Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XIV

Сегодня на работе в начале четвертого раздался звонок. Зазвенел мой телефон. Цифры – незнакомые, по-моему, три, пять, девять в конце; да, три – пять —девять (я проверил телефон). Думая, что, может, это звонят с наконец-то откроющихся курсов экскурсоводов, я «снял трубку» – проведя пальцем по поверхности. «Алло», и небольшая, совсем незначительная пауза. «Это Николай». Сразу – представился. И сразу, как бы нехотя, я понял, кт́о это. Почему – нехотя?! Я бы предпочел, чтобы звонили с курсов. Другая сторона этого «нехотя» – то, что меня как бы застигли врасплох. Я плохо помню разговор, но в то же время помню его отлично. «Это Николай, Машин…» – как же он сказал? «парень»… но я уже подхватил эту фразу: «Да-да, я знаю, с кем я говорю…» Дальше было что-то о чувстве. «Я почитал ваши записи в контакте…» Ага, в контакте… Я быстро представил себе, каќие записи; вернее, скол́ько там, на… Машиной странице (паузу я сделал, потому что хотел написать – «на твоей»), и в качестве комментариев к фотографиям; сколько на моей. Вопрос свелся к следующему: действительно ли чувство настолько сильно, насколько это явствует из написанных текстов? И тут я почувствовал легкий холодок… Ведь мы представляем собой последовательность различных состояний. В этот момент я почувствовал нечто вроде «заплати по счетам»; я почувствовал ответственность за то, чт́о мне приписывается и – желание уйти от ответственности. Сказать, что «ничего не было». Чтоб не впутываться в дальнейшую «историю». Наверное, это какая-то генетическая память, причем очень может быть, что и советская, социальная память – страх перед «разоблачением», перед «прилюдным осмеянием», «выведением на чистую воду» – все это пронеслось очень быстро; как уже сказано, я был застигнут врасплох; но голос был не «мстительный», не «угрожающий» – скорее, в какой-то степени любопытствующий – и, как потом я определил эту интонацию – довольно педантичный. В этом голосе не было, насколько я могу судить, особого волнения – было «законное» право человека, считающего «своим долгом», что ли, позвонить и узнать, какого черта на странице его девушки… нет-нет, конечно, это все моя проекция; и в ответ на какой-то вопрос об этих записях он сказал что-то вроде: да нет, пиши́те; я не против… или: не вижу в этом ничего плохого… Возвращаясь к вопросу – действительно ли так велико́ чувство, как это видно из написанного? – Я сказал: ну вот, вы сами определили степень, размерность. Если из написанного видно, что велико́ – значит, так оно и есть. Где-то посреди разговора был вопрос в лоб – (или мне так хочется, чтобы он повторился, этот вопрос): – Как же все-таки велико чувство-то?! – И тут я сказал, что – да! велико́… до хорошей такой верхней планки, очень сильно, и – «я не стал бы говорить традиционными словами о любви, влюбленности, я просто сталкиваюсь со своим опытом и пытаюсь выбраться из него, а то, чт́о делаю, пишу – это своего рода терапия». – А когда вы последний раз общались с М. и общаетесь ли теперь? – спросил он. « – Ага!» – подумал я. А вслух – я рассказал, что М. написала мне сообщение – большое, крупное и содержательное – после которого я («как честный человек» – это уже самоирония пошла) не счел себя вправе каким-то образом дальше проявлять внимание. Она написала, что уже год встречается с человеком, которого любит. (Возвращаясь опять к диалогу – потом я подумал, откуда телефон мой? А, ну да, в контакте… оба моих телефона. Это к вопросу о чувстве долга и сознании правоты: три было звонка на один номер, и один звонок – на другой; в течение трех минут. Это похоже на то, как если бы довольно-таки настойчиво звонить в дверь.) Похоже, это и было то, чт́о его интересовало – существование, или наоборот – неких «отношений». Разговор на этом закончился: до свидания – до свидания; в конце разговора я успел изъявить желание встретиться – то есть, просто предложить прийти ему, или вместе с М. – в Ливадию – пообщаться; сделал я это еще и потому, – и в основном, – что и представлял себе такой вариант; и мне в каком-то смысле хотелось именно познакомиться, «литератор» во мне как бы говорил – тебе надо узнать того, кто ей нравится; в общем-то, по голосу я и узнал. (Но по правде – хотелось увидеть по той же причине, по какой мне приятно и трепетно видеть, например, С.