты ехала сто пятнадцатым в половине третьего. Если сегодня есть репетиция у С.В. (к Рождеству) – то нельзя терять надежду, что встречу тебя. Но я сел на сто двадцать второй – он долго стоял на остановке; тебя внутри не было, – а глядя с улицы, невозможно быть до конца уверенным, что внутри автобуса действительно нет того человека, которого ты ищешь. Я доехал до остановки «Больница» на верхней трассе и стоял более получаса, надеясь, что ты окажешься в одном из идущих следом по графику автобусов. Но закончилось все тем, что позвонил Альберт – служба начиналась не в четыре, а в три; и я уже опоздал к началу. Помню, что стоял, держа раскрытой электронную книжку, читая что-то и поглядывая в сторону дороги. Остановился автобус. Я опустил глаза и смотрю в книгу. Кто-то идет от автобуса к повороту на больницу. Я дожидаюсь, пока этот человек поравняется со мной, на мгновение отрываюсь и смотрю… Боже! Нет… Мужчина лет сорока, с лицом, ничего не выражающим, или выражающим какие-то вялые мысли, а в глазах читается подверженность страсти к алкоголю, хотя, возможно, я и ошибаюсь. Я произношу «мужчина лет сорока», как будто мне самому восемнадцать. Но я не чувствую себя «на свой возраст». Я чувствую себя почти мальчиком, бегающим и играющим в рощах, слушающим голоса птиц, останавливающимся на лесной тропе, чтобы нарвать кизила, или шиповника, или орехов; крадущимся мимо пещеры, где капает с потолка вода, и боящимся, что внутри, может, притаилась дикая кошка или даже медведь. Мальчиком, пробирающимся через все эти овраги и поваленные деревья к своей священной роще. Идет дождь, дует холодный ветер… Мальчик идет к своей роще, только поплотнее запахнув воротник прохудившейся куртки, без шарфа, в тонкой шапке, в ботинках, которые вот-вот «отбросят коньки». Он идет к священной роще, чтобы там почтить свое бесценное сокровище, свое единственное божество, которому он поклоняется, отдав ему предпочтение перед другими – сильными, именитыми, из славного пантеона; перед Венерой, Артемидой, Персефоной, Юпитером, Аполлоном, Деметрой, даже Психеей… Он идет в эту рощу, где возвышается скульптурное изображение божества – статуя, вырезанная из дерева. Статую эту вая́л умелый резчик: он с любовью изобразил божество в позе нечаянного ожидания – фигура будто стоит на берегу моря и вглядывается в даль. Руки прижимают легкое платье; фигура вся будто устремлена в ту сторону, куда направлен взгляд. Черты лица милой богини резчик передал с особым искусством: соразмерной формы закругленный книзу нос, мягкий и правильный овал лица, великолепные брови, разлетающиеся, как две чайки, к вискам, куда стекают, как прихотливые ручейки, локоны волос. Маленький подбородок, не очень большой лоб, шея – словно колонна, увенчанная коринфским ордером головы. Покатые плечи и острые ключицы; скульптору удалось передать едва ли не главные внешние качества божества – хрупкость и воздушность. Все черты лица вместе поражают гармоничностью и законченностью; никакая часть не выдается излишне, чрезмерно; хочется сравнить это лицо с задумчивым фортепианным ноктюрном, с искусным медальоном, украшенным инкрустацией; с лицом фарфоровой пастушки, расположившейся в своей скульптурной группе с ягнятами на берегу лесного ручья; хочется сравнить это лицо с теплым свежеиспеченным пшеничным караваем, так как скульптору удалось передать и свет, и тепло, будто бы исходящее от лица; хочется сравнить его с поверхностью залива, когда ветер пробегает по воде и меняет ее черты; с весенним лугом, когда на нем и шагу не ступить от множества благоухающих цветов; с облаками, освещенными солнцем, дающими прохладу и тень в