Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

глава XLVII
(заключительная)

Я наконец «поехал» – хотя об этом вроде не следует писать; но мне в некоторой степени удалось почувствовать, как и когда диск сцепления соединяется с маховиком; нужно просто, набрав в правой руке обороты двигателя, не сбавляя их, отпускать сцепление, отпускать плавно – до самого конца плавно. И возникает момент, когда мотоцикл тянет тебя; в общем-то, это происходит даже когда ты не до конца отпустил сцепление; и самое приятное – что можно контролировать этот момент; мотоцикл «потащил» тебя, но ты удерживаешь обороты газа на одном уровне и не даешь ему рвануть с места – а опасность такая существует; подача газа – исключительно деликатная вещь; достаточно совсем немного добавить – и тебя уже несет с приличной скоростью. Мотоцикл тянет тебя, и ты, аккуратно поворачивая – площадка для тренировок узкая – ты выезжаешь на «длинную» сторону прямоугольника площадки и можешь немного расслабиться; еще – боязно входить в поворот – руль начинает «гулять» в руках – или я просто недостаточно спокойно его держу. И, несмотря на то, что внимание занято, сконцентрировано на выполнении алгоритма обязательных действий – несмотря на это, я уже представил себе, ка́к можно «полететь» – куда-нибудь вдаль, над степью; оказывается, это так же ярко и чувственно, как и представлял себе; но нет – это совершенно иначе; это – настоящий восторг, настоящий полет; хотя я и раньше понимал, почему мотоциклисты объединяются по сходству и родству – я прекрасно это понимал, и, думаю, любой поймет – в этом ничего скрытого нет; полет над дорогой – чт́о может быть чувственней (и более опьяняющим); но вот теперь увидел это и сам – и, странное дело, выводы в связи с этим – важнее то, что ты представляешь себе это и представлял раньше; а нынешние ощущения – как будто «из другой оперы»; но нет – они тоже – мне так кажется, по крайней мере – они подстраиваются под ощущения, которые я представлял себе. Я хотел поездить кругами по автодрому – он довольно большой, и там много площадок, перекатов, дорожек и разворотов; но девушка-инструктор отнеслась к этому «ребяческому» намерению «на нейтральной передаче»; но мне было так хорошо, когда я выходил с трека; завтра я снова поеду в Симферополь. Инструктор упомянула кого-то, кто продает Yamah’у -250 Majesty – макси-скутер. Образ этого мотоцикла – не мотоцикла, конечно, а скутера – и теп́ерь для меня есть определенная разница – я пока не решил до конца, на чем остановиться – на скутере или мотоцикле; образ этого летательного аппарата – внушительных размеров, хотя, конечно, несопоставимых с автомобилем – но побольше, чем обычные мопеды – этот образ ехал со мной всю дорогу назад в Ялту; и мне представлялось, что это самый подходящий вариант «колесницы» для тебя. Хотя – твои «габариты» (уж извини, я употребляю эту лексику просто как дань словарю, с которым имею дело) – позволяют разместить тебя даже и на 50-кубовом маленьком Honda Dio. Но белая Yamaha-Majesty – Ямаха-волшебство, скользящий по глади асфальта элегантный, словно бы взлетающий, похожий на лебедя, с плавными обводами и прекрасного качества – (мне сегодня еще раз объяснили про японское качество, и китайские мопеды не советовали брать даже новые) – мягкого хода, с удобными сиденьями, куда можно запихать любых размеров сумки – а можно даже установить сзади кофр; в общем, этот летательный аппарат в качестве колесницы очень подошел бы тебе; (колесницы, перевозящей тебя как пассажира, не как «рулевого») и я даже не буду – бесплодно – перебирать сейчас все картины, связанные с этим колесным устройством и тобой, которые я с удовольствием себе представил. Остается открытым вопрос о цене его и о моей способности эту цену «поднять», как большой вес. Я ехал обратно и под музыку рисовал себе, по крайней мере, эту дорогу – в Симферополь и обратно; на такой Ямахе запросто можно ездить как на автобусе; зимой только холодновато – но не так, однако же, как где-нибудь в Кемерово или Средней полосе. Последние несколько десятков написанных