В. в церкви; причина проста – «отраженный свет». Тот, кто общался с тобой недавно, кто может себе позволить такую милость, несет на себе и в себе свет от тебя). Прошло какое-то время после разговора… еще – я не мог позволить себе говорить «привычно», находясь среди других людей. Прошло время – я хотел позвонить в ответ. Потом оставил это на вечер. Этим своим звонком Н., с моей точки зрения – поведенческой, нестабильной – выговорил себе преимущество; хотя, может, ни к чему такому не стремился. Он просто позвонил узнать, «насколько велико́ чувство» и – «в каких отношениях…»; и – не волновался; я же, когда вечером вышел «на волю» из огромного восемнадцатиэтажного здания, напоминающего гигантские шахматные часы для блицтурниров – и позвонил – я волновался. Но на этот раз я имел «преимущество инициативы». – А кт́о это? – Илья. Я очень рад, что вы позвонили (днем); я вообще имел намерение познакомиться… Если это не покажется странным, обременительным, если вас это не затруднит, не могли бы вы… передать Маше привет, я мог бы написать сообщение… но это – не то… а в контакт она не выходит…» Когда я представлял себе (перед произнесением) этот (второй) диалог, я – как сейчас понимаю – говорил с самим собой. Я сам себя подхватывал и поддерживал. В реальности же показалось, что слова мои «у́хают» куда-то в пышную поверхность ковра; как будто я говорю в пустоте… Но потом последовало согласие: да, передам… и я еще раз предложил встретиться; даже назвал какое-то время, но – «не навязываюсь, в общем, решение за вами». После этого звонка мне стало легко снова; снова эйфория, к которой – я уже знаю – надо относиться с подозрением. Легко мне стало еще днём – спустя час или два после звонка Н.; и еще потому хорошо – и здесь я никак не лукавлю – по той же причине, по которой мне приятно и волнительно видеть в церкви С.В., твою тетю. Мне приятно ее видеть, потому что она – живая и осязаемая связь с тобой («отраженный свет»; я редактировал этот текст и вставил про отраженный свет чуть раньше; а сейчас наткнулся неожиданно на почти то же самое, но написанное вчера); вот, она стоит – а день или два назад она разговаривала с тобой; а теперь отблеск того света озаряет меня… Прав́да, я та́к это вижу… И Н., он сегодня разговаривал с тобой – и еще будет, наверное, говорить; и мне нисколько не обременительно будет, скажем, познакомиться с ним очно, потому что я буду думать о нем как о звене этой невидимой хрустальной гирлянды, дотронувшись до которой словом и взглядом, можно различить ее колебания, оканчивающиеся рядом с твоей планетой – украшением наряженного к празднику радости древа жизни.

Я мог бы написать о том, о чем собираюсь с ним говорить. Да все о том же – о райских обителях. Которые я вижу, когда смотрю на тебя. Повторенное, это звучит заученно. Примерно как твоя фраза: «Своеобразная поэтическая находка…»)

Еще вспоминаю – в этом диалоге я описывал наши с тобой «отношения» – для иллюстрации интересовавшей его… как бы это сказать… стадии: я сказал, что «она не испытывает ко мне никакого интереса, но, как мне показалось, интересуется тем, чт́о я пишу… Те тексты, которые я снабдил ее фотографиями и отдал на прочтение – похоже, они были ей интересны…; а я бы предпочел обратную ситуацию – интерес в какой-то степени к моей фигуре…»

Глава XV

Знаешь, у меня такое чувство… Я остановился, потому что мелодия, которая звучит в этот момент, сбивает с мысли, это одна-единственная мелодия, которая ассоциируется с тобой; мягкие, приятные, грустные, нежные звуки на фоне шума прибоя, с мелодичным ласковым сопровождением; грустная-грустная мелодия… и умиротворенная, и одновременно спокойная; как бы говорящая – «горе – горесть – но в спокойствии»; но… Ты знаешь, чт́о я сейчас сделаю? Я пойду на то место, где посадил кизиловое дерево, из косточек кизила, который мы рвали по пути с источника. Может быть, этот мой текст (я пишу сейчас при музыкальном сопровождении) окажется ужасно сентиментальным; я всегда выключаю «музыкальные приборы», когда что-то пишу, а сейчас – я слушал эту мелодию и не выдержал – до того мне стало себя жалко; но одновременно и такое чувство, будто кто-то тебя ест ложкой; будто этот кто-то вычерпывает