летний зной. Хочется сравнить это лицо с небесами – в него можно так же бесконечно вглядываться, и со склоном горы, куда собираешься подняться – и высматриваешь тропинку – знакомые черты лица; с песчаным берегом моря, куда хочется выбежать и броситься в ласковые волны; и с чистым холстом в мастерской художника – вот сейчас он возьмет краски и… лицо оживится, по холсту побегут проворные мазки́, как бе́лки в сказке о Маленьком Му́ке; это значит, что черты лица придут в движение, на нем появится задумчивость, или нетерпение, или сострадание, или влюбленный взгляд, или – доброта, переживание, размышление, творческий огонь, музыкальность, искренность, умудренность, решительность, колебание, сожаление, жалость, симпатия, интерес, любопытство – будто все краски настроения хлынут на это лицо с палитры художника; и, конечно же, самая большая удача скульптора – это глаза; невероятным кажется то, как ему удалось передать их ни с чем не сравнимое своеобразие; эти глаза – как озера в Шотландии, они глубоки и бездонны, но их глубина уходит еще и в тайны подсознания – как эти шотландские озера сообщаются с глубокими разломами в земной коре; эти глаза – как найденные ловцом жемчуга черные жемчужины – и тут же выторгованные за огромные деньги скупщиком, чтобы перепродать их британской королеве для украшения диадемы; эти глаза – как ягоды брусники, таящиеся под кустом в весеннем лесу, глаза эти – как слезы янтаря, выброшенного на балтийский берег; как гранатовые зерна под увеличительным стеклом, как бусины монашеских четок, как агатовые шарики для игры, как узоры на павлиньих перьях, которые тоже называются «глазами»; как чаши с ароматным кофе, как бокалы с красным вином, когда солнце пронизывает их нитью света, и темная божественная жидкость играет бликами и всплесками; эти глаза – как пиратские сундуки с сокровищами, как драгоценные камни, вставленные в оправу; эти глаза – сапфиры, смарагды, бериллы, хризолиты, кристаллы горного хрусталя, яшма, малахит, аквамарин – цвет не имеет значения, имеет значение игра и преломление света, и божественный смысл этой игры – радовать, восхищать, приводить в изумление, наполнять восторгом, доходить до религиозного экстаза, погружать в океан любви, растворять в волнах благодати, рассыпа́ть искры и звезды расположения, дарить успокоение и отдых, исцелять от уныния, избавлять от отчаяния – вот далеко не полный перечень тех свойств, которые удалось передать скульптору, когда он творил на лице статуи эти дивные, эти сказочно-божественные, эти лунно-мягкие и медово-текучие, притягательно-сладкие, волшебно-мистические, застывше-блестящие, влажно-трогательные, пленительно-осеняющие, тревожно-странные, миловидно-миндалевидные, огромно-озерные, заоконно-дождливые, тропически-жаркие, рунно-старинные, струнно-хрустальные, ласково-внемлющие, затаенно-жгучие, безмятежно спокойные, океаноподобные, парусообразные, облачно-легкие, перино-влекущие, капкано-ловящие, кораллово-экзотические, экваториально-далекие, грустно-близкие, никогда-никогда не могущие до конца утолить жажду глаза; широко открытые, освещающие самые потаенные уголки души. Мальчик приходит в эту священную рощу и становится на колени перед своей статуей. Он шепчет молитвы, он читает все стихи, которые помнит, а потом сочиняет новые – и строчки льются сами; они взлетают, как аромат травы, как дым курящегося благовония – взлетают выше и достигают дыхания статуи. Мальчик в восторге прыгает, «как ребенок» – его слова услышаны божеством; он катается по траве от счастья, а потом, остановившись, он садится на корточки и разводит священный огонь. Це́лую ночь он сидит у этого огня, погруженный в раздумья; нехитрый ужин, состоящий из похлебки на травах, и короткий сон под утро. Поворачиваясь набок, он видит краешком глаза божественный силуэт на фоне светлеющего неба.