страниц мне почему-то кажется, что я двигаюсь не в том направлении. Мне следовало бы, сразу после твоей реакции на «статую» и «рощу» – повторять только «прости, прости», и сжечь свой ноутбук, а электронный пепел развеять по ветру. А теперь меня не оставляет твой вопрос – «а вы не задумывались над тем, ка́к я представляю себе всю картину?» и напоминание об ответственности за того, кого «приручил». И внутри продолжает гнездиться беспокойство – чт́о же я такого нарушил в твоей «внутренней картине», чт́о тебя «несколько обескуражило»; я в предыдущих записях уже перебрал все варианты «удара», который мои бесшабашные записи могли нанести твоей чувствительной душе; но в голову ничего не приходит, кроме уже упомянутого и единственного – что ты испугалась идеи молитвенной рощи и статуи; и не собиралась никого прощать, если это будет сделано; и в то же время тебе настолько пришлась эта идея по сердцу, что, решив по каким-то причинам, что и это все – выдумка – намерение поставить статую – ты возмутилась уже тем, что статуи не будет. А ведь просто надо уметь читать, Маша – как ты написала мне: «надо уметь петь», и я пишу тебе – надо уметь читать; и нужно еще желать общаться с человеком, общаться в реальности; и, если быть другом – то – специально для тебя я нашел сегодня у Сенеки, тобой любимого: «Если ты кого-то считаешь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, чт́о есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того как подружился. Кто вопреки наставлению Феофраста судит, полюбив, вместо того чтобы любить, „составив суждение“, те путают, чт́о должно делать раньше, чт́о позже. Долго думай, сто́ит ли становиться другом тому или этому, но решившись, принимай друга всей душой и говори с ним так же смело, как с собою самим. Живи так, чтобы и себе самому не приводилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. Но, раз есть вещи, которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями. Будешь считать его верным – верным и сделаешь. Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломными. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии друга? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине с собой? Одни первому встречному рассказывают о том, чт́о можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, чт́о у них накипело. Другим боязно, что и самые близкие о них что-нибудь знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Делать не следует ни так, ни эдак; мор́ок – и верить всем, и никому не верить, только, я бы сказал, первый порок – благороднее, второй порок – безопаснее».

Кажется, я понял, ка́к ты видишь… Между этой придуманной – или нейтральной – или: сказанной искренне, сказанной «разговорно», сказанной в движении небольшого озарения фразой – и нынешним моментом – прошло уже… случилось уже… ничего не случилось. Ничего не случилось, кроме рассеянного исследования нескольких видеороликов на Youtube. А перед этим меня занесло и на какую-то бдсм-овскую страницу в контакте, и я стал проверять себя на устойчивость к более или менее эротического содержания роликам. Потом я вернулся в «реальность» – я открыл несколько роликов о выступлениях в Ливадии – открыл весь видеофайл о концерте 9 мая; нашел там тебя и высмотрел все моменты, где тебя видно; а это все вместе – немного; но я успел заметить, как ты стоишь на заднем плане и смотришь в ту сторону «зрительного зала», где… в общем, предмет неких чувств. И твой взгляд – проникновенный, родственный, понятный только двоим… Я смотрел на тебя на этой записи и как будто впервые увидел, как ты красива. Ты очень красива – твоя красота – но я уже писал об этом – твоя красота – как темный переливающийся сапфир, сразу, может, незаметный – в оправе из «неброскости», скромности. Я перетасовал определенное количество роликов с о. Николаем Доненко, говорящим проповеди; я просматривал их только чтобы узнать – поворачивался ли снимавший к клиросу, и видно ли там тебя. Но ни разу тебя не увидел – видел только Ю. и регента вашего хора. И несколько раз слышался заключительный аккорд