ложкой душу, набирает полную ложку этой субстанции души; такой невидимой и гелеобра́зной… Сегодня в церкви было какое-то застолье, поздравляли Адрианов и Наталий. Адрианов не было, а две Натальи у нас работают. Я вспомнил, что твою маму зовут Наталья. Все было коротко, не так, как обычно – растягивая на часы. Я сказал какие-то слова о «неразделенной любви» и страдании; я говорил, что страдаю, но в этом страдании одновременно – радость и наслаждение. Потом я хотел пошутить что-то насчет мазохизма; но увидел, что эта тема – о любви, «о какой-то там любви…» – никому не интересна; хотя одна женщина – Наталья, кстати – хорошая, такая, наверное, на ком страдания оставляют след – она вспомнила, как я читал стишок, сочиненный после нашей поездки в монастырь – «я шел по райскому саду…» – это была другая трапеза, в храме «Всецарица», вернее, в столовой Дома милосердия, в честь престольного праздника. Кстати, Сергей был на этом празднике. Еще когда пели молебен… странно вообще получилось. Еще когда пели молебен, мимо больничного храма проехала синяя «шестерка» (или как там эта модель «жигулей» называется) (она называется «четверка», позднейшая вставка); и я еще подумал – я вообще очень зорко «отсканировал» внутренность автомобиля; я заметил, что, кроме водителя, там вроде внутри никого и нет. И я подумал, что Сергей один приехал. И где-то в конце службы, когда подходили к кресту, я действительно его увидел и поздоровался с ним; но, как оказалось, проехавший автомобиль был вовсе не ваш – а кого-то из персонала больницы; потом мы пошли на крестный ход, и я увидел, где он стоит; точно такой же автомобиль и того же цвета, но номер другой. После крестного хода, когда все закончилось (и я еще звонил в колокола), я побежал к тому месту, где вы обычно ставите машину, когда приезжаете к «старцу» (и где остановились в тот день, 22 августа, перед поездкой в монастырь). Я хотел передать тебе привет – но никого не было; я пожалел, что не передал привет в момент, когда увидел Сергея. Мне еще дали булочку с маком, из церковного угощения – и я, может, осмелился бы передать ее тебе; хотя эта «передача» уже из разряда чересчур, как сказать, домашних… так было, когда я купил набор салфеток из микрофибры, а потом постеснялся их подарить тебе… это было в тот день, когда мы спели песню «Эхо». Получилось, что твой день рождения я никак вообще «не заметил»; но я помнил на самом деле. Знаешь, у меня (пусть, давай условимся, что это – саможаление) ощущение, что становится больнее и больнее. Знаешь, как охотились на белых медведей эксимосы? Почему-то вспомнилось из школьных уроков географии или еще чего-то… Они делали шарики из тюленьего жира; скручивали спиралью китовый ус и обмазывали его жиром. Получался такой аппетитный, по медвежьим меркам, шарик. Эти шарики они разбрасывали в местах прогулок медведей. Медведь съедает шарик, жир растворяется, китовый ус, жесткий и острый, как проволока, распрямляется и пробивает медведю желудок. Это медленная и мучительная смерть. Во мне тоже сейчас распрямляется эта боль; только я, конечно, не умираю… и, в принципе, все вроде нормально… все так же, как было; но… почему-то я не могу так, как раньше. Некоторое время назад – полчаса, час – я вообще не мог пошевелиться. Мышцы будто застыли – такой психический паралич; я просто не вижу причины двигаться; потом я заставил себя сесть к столу и записывать, и стало легче; если накатит печаль и тоска, можешь взять на вооружение; тебе, наверное, более свойственно будет изливать ее в звуках фортепиано. Я как-то слышал, как это делал один знакомый; было жутко неудобно; это было еще во время учебы в институте; мы репетировали какой-то спектакль, экзаменационную чью-то постановку; по ходу действия я обнимаюсь с главной героиней – мы бросаемся друг другу в объятия. А героиню играет девушка этого моего знакомого. Главное, что он даже не присутствовал на всей репетиции. Он зашел как раз перед тем моментом, когда надо было все это сыграть. Причем я все видел, но делать было нечего. Какие-то реплики, действия – и вот мы с М. (распространенное имя, как у тебя) бросаемся друг другу в объятия – и стоим так, обнявшись, потому что по сюжету так… А объятие получилось очень натуральным – ну, как-то было желание его сыграть – и у меня, и у нее – получилось прочувствованно – и, может, было заметно, что это и не только игра, а и необычное ощущение от момента; в общем, мы играем это объятие на глазах у него; я вижу, что он потрясен; как-то живописно это все вышло (к слову, он потом женился на этой девушке; родилась дочь, но лет через шесть они развелись – уж не знаю почему) – я слышу, что он громко комментирует в зале этот момент и говорит что-то наподобие: «Надо позвать С. (мою тогда почти жену); пусть С. посмотрит, чт́о здесь происходит!» И мне ужасно жаль его; я понимаю, что мы нанесли ему хорошую такую рану; потом репетиция закончилась, мне надо было сидеть еще часа полтора в классе, что-то читать или делать; и вот, все время, пока я сидел, он яростно играл на скрипке (где-то внизу рядом), он лечил эту травму тем, что наиболее для него привычно… тем, что является для него средством самовыражения… А для меня наиболее близким является, наверное, скольжение пера. Причем не «слепая печать», которой я давно пользуюсь; и, пользуясь которой, могу, наверное, и мыслить быстрее, потому что набираю на компьютере текст (сочиняемый в момент письма) раза в два быстрее, чем пишу ручкой. Но когда впервые возникла такая потребность – обратиться к тебе по-настоящему – это было в день моего звонка – то я взял в пальцы гелевую ручку. Глаза скользят по написанному; рукописный текст труднее воспринимается; я не могу «перескочить» в любое место текста и «узнать» его; однако в рукописном варианте существует «фокус» – это как точка – представь, ярко освещенное место, которое скользит как каретка печатной машинки (кстати, тоже ничего инструмент) и ярким белым лучом освещает строку. Ты идешь – ты пишешь – будто идешь по темному коридору… пошел дождь… теперь я, наверное, никуда не пойду… ты идешь по темному земляному коридору (земляному?!) – он одновременно похож на вентиляционные шахты из «Чужого», когда герои пытались выловить там инопланетное чудище; ты идешь по этому коридору – ты пишешь – и самое в этом примечательное, что – впереди неизвестность; ты не знаешь, к чему ты придешь, на чт́о наткнешься. Еще – как в «Рэмбо» – по горным каменоломням, с крысами, через штольни, залитые водой, и затем – колодец света над головой, лестница из шахты. Я пишу и не знаю, чт́о из этого получится; еще я «подсластил» себе процесс – мелодией. Вполне возможно, когда я начну набирать, это окажется растянутой меланхоликой, тусклой по содержанию. Мне стало немного легче. Хотя я еще не оставляю надежды пойти сегодня на озеро, прочесть акафист. Вот так рождается литургия. Я прихожу на озеро и читаю акафист, вспоминая, воскрешая, заново переживая день нашего с тобой «паломничества». Читала ли ты мой «опус» – «паломничество к дому твоему…»? Все так и было, как описано, только до окна я не дотянулся и погладил дверь. Прикоснулся ладонью. Это стихотворение я выложил на одном сайте; надо мной посмеялись – сказали, что «деревянные ноги» – это костыли, спросили, почему в небе «киты с котами», а не обезьяны со львами, а «спящие колеса» – это колёса инвалидных колясок (по связи с костылями). Я как мог ответил. Но некоторым понравилось. Еще я хочу нарвать диких яблок – в прошлый раз из тех, что нарвал, я сварил очень вкусный (даже странно) компот, добавив несколько ягод шиповника. Яблоки будут напоминать мне о кизиле… Я задумался, вспоминая, как мы стояли у дерева и срывали кизил. У тебя получилось чуть больше. Женщины ведь собирательницы. Маша, почему я так «втрескался» в тебя?! Разве это любовь? Или влюбленность… Когда ты написала мне свое «поворотное» сообщение, я почувствовал какую-то границу, которую не следует переходить. Но я бы перешел ее… я бы пошел и на унижение; хотя, если бы ты увидела меня, ты не стала бы «гневаться»… я бы перешел, если бы был достаточно см́ел… Оказывается, для того чтобы быть смелым, недостаточно перебороть себя один раз, или два. Или даже шесть или восемь. Все это остается единичным воспоминанием. Нужно, чтобы смелость вошла в плоть и кровь, стала образом жизни. А я все готовлюсь, все жду такого состояния, когда смогу все время быть смелым. А пока я, совершив какой-то выход «за рамки себя», потом прячусь обратно… в раковину, что ли. Уже почти четыре часа. Дождь за окном вроде как перестал. Около