Я жалею, что этот текст закончился. Была мысль писать бесконечно – это то́, о чем я говорил – описать «каждую клеточку твоей кожи»; можно погружаться в эту словесную сладость и не видеть бе́рега, отплывать в открытое море и забрасывать сети. Когда я набрел на перечень эпитетов, я остро ощутил нехватку лексического потенциала. Все эти новоизобретенные свойства (твоих глаз) могли бы быть совершенно фантастическими! А так – мне кажется, что они слегка вяловаты. Единственное, на что я надеюсь – что ты дашь мне шанс «исправиться»; ты дашь мне возможность и время совершенствоваться, и даже если это тебе не нужно, я не буду надоедать тебе – я испрошу разрешения у своего божества – которое и есть ты, – но «ты», унесенная мной в эту священную рощу, о которой я говорю. Статуя – это только обман зрения. На самом деле я уже унес тебя – живую, из плоти и крови – в эту священную рощу, посадил на траву, и мы весело болтаем, пока на костре в котелке варится похлебка из съедобных кореньев и пахучих трав, и нескольких клубней удивительного растения огу́ти; сок этого растения так питателен, что может заменить по своим свойствам даже мясо; мы ждем, когда сварится наш ужин, и ты замираешь вдруг – как будто бабочка-грусти́нница села на твой милый, похожий на изящный корпус каравеллы нос; ты будто уставилась на эту бабочку – ты загрустила, – может, потому, что закончился день, и темный вечер скрыл пространство, которое тебе хотелось бы еще продолжать разглядывать. Может быть, ночь нагоняет страхи и тоску – ты подвигаешься ближе к огню; я помешиваю похлебку большой деревянной ложкой; блюдо выглядит вкусно, и я собираюсь вскоре снять его с огня. Я наливаю похлебку в миски, и мы тихо стучим ложками и прислушиваемся к шорохам. У нас нет даже палатки, есть только несколько старых одеял. Я скатываю траву в валики и обертываю полотенцем. Получаются подушки. Мы заворачиваемся в одеяла и ложимся спать возле костра – ты с одной стороны, я с другой. Мы переговариваемся через костер перед сном; огонь догорает, наши слова, обращенные друг ко другу, будто порхают как мотыльки (опять эти бабочки, никуда от них, «гусениц метафоры», не деться) над языками пламени; я читаю тебе еще одно стихотворение, и один рассказ – и обещаю написать еще один завтра, хотя энтузиазма это у тебя не вызывает – возможно, ты озабочена, где мы достанем клубни огу́ти для завтрашнего ужина. Вот уже от костра остаются одни угли – ты все реже отвечаешь мне, твои слова звучат сонно, ты почти уснула. «Спи…» – шепчу я тебе напоследок, – «пусть сон твой будет так же воздушен и легок, как эта роща при дневном свете; и пусть в твоем сне приходят к тебе образы родных и близких людей, пусть причудливые сновидения посетят тебя, проведут по тайным и запретным коридорам подсознанья; но пусть в конце распустятся цветы, заиграют флейты, зазвенят кастаньеты, запричитают цимбалы, всколыхнут воображение лютни, рассыпятся бусинами клавиши фортепиано, зазвенит охотничий рожок, зовущий в дальнее путешествие. Тебе приснится путешествие – ты побываешь в волшебном Леванте, в таинственном Египте, проплывешь в байдарке к верховьям Нила, лавируя между островками аллигаторов, посетишь страну Эльдорадо и будешь осыпана драгоценностями гостеприимным королем инков». Я хотел сейчас продолжать развивать тему о путешествиях, но вспомнил, что ты удалила свой текст о корабле – а заодно и мой комментарий, где было немного о морских странствиях. Из