какого-то произведения, после чего о. Николай начинал говорить. То, ка́к ты видишь – я понял, идя домой по Царской тропе. Почему ты написала – «а вы не подумали об адресате?» и «как я воспринимаю всю картину», и «я вас не виню», и «спасибо за урок». «Доверие не купишь ни за какие деньги». Ты в самом деле поверила в идею со статуей – но поверила «по-другому». Ты представила эту – тоску или отчаянность – героя – то есть, меня – и ты не отделяешь героя от меня, что, собственно, и верно… Я тоже не отделяю «себя» в написанном от себя в жизни. Это я рис́уюсь – говоря, что есть «лирический герой» и тому подобная чепуха. На самом деле это я и есть – тот, кто хочет воздвигнуть статую. В твою честь. Белую мраморную статую, которая передала бы какое-нибудь твое движение и выражение лица. Ну например, ты стоишь, как на концерте, сложив руки так, что правая держится за низ плеча левой, а левая поддерживает локоть правой. Или – правая с микрофоном – как в песне «Эхо». Черты твоего лица были бы высечены в мраморе; и вся фигура – с тканями одежды – я представляю, если б за нее взялся какой-нибудь итальянский скульптор эпохи Боннани и других – вся фигура бы твоя «дышала», будучи изваянной очень искусно; были бы видны складки ткани рубашки или блузки; может, скульптор захотел бы запечатлеть тебя в некотором движении – например, ты будто делаешь шаг вперед – и длинная юбка, опередив на мгновение ногу, уже поставленную после шага на землю – длинная юбка словно бы сейчас качнется обратно, как маятник; но нет – она поймана скульптором и запечатлена именно так: как будто ты только что шагнула вперед, и одежда еще движется, хотя фигура снова в спокойствии. Хоть сам бери и вырезай твою фигуру из инкерманского камня; кажется, о наличии мрамора в Крыму сведений немного. У меня давно уже – относительно – ощущение, что я дописал этот чертов роман – да, пускай это будет роман – длинный, тягучий, неудобный для восприятия, невозможный для чтения, с повторами, с вязким, как жевательная резинка, синтаксисом, с бедностью на самом деле и слов, и лексики – здесь и первое, и второе слово означает одно понятие, которое я не умею выразить и пишу два слова; но, может, кто-то понял, чт́о я имею в виду – я не умею писать на самом деле, хотя все время пишу – переписываю из всяких разрозненных страниц разрозненные сведения; я не доучился на чертовом факультете – потому что я там никому не нужен, тем более на заочном отделении; я променял фактически этот факультет на ноутбук – когда нужно было отдавать за него долг, я устроился на работу, с которой не было силы воли уйти; и я жалел и жалею сейчас об этом; я будто бы вышел на финишную прямую своего текста, своего романа; мысли нахлынули толпой – я очень хочу одновременно и развязаться с ним – как с неким действием, которое потому и существует, что имеет начало и конец; идея закончить именно сейчас пришла мне в голову буквально пятьдесят строчек назад; но одновременно я не хочу заканчивать – чт́о я буду дальше делать – без этого – молитвенного, как бы ты ни желала запихнуть в виртуальность мое «чувство» – молитвенного обращения к тебе; но я буду теперь его называть тоже – «виртуальным», как назвала его ты – просто потому что мне на самом деле дор́ого… мне до́рого твое слово, и сам́а ты… можно спорить с этим… я увидел на записи, ка́к ты смотрела в сторону «апрельского солнца», я уже снова об этом пишу… мне сейчас показалось, что возник некий подобный джойсовскому «поток сознания»; женского сознания, надо уточнить. Роман своеобразный и, может, без объяснения Набокова, разбирающего «синхронизацию», я бы не смог с интересом дочитать; но этот «поток сознания» – вот это и есть настоящий роман, настоящий текст. Живой. Мы просто перебираем все в памяти – но и к этому нужно «подойти». Я опять вкатился в излюбленную свою колею «комплекса незнания» – я при каждом удобном случае пытаюсь вставить какую-нибудь «штудию»; но на самом деле не очень и пытаюсь… Я хотел написать, что понял, ка́к ты видишь – к сожалению, прагматично – а, впрочем, кт́о (из твоего пола) видит