часа, наверное, я писал; потом это потребуется еще набрать… это занимает время, которое я мог бы употребить «с пользой»; с большей пользой, чем «посвящать тебе стихи». Но мне так лучше. Я сейчас чувствую себя лучше. Будто тот же пресловутый камень скатился с души. Знаешь – то, о чем я тебе писал в тексте о монастыре: я не хочу, чтобы заканчивались эти записи; я сейчас пойду на озеро, прочитаю акафист, совершу «омовение» в водах, нарву яблок, приду и буду продолжать писать; вспомню еще что-то… и наберу в промежутке текст на компьютере. Эта мысль – о бесконечности, непрерываемости процесса – будет меня поддерживать. Хотя мелодия, которая продолжает звучать, тоже оказывает благотворное действие. Она как бы растворяет кристаллы горя. Ее звуки, как капли, падают в слуховой колодец; и на дне проглядывает чистая вода восприятия. Кстати, в монастыре есть такой колодец. Он находится рядом с тем местом, где ты читала молитвы. Я несколько раз доставал оттуда воду. Ведро на веревке; прозрачная вода внизу. Маша, неужели никогда это не повторится, никогда не произойдет?! Зачем же это тогда было? Я чувствую, что китовый ус распрямляется во мне и начинает «прободать» внутренности. Больно – прав́да. То, что я говорил о сердце, завернутом в поролон – неужели это было «подготовкой», а сейчас – никакого поролона, и – опять кто-то будто ложкой ест тебя, выедает все нутро. И тянущая боль на сердце. Как будто все это реальность. Я написал, что «после недели поисков» почувствовал, будто это все случилось со мной очень давно или в несуществующем мире; а сейчас уже полторы недели как я не видел тебя, и поисков не предвидится; скажи, чт́о я должен чувствовать?! Что ты превращаешься в маленькую фигурку, в маленькую фарфоровую статуэтку, я держу тебя на ладони, а ты все уменьшаешься, уменьшаешься…

Глава XVI

Я был на озере, я все-таки пошел туда, хотя было и поздно – больше четырех часов, когда я вышел. Я миновал твой дом – машины не было, как не было ее и около половины восьмого, когда возвращался. Как появляются обряды? Придя на озеро, я уже привычными движениями набрал из источника воды, а затем по узкой тропинке, по скользким после дождя сосновым иголкам поднялся на крутой склон над озером, и там, между двух сосен, стал читать акафист. На очень краткий срок, на доли секунды – во мне шевельнулось чувство огромной радости, когда я приблизился к месту чтения. Это была божественная радость; может, именно испытав ее, я пребываю сейчас в спокойном расположении духа. Потом я переплыл озеро два раза. Собираясь уже уходить, я вдруг разглядел дикие яблоки среди сосновых мачт, возвышающихся вокруг озера. Яблони и шиповник соседствовали с соснами. Правда, до яблок было нелегко добраться; но в конце концов я набрал их чуть ли не полрюкзака; я срывал их и сбивал палкой. Часть яблок скатилась в озеро. А я в предыдущие дни прихода на озеро, плавая – натыкался на курсирующие по воде яблочки диких яблонь. Было похоже на то, что кто-то раскидал яблоки горстями, не удовлетворившись их вкусом; они встречались везде на воде; их относило к берегу, многие плавали совсем близко к глинистой поверхности. Я говорил о сакрализации воспоминаний. В прошлый поход на озеро я тоже набрал яблок, совсем немного; дома я бросил их в кастрюлю вместе с шиповником, и через час получился компот, который, остыв, оказался чуть ли не самым вкусным напитком, который я когда-либо пробовал. Сегодня я принес много диких яблок и несколько горстей оранжевого, как хурма, шиповника. Новая кастрюля компота уже готова, остывает. Эти собранные яблоки и шиповник для меня – символ того кизила, который мы с тобой рвали. Я даже не могу выбросить в мусор остатки компота – схожу лучше и закопаю, там, повыше. Акафист я читаю в память о прочитанном с тобой. Сегодня я особенно живо представил то, как мы стояли там, возле источника, читали и пели – и это было наяву! Я стоял и представлял, что ты рядом; а немного погодя, когда я искупался и стал собираться назад, я вдруг заговорил с тобой так, будто ты рядом – и я стал «тебе» пересказывать содержание шестой серии «Декалога» Кислевського, фильма, с которым давно хотел тебя познакомить и даже в контакте давал на него ссылку. Там, на озере, и спускаясь потом вниз, я пересказал тебе весь фильм.