этого я нервически-болезненно заключил, что темы о путешествиях тебе, возможно, не нравятся. Ты уснула, я некоторое время смотрю на тебя… потом костер гаснет совсем, раскаленные угли тускнеют. Теперь я вижу только твой силуэт на фоне чуть-чуть оттеняющего ночного неба. Вот твоя голова – наверное, ты подложила под нее руку и почти укрылась с головой одеялом – ведь ночью в лесу прохладно. В темноте я не вижу ничего, но воображении все отчетливо видно. Ты согнула колени и подтянула их к груди, «свернулась клубочком», все по причине ночной свежести. Другая твоя рука притягивает одеяло, чтобы закутаться и сохранить тепло. Я так подробно, «со знанием дела», описываю позу спящего, потому что мне самому сейчас холодно – в квартире нет света, я не могу включить обогреватель, а отопления нет; в комнате тринадцать градусов. Но я заворожен и согрет картинкой, которую нарисовал. И еще меня согревает бесконечность. Я пишу «как хорошо, что ты есть» не из желания «комплимента» – о боже! как можно говорить это слово! – я чувствую бесконечность в тебе, ты для меня – как звездное небо; как будто это одеяло, в которое ты завернулась – это звездное небо, сползшее вниз с незастеленной кровати вселенной. Я вижу Большую Медведицу на твоих плечах, Полярную звезду над едва освещенным лбом, Близнецов, укрывающих ноги, Стрельца, Деву, Льва – они будто расположились на тебе, на одеяле звездного неба, покрывающем тебя – и будто фосфоресцируют в темноте – как игрушки-наклейки в комнате, бывшей года три назад комнатой моего маленького сына и его мамы. Теперь ты для меня – атлас звездного неба, и я могу изучать тебя, могу погрузиться в эту земную астрономию; а утром ты будешь картой солнечных бликов, энциклопедией тепла и света, мелодией заспанного голоса, танцем непроснувшейся панды, полуоткрытыми глазами любопытства, блаженством согревающегося тела, босоного блестящей от росы травой, разгорающимся огнем, свободно и радостно оглашающей лес птицей. И если бы мы забыли о том, что существуют дороги, дым труб, визг тормозов, график работы, коридоры экзаменов, привычные маршруты, переполненные остановки, непреодолимые препятствия – если бы мы обо всем этом забыли, мы бы отправились бродить – прямо из нашей (или моей) волшебной рощи; мы спустились бы с холма, дышали бы сосновым ароматом на широкой тропе внизу, здоровались бы с туристами и выдавали себя за аборигенов, живущих в лесу. Я бы раскрасил себе лицо черными красками, ты надела бы маску лесного духа – с ощетинившимися зубами; мы бы бросались из-за скалы с дикими криками на группу туристов; те бы бежали в ужасе врассыпную, а потом поодиночке бы собирались снова на призыв экскурсовода. И экскурсовод, разглядев в нас вовсе не опасных дикарей, а только шалящих и бездельничающих детей, начал бы читать нотацию и выговаривал бы нам, пока бы мы не повернулись и не побрели, пристыженные, восвояси. Но это только на время – мы же притворились, что виновато слушаем его. Отвернувшись и отойдя на несколько шагов, мы громко и весело рассмеемся – как дети, которые выслушали скучную проповедь взрослого и снова бегут по своим делам. И мы побежим, сделаем луки и стрелы, и станем охотиться до обеда, чтобы подстрелить куропатку – все-таки нужно подкрепиться дичью, если живешь в лесу. Весь лес будет в нашем распоряжении, все эти бескрайние просторы – до горизонта и до берега моря; помню, такую бесконечную ширь леса я один только раз встретил в литературе – в романе «Следопыт» Купера. Герой, поднявшись на холм, видит только лес, насколько хватает глаз. Может, именно это восхищение природой, выражающееся в желании «бесконечного леса», а не в «чувствительных» описаниях – и ценно по-настоящему у автора. Мы будем бродить по лесам, будем устраивать привалы – когда мы шли с источника, ты первая предложила отдохнуть, а я бы и не остановился; дойдем до моря и погрузимся в его теплые волны. Между камнями нарвем мидий и будем жарить их на огромном металлическом листе. Мы будем бродить долго – неделями, месяца́ми; наша одежда обветшает; и мы действительно превратимся в полуголых дикарей; и однажды мы захотим вернуться к людям, но время будет уже упущено. Останется только эта роща, только этот костер, это одеяло звездного неба, которым ты укрывалась – останется самый первый день в роще, останется – я перелистываю события (текста) в обратном порядке, как пролистывают книгу – наш разговор, наше приготовление пищи, а чуть раньше – твоя статуя; ты из живой – милой, невозможно милой девочки – снова станешь статуей – снова я превращусь в мальчика в дырявой куртке, и мальчик этот останется наедине со статуей, с воображением, со своими мыслями, с тетрадями, страхами, сожалениями, желанием идти вперед и оборачиваться при этом назад и брать с собой все то, что отягощает; нести с собой в будущее весь скарб прошлого – и сбрасывающего в конце концов этот груз с плеч; остается мальчик, вышедший сегодня на остановку и ждавший девочку, которая должна была появиться из автобуса, не дождавшийся, плачущий, – но счастливый, не променявший бы это воображаемое счастье ни на что, ни на одну из устойчивых химер реальности – работу, солидность, иерархию, закон, порядок, незыблемость, условности, омертвелость чувств, равнодушие – к зелени священных рощ и бесконечных лесов.

Глава XLII

Волшебный какой-то день. Слезы все время. Вчера весь вечер писал и набирал про первую половину дня; про «неудавшийся автобус» – а сегодня я об этом же тебе рассказываю; и ты слушаешь, и… я смотрю на тебя и будто впитываю краски твоего лица; «впитываю» – как-то марлево-медицински слишком… Ты прямо передо мной, рядом со входом в трапезную, возле железных ворот, между кипарисом (где все экскурсанты фотографируются; со стороны аллеи есть такое фотогеничное окно в кипарисовой хвое) и лавровым кустом; ты стоишь на дорожке, я спускаюсь от церкви с рюкзаком, пребывая в готовности «отчалить». Все-таки как хорошо быть внутренне готовым (к приходу кого-то, встре́чу с кем считаешь важнейшим событием) – утром все во мне пело; я будто предчувствовал твой приход– и как будто «репетировал» его: я что-то говорил про себя, обращаясь к тебе; я всегда разговариваю с тобой – по дороге на работу, по дороге с работы; часто я ловлю себя на том, что эти разговоры бесплодны; я говорю с тобой о чувстве (сам с собой), а при встрече мы говорим о музыке и литературе… но нет; мы все́го касаемся; сегодня я ощутил твою «твердую позицию» по Бальзаку – это было уже наверху, в «невозможное» свидание у трассы; – я хотел доказать, что Бальзак «вульгарен» (по Прусту), что он меркантилен, его романы создаются по принципу «наилучшего обустройства» в материальной, бытовой жизни; его герои стремятся к достижению положения в обществе – тому, к чему стремился и сам Бальзак; за год до смерти он пишет письмо сестре, где рассказывает о выгодах своей будущей женитьбы на госпоже Ганской – женитьбы, которой он ждал шестнадцать лет. Все это я пересказываю со слов Пруста и со своей памяти. Но ты обнаружила «айсбергову» твердость – ты отстаивала точку зрения, что духовное начало в бальзаковском продукте присутствует, что не все его герои стремятся к материальному – отец Горио́ (мы не договорили о нем – я, по обыкновению, на что-то по-оленьи перескочил) – и др., и – неожиданно ты