иначе? Ты подумала, что статуя – это единственный выход для меня. И, отказав мне – «я не прощу, если кто-то воздвигнет мою статую» – ты, может, думала – что для меня не осталось выхода; я просто не могу понять «предельности» этой трагедии – а нотки ее были отчетливо различимы в твоем «голосе»; хотя это и было написано в контакте. Твой голос звучал трагично – и я, прочитав эти сообщения на службе – но не имея возможности ответить сразу же – я на долю минуты подумал, что надо бы так же трагично «покаяться» во всем. Но – я не дотянул до этой «трагичности». И поэтому я написал: «Ты восприняла все «в лоб», и со́н – светлый, а не страшный (как написано у тебя – «страшный сон»; то есть, ты прочитала этот текст про лишение мученических венцов и статую, и тебе это показалось страшным сном). Наши маятники трагического не совпали. Если б у меня были деньги, я бы уже заказал и поставил твою статую. И потом только сводил бы тебя туда. Со всякими «закрой глаза. Открывай» – Ах! Это кто? – Это ты, Маша! – Я же вас просила – не ставить мне статую! – Ну, вот тебе кувалда (припасенная кувалда извлекается из кустов) – можешь разбить. – Ты берешь кувалду и… рука твоя не поднимается в прямом смысле – ты хрупкая, а кувалда тяжелая. – Так как же? будешь разбивать статую? Можно столкнуть ее с холма (роща – на холме) – она покатится и разобьется на несколько фрагментов. Мы стоим с тобой на холме, перед нами – твоя статуя, твоя фигура из мрамора, она точно такая, как я описал выше, только еще лучше. Над нами – закатное солнце, не «апрельское» – ура! и мне хочется, чтобы ты прочитала эти строчки, ведь – смотри – я же рисую эту рощу, эту статую – рисую этими скудными средствами – как шариковой ручкой, какой я любил изрисовывать тетради в клеточку в детстве – я рисую эту рощу, и она есть – а ты пишешь, что я «все придумал». И что тебя это «несколько обескуражило». «Художник может рисовать в воображении потрясающие миры, но если то, чт́о он выражает, придумано… В общем, меня это несколько обескуражило». Я все равно запутался в твоей логике, но я понял тебя – понял, чт́о ты хочешь сказать. Все-таки я пишу роман – я сейчас это понял – и роман, наверное, дописан. Скорее всего, я увижу тебя в это воскресенье. Каждый день начинается с совершенно непонятных изменений в моем отношении к тебе. Недавно я словно бы вообще с трудом вспомнил, кт́о ты; но потом все вернулось к «нормальному» виду. Я хочу подарить тебе одну вещь – очень красивую, из того ряда, о чем я говорил, описывая «милые девушкам вещи», которые дарит своей статуе Пигмалион. И я хочу сказать тебе очень важные – или не очень важные – слова; и я не знаю, скажу ли я их… Из того, что я наблюдал сегодня на видеоролике – из одного твоего взгляда – я вижу, что – мое вторжение с самого начала было – обречено? Но я уже писал тебе об этом – около лета, помнишь? «Маша, мне достаточно того, что ты есть». Но мне недостаточно – и я написал тебе об этом в сообщениях недавно. Как бы мне хотелось все наши сообщения тоже вставить в роман. Но это невозможно – куда их впихнуть?! Разве что в приложения – и туда же все стихи (стишки), которые я сочинял в твою честь – их не так много, просто еще потому, что я «убил» кучу времени на вот эту вот писанину. А теперь я понял, чт́о нужно тебе. Ты уже три недели не общаешься со мной – и в контакте тебя нет, и на пересечении наших маршрутов я тебя не встретил. Тебе важна́ твоя житейская судьба в первую очередь, житейская ситуация. И я тебя понимаю. Но – если бы ты поняла меня тоже! Я тебе еще очень давно – два года назад, в наше первое «сообщение» – писал, что «возможности благоприятные» – для понимания. Ты обиделась на «менторский тон». А он случайно вышел. В любом случае ты не такая, как другие. Но мне страшно, потому что я чувствую, что не могу удержать тебя. Наверное, крепко держит тебя тот, кто «не отпускает». Может, я опять буду играть в танки-онлайн. Как делал месяцев восемь назад, когда опять встретил тебя на остановке и подошел, вынимая из рюкзака трехцветный ночник-бабочку. Все, на этом закончу.

Конец