Похолодало. Сегодня в одиннадцать часов – венчание, какое-то очень важное, «архиерейское», приедет даже Коля из Симферополя. А сейчас еще утро, около семи. Я намеренно не ставлю даты к этим отрывкам, когда какой написан; потом, разбираясь и перепечатывая их, я буду ориентироваться по воспоминаниям и воскрешениям мгновений. Получается сейчас, что каждое мгновение – сакрально. Тот вечерний поход на озеро, чт́о я предпринял вчера. А перед этим я находился в комнате часа два, излечивая тоску мелодией, которая ассоциируется с тобой. На озере я прочитал акафист, искупался и по влажному грунту лесной дороги зашагал вниз; в леcу полно́ диких яблок; из того, что я набрал вчера, можно несколько раз варить компот. Сваренный мной вчера оказался таким же вкусным, как и предыдущий, хотя сахара я добавил меньше. За окном – нежаркая, ветреная слегка погода, как нельзя более характерная для начала сентября – и в воздухе, мне кажется, разлита какая-то торжественная тишина (ветер практически стих), какое-то томительное ожидание; возможно, это ожидание каким-то образом связано с тобой, но я не знаю, каким – я не нахожу повода увидеться, и в интернете – ты, зайдя на свою страницу 31 августа, больше не появлялась. Да чт́о теперь интернет! Все можно отдать за минуту разговора с тобой, за пребывание в непосредственной близости от тебя, за звук твоего голоса, за облик, который сразу, как только я тебя вижу, прилипает, как переводная картинка, к сетчатке моих глаз; и все визуальные впечатления (я вспоминаю сейчас последние два раза – ты в дверях своей квартиры и ты на улице, когда окликнула меня); и воспоминания о них – несравнимы с тем, что ты рядом, что ты – живое, настоящее существо; я бы мог обманывать себя раньше, уходя в интернет-реальность; но в какой-то момент я понял, что даже если напишу тысячу текстов, они не будут иметь значения в сравнении с общением с тобой. И все тексты я бы отдал – если бы можно было променять их на минуты, на часы – за время, за милость, блаженство, чудо, наслаждение, упоение, расцвечивание, фонтан красок – нахождения в твоей близости; каждое слово – минута. Даже если каждое слово – секунда; я пишу со скоростью около тридцати слов в минуту, чтобы получить час общения с тобой, мне нужно посидеть всего два часа; если бы можно было установить такой обмен; а если бы я виделся с тобой хотя бы десять минут в день, я бы набирал за эти минуты столько «материала», что мог бы годами писать о тебе. Видишь, я же не общаюсь с тобой уже почти две недели – а все время пишу о тебе, вспоминая тебя и вводя новые события в этот «эпос». И ты наверное в этом месте воскликнула бы (снова): зачем тратить свое драгоценное время? можно заняться чем-то более полезным – написать исторический роман… Но это время драгоценно для меня тем, что я обращаюсь к тебе. На одном сайте, где я разместил «Паломничество к дому твоему», несколько человек мне написали, что чувство передано очень верно. Прости, я присоединил к тексту твою фотографию – там, где ты сидишь у окна с жалюзи, в полумраке; твоего лица почти не видно, ты запрокинула немного голову и смотришь задумчиво вверх; и вся твоя поза и состояние обнаруживают задумчивость, спокойствие, устремленность куда-то в невидимое… Но, судя по тексту, можно было бы подумать, что фотография просто взята как иллюстрация – как характеристика задумчивости. Но кто-то – какая-то женщина, конечно, – заметила что-то именно в твоем облике – и написала: очень чувственное фото, и вы, наверное, не