согласилась с тем, что Бальзак вульгарен – и я тут же устремился на противоположную сторону: откуда это видно? Бальзаковский стиль очень плавен, очень реалистичен и – одновременно – в некоторых местах – романтичен. «Тридцатилетняя женщина». (Ты упоминала «Лилию долины» и «Шагреневую кожу». Надо будет обновить – или ознакомиться, если выяснится, что я не читал) Откуда девушке может стать очевидна «вульгарность»? Но я не об этом хотел сказать. Ты говорила, ты отстаивала свою позицию – и я «расплескался» об нее, как волна о камень; и мне не нужно было на самом деле ничего… я почувствовал себя вчерашним мальчиком (о котором я писал во вчерашнем тексте) – рядом с тобой, я ощутил себя младше тебя – и это так волшебно, так чарующе! так близко, так просто – как стоять с тобой рядом на остановке, ждать автобуса, догонять тебя… А ка́к вышло?! – После встречи рядом с трапезной я изобразил «срочный уход»; ты же́ вошла внутрь, на репетицию. Я стал медленно подниматься через лес к остановке над больницей. Мелькнула мысль вернуться, сесть за стол в трапезной, дождаться тебя. Но я ведь уже ушел!.. Тем не менее… В таких колебаниях я добрел до газовой трубы, почти у самой остановки. Хотел ждать тебя там. Потом поехал в Гаспру, купил хлеба – в дневное время, вечером его уже не будет в магазинах; забежал домой, щелкнул выключателем и вышел на улицу. Я достиг какой-то цели, выполнил какие-то задачи – чтоб самому себе было ясно – «я занимался своими делами», – что-то еще купил; ах, да! я купил конфет – шоколадные сердечки в красной фольге, вкусные – я потом попробовал (после всего). Опять я в автобусе, еду обратно в Ливадию, спускаюсь от больницы. Прошел час с начала репетиции, я рассчитываю на то, что ты будешь идти навстречу. Навстречу попадается мама Маши Кузнецовой, Оля – и дети, Лиза и Толик; мы перекидываемся словом, не останавливаясь; потом мне пришло в голову, что можно было угостить их конфетами – но у меня замедленная реакция. Я прошел по всему маршруту, каким мы с тобой спускались неделю – всего неделю! – назад; но тебя не встретил. Однако в Ливадийском парке мне навстречу шли две девочки – или девушки – из церковно-приходской школы; я спрашиваю, закончилась ли репетиция? и когда? – три минуты назад – говорят они, и – чуть странно смотрят – или мне так хочется, чтобы на меня странно смотрели, видели этот огонь в глазах – о котором я́ думаю, что это – огонь. Подхожу к трапезной, entrance – за столом весь приход во главе с отцом Дементием; он приглашает за стол, я отказываюсь – и опять странный взгляд – или опять кажется – С.В., твоей тети; я отказываюсь, как бы намекая, что есть нечто неотложное, из-за чего я не могу принять участие в трапезе. Как хорошо, что у меня есть практика бега. Я пронесся мимо дворца – не хуже стапятидесятикубового скутера; бегу вдоль фасада со стороны парадного въезда, за ворота – и опять по дороге на больницу. А это – крутой подъем; я иногда останавливаюсь, чтобы немного восстановить дыхание – потом опять бегу́. Начал склоняться к мысли о тщетности поисков – наверное, ты ушла – или в город, или – друѓой дорогой – домой (хотя, если бы ты ехала домой, в Гаспру – другой дороги не было бы) – и – или: ушла раньше; и не особенно это страшно – ведь я уже получил волшебный подарок сегодня – восхитительный утренний «чай вдвоем» – чай света утреннего солнца, настоянный на хвое живого кипариса. Прохожу мимо больничной церкви, мимо Дома Милосердия, мимо хозяйственных построек, примыкающих к корпусу больницы – и поднимаюсь по тропинке на крутую дорогу, которая уже непосредственно выводит на остановку. Бегу по ней – или иду – все время бежать невозможно; надежда улетучивается легким дымком. И вдруг впереди, уже в самом конце подъема – фигура. Это просто волшебно! Если есть подарки небес – то вот он! Главное, я не помню, во что ты была одета; а эта фигура – в черном полуп́альто с меховым воротником. Идет неспешно, чуть-чуть вразвалку, потому что подъем крутой – и человек явно подустал. Я приближаюсь, а сам гадаю – тот ли это человек, за которым я стремлюсь… или… Это невозможно сладкое чувство… Чтобы не напугать тебя внезапным появлением, я стал производить шумовые манипуляции с платком – где-то метрах в тридцати… Ты обернулась, по инерции продолжила путь, а потом остановилась и повернулась уже вопросительно; ты узнала меня… Некий человек, шедший следом, превратился – в меня. Да, но чт́о я тут делаю?! Как что – догоняю тебя… Зачем? – Просто так. Это незаданные вопросы; я как бы исключил их, сказав, что «е́ле догнал» и «хотел встретить, когда спускался». Сказал после того как отдышался – по крайней мере через полминуты, потому что сразу от быстрого бега говорить не мог. Удивление твое уже прошло, ты улыбаешься… Мы переходим через дорогу… Если б мы виделись чаще, как просто бы было общаться! Потому что ты – очень внимательный, понимающий, чуткий собеседник, в тебе нет «предубеждения»; может, есть «закрытость» – но это обратная сторона мечтательности. А если б мы общались регулярно, скажем, по работе – какими мы были бы друзьями! Сейчас «частота» зависит больше от меня; и вот, вторая встреча за день – и ты уже друѓая, ты не так напряжена, может, как утром, и бесподобно прос́то с тобой говорить, и даже – отдыхать в тени тебя, в тени твоего голоса; я рассказал о том, что стремился тебя вчера встретить на остановке – и не дождался; а репетиции просто не было; я рассказал тебе о том, о чем писал. Когда я встречаюсь с тобой живой, мой язык бледнеет – письменный язык. Вот вчера я глядел на твои фотографии – и по ним набросал портрет со множеством эпитетов. А сейчас – я все время возвращаюсь в диалог, я еще рядом, я еще не насытился тобой, не напился речей, не выбрал по камешку янтарь глаз, не нанизал его на молитвенные четки, чтобы перебирать в одиночестве. Пытаюсь вспомнить, о чем еще говорили… Ах, да! о «Поисках утраченного времени» Пруста; фраза Набокова – «Поиски клада, где кладом служит время, а тайником – прошлое»; и я показал тебе «общность» прустовского метода – я рассказал – по-моему, достаточно внятно – о воспоминании, которое, если к нему со вниманием и трепетом обратиться, может развернуться в давно забытые картины, которые ты будешь теперь видеть совершенно отчетливо. Я вспомнил, кстати – в связи с моим вопросом тебе – о священнике Николае Доненко, из Ореанды, где ты поешь – я вспомнил несколько картин из своего прошлого; немного замявшись, я все-таки сказал тебе, что отца Николая Доненко впервые увидел и познакомился с ним году в девяносто третьем, когда пришел в Ливадию с… (я замялся зде́сь) со «своей первой женой». Но ты спокойно это услышала. Потом я изумился одной вещи – и, кажется, это было удачным моментом разговора – я сказал, что поражаюсь – мы с твоим отцом, Сергеем, пели в Ливадии в девяносто пятом году, за два года до твоего рождения – а теперь я говорю с тобой об этом, со взрослым, сознательным человеком – и дочерью того самого Сергея, моего ровесника. И в то же время могу, хоть и подзабыл те картины, – могу переноситься в прошлое, что-то вспомнить. Я в шутку предложил тебе пойти сейчас на службу со мной, к трем часам, в Ливадию; ты отказалась с улыбкой; я и не предлагал всерьез. Но – почему бы и не… Я готов сейчас описывать каждую мелочь разговора – кто его