до конца разгадали предмет своего чувства. И я подумал, что – конечно же, я не понимаю тебя до конца. Хотя часто я пытался истолковать твои действия и движения (зело́ немногочисленные) в отношении меня как-то по-своему, почти бытовыми, житейскими причинами – рассматриванием меня в качестве потенциального… или – из отрицательных качеств – моя как бы бросающаяся в глаза неуверенность, неустроенность, нереализованность. Я остановился на мысли, которую ты озвучила в своем сообщении мне: ты написала, что «есть другой»; и ты не можешь ответить. Эта та область, куда я не имею права вторгаться. И мне спокойно думать именно так – что я «отвергнут» по причине существующего уже чувства и привязанности. Я, естественно, задаю себе и вопрос: есть ли смысл все равно обращаться к тебе с записями, мыслями, воспоминаниями, устремлениями – но вчера, например, чувство одиночества и тоски просто «зашкаливало», как говорят; да ладно – одиночества; банальное житейское одиночество, к чему я привык, и от чего ни жарко, ни холодно. Но в твоем самом существе, в твоем естестве есть что-то – все слова, которыми можно это назвать, описать – обнаружат лексическое бессилие – это что-то, чт́о есть в тебе – это что-то настолько волнующее и… «правильное», я бы сказал; в тебе будто бы суть всего «женского начала», ты еще писала – в ask-паблике – что «девушкой быть лучше»; ты умеешь быть «женщиной» до глубины всего… а суть женского начала – … наверное, в сочувствии… ты сочувствуешь, сопереживаешь по-настоящему – тем, с кем общаешься, и тебе по-настоящему интересны занятия того, с кем ты общаешься, и ты всей душой за – самую высшую реализацию творческого начала в человеке; многие женщины, девушки – да почти все! – заняты исключительно собой, своим «внутренним миром» (вот как и я!), который состоит из… бижутерии и ярких картинок; – ты́ же устроена так, что готова «вытянуть» на свет все, чт́о таится в человеке сильного, творческого; все его потенциальные возможности; у тебя это получается не «сознательно», а – потому что ты так «сложена», в тебе есть цельность женского начала (я повторяюсь), его неутраченная гармония – такая, какая была, возможно, у прародительницы в райском саду. Не хочется думать о других, но я представляю, ка́к это сводит с ума кого-либо из сообщества мужчин. Потому, наверное, ничего удивительного нет в том, что я все время обращаюсь к тебе с этими… «письмами», что ли… Может, это какой-то новый жанр, письма-послания, одновременно являющиеся «очерками души» лирического героя. Хотя, какой новый… тот же Андре Моруа с «Письмами незнакомке», еще, вспоминаю, в романе «Обрыв» Гончарова было нечто похожее – главный герой собрался писать роман «Вера» – желая до деталей проникнуть в душу своей возлюбленной. И была видна, однако, неубедительность «романа в романе»; это, кажется, не помогло в конечном итоге наладить отношения. Но… Гончаров скучен, в принципе, кроме «Фрегата «Паллада». Надо будет поискать в интернете еще какие-нибудь письма, обращения… Герои Пруста читают все время письма «госпожи Севинье» и черпают оттуда мысли и утешение. Письмо – это, можно, сказать, самый «щедрый» жанр; из письма можно извлечь самый творческий, самый плодотворный импульс; читаемое письмо настраивает читающего на особый лад и открывает в нем потаенные комнаты и, может быть, подземные дворцы, где хранятся горы золота (след прочитанной сегодня в интернете новости о грузовиках с «смоленским золотом», спрятанных во время войны в каких-то катакомбах)…