знает, коѓда – в следующий раз… Хотя – небеса уже определенно выказывают благоволение. Постоянно. Сегодня весь этот (пропущено слово в рукописном тексте. Кажется, слово «бег») бег за тобой случился и совпал настолько удачно, что я шел домой по тропе и благодарил, беспрерывно благодарил небо… и плакал от счастья. Со вздохом я закон́чу – ты села в автобус; а надо было попросить остаться еще на десять минут, до следующего – и время еще было; но я как будто сам обратил внимание на подъезжающий сто пятнадцатый; протягиваю конфеты – и ты отказываешься снова, и я снова по-детски, совершенно по-детски обижаюсь, и ты, слава богу, взяла конфеты – правда, они вкусные? мне только того и надо, чтобы тебе было вкусно и хорошо, и я сказал, что буду писать для тебя эти короткие рассказы, о которых мы тоже говорили – утром. Со вздохом я посажу тебя сейчас в автобус, на этой странице, нижнем правом углу этой страницы – и скажу еще кое о чем немаловажном. Об этом над́о сказать, потому что – внезапная идея, откровение – посетила меня сегодня. Но по порядку. Я спустился вновь в трапезную, в Ливадию, беспрестанно благодаря небеса. Застолье уже закончилось – а мне так хотелось с кем-то поделиться – радостью того, что я тебя «догнал»; С.В., твоя тетя, стояла возле трапезной и о чем-то беседовала с Машей, с «другой» Машей – иногородней девушкой из Омска и Петербурга – в церкви она недавно, поет (закончила регентское отделение) и выполняет другие работы в больничной церкви. Я ходил вокруг да около, потом вошел в трапезную. И здесь мне все же удалось «поделиться» – с женщиной из нашего коллектива, которая живо заинтересовалась, «кого это я догнал»? – Девушку, – ответил я. – А ты встречаешься с ней (по-моему, та́к это было оформлено) – Нет, у нее ес́ть предмет чувства. – Догнал, и что? – Ничего. Мы просто говорили. – Я ощутил в этот момент сходство с героем шестой серии «Декалога» Кислевського – где он на вопрос героини. – Любишь, и что? – отвечает: Ничего. После службы я шел по Солнечной тропе домой. Я решил найти место для священной рощи. Где я поставлю твою статую. Я закажу кому-нибудь – хотя бы тому резчику, который по всему Симферополю ставит деревянные фигуры, вырезая их из цельных кусков дерева. Или – тому резчику, в мастерской которого ты была – как-то – и рассказывала об этом дне, как об одном из самых радостных и интересных событий. Отвлеченная идея стала реальностью – теперь я постараюсь воплотить это; и с этой целью я сегодня осматривал рощи в ареале Солнечной тропы. Где-то на полпути есть один холм – поросший остролистом; он находится в доступном и удобном месте, туда можно быстро подняться прямо с тропы; это – если имеет смысл обращать внимание уже на такие «частности» – рядом с местом, которое я представлял, когда писал тебе летом 2014 года опус «С тобою сладок диалог, как арфы льющиеся звуки…». Я поднялся на этот холм, стал на колени – и говорю: «Господи, укажи мне место!» И – веришь ли – я ощутил «укол ревности Бога». Я будто бы почувствовал, как ревнует Господь Бог, потому что я собираюсь воздвигнуть тебе статую и поклоняться тебе, как божеству. Возможно, мы даже оба будем там как-нибудь однажды молиться. Это удивительно! У меня чувство, что я заставил ревновать Бога. Причем он сам в это «вляпался». Я у него прошу помощи – указать место, где воздвигнуть тебе статую и алтарь! Представь – это действительно будет «молебная роща»; там будет стоять твоя статуя, подсвечники, кадильницы и алтарь для приношений – ягоды можжевельника и кизила, и конфеты; и толпы паломников будут туда стекаться, как к божеству из греческих мифов. Я ясно вижу это в будущем.