Текст книги "Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви"

Глава XXXIX

Замявшись, писать ли, я беру ручку в руки… Я так скомканно стал говорить тебе о Прусте, что пришлось закончить довольно плоским сравнением-контрастом: я спросил, читала ли ты Бальзака; по-моему, в ответ прозвучало: «Почти все…», и тогда я сказал, что для Пруста он – едва ли не «вульгарен». Разницу между реалистическим романом и романом типа прустовского я попытался объяснить и не сумел, но, кажется, по моему́ лицу можно было что-то прочесть, потому что при объяснении я споткнулся о́ собственные эмоции; возможно, они отразились на лице. Реалистический роман у меня ассоциируется со скукой, с надоедающей последовательностью эпизодов, их непременной хронологической «утря́ской», с благобразной обстоятельностью – и этому я противопоставил «мир Пруста», нечто, где переплетаются воображение и реальность, воспоминания о прошлом – и случившемся недавно; я попытался сравнить это с тем, ка́к мы вообще видим мир – немного реальности, много воображения; интернет, где мы пребываем между двух миров; поч́ему не пришла мне в голову твоя фраза – ответ на один из вопросов в ask’e: «я живу в своих мыслях» – или – на вопрос «какое твое любимое занятие?» – «находить тысяча и один смысл в одном слове». Я бы сразу вызвал у тебя улыбку; ты бы вспомнила что-то «оттуда», из прошлых времен. Я хмуро вошел в автобус, отдал четыре «пятикопеечных рубля» водителю, увидел свободное место, но садиться не стал; ближе к задней двери был уголок (именно в этом автобусе), где отсутствовало сиденье, зато можно было стоять «полусидя», опираясь на поручень. Забравшись туда, я открыл свою книжку и, чуть-чуть пробежавшись по строчкам, механически перевел взгляд на салон, на пассажиров. Середина дня; автобус не полон, но все сидячие места заняты. Ме́ста через три впереди – девушка, волосы заплетены в аккуратную ко́су. Я отвлеченно изучаю эту ко́су взглядом, цвет светлый, девушка сидит прямо и без каких-либо сопутствующих действий – рассматривания телефона, чтения. Взгляд устремлен вперед, девушка куда-то едет по своим делам. Профиль. В профиль похожа на Машу… О боже! Не может быть! Нет, это не она… По профилю, да еще большей частью развернутому вперед, окончательно понять невозможно. К тому же Маша едет обычно к четырем, а сегодня я вышел в полтретьего, чтобы успеть на репетицию перед службой. Я даже был спокоен именно поэтому – будучи уверен, что не встречу тебя – потому что я боюсь встречи с тобой. И желаю, и боюсь. Итак, девушка сидит в профиль, и невозможно понять, Маша это, или нет… Ты это – или не ты… «Буду выходить – посмотрю», – подумал я. А вдруг Маша?! Приходится принимать решение… Я выползаю из уголка возле двери и иду смотреть. Горячо в груди, и было так все последующие минут двадцать, когда мы спускались от больницы к Ливадийскому дворцу. В автобусе я начал читать «Вот и лето прошло…» Тарковского, и «Первые свидания»; я бы прочитал не сбивчиво и «с расстановкой», но мне казалось, что мужчина, сидевший у окна, несмотря на отсутствующий вид, услышал и интонацию, с которой я говорю, – эту – наверное, имевшую место – взволнованность; и в который раз уже мне кажется автобус неподходящим местом для чтения стихов. А может, ты была просто иначе настроена. Вероятно, ты увидела меня, когда я вошел, но не подала виду. Может, ты что-то «крамольное» прочитала, увидела в моих текстах; что-то тебя задело… Но общий строй того, чт́о я пишу – это исповедь; за исповедь нельзя наказывать, ее можно принимать или не принимать. Как «человеку творческому» (я пытаюсь избежать этой распространенной формулы, но – тщетно) тебе должно быть понятно стремление «высказаться», и я потом начал об это́м говорить – когда мы спускались; я начал говорить о глубине переживаний, глубине «закопанности» в себя; что имеет смысл исследовать только таќие глубокие недра своей натуры – чтобы что-то получилось; что-то, чт́о было бы оправдано с точки зрения замысла. Если пытаться угодить – даже необычайно дорогому человеку, – содержание мельчает. «Каждый пишет, чт́о он слышит». Я мог бы порекомендовать тебе прочесть Эльфриду Ели́нек, австрийскую писательницу – роман «Пианистка». Тебе было бы близко и понятно «с первых аккордов»: Австрия, музыкальные школы, консерватория, культ Гайдна и Моцарта, которые своими бюстами и портретами наводняют музыкальные заведения не хуже наших Чайковского и Глинки; главная героиня, закованная в броню предрассудков и опеку матери; довольно ощутимый эротико-патологический фон романа. Возможно, тебе было бы тяжело читать – именно из за этого coming out, как сейчас говорят; «автор с необычайным языковым рвением демонстрирует условность некоторых социальных клише́»; так, кажется, гласит формулировка Нобелевского комитета. В этой вещи происходит то, чт́о я имею в виду, когда говорю, что нужно «копать глубоко». Читая «Пианистку», я чувствовал, будто героиня «вывернулась наизнанку», не то что «глубоко рассмотрела себя…» Местами там царит довольно тяжелая сексуально-бытовая откровенность, но, странное дело – ты будто окрылен этим жутковатым текстом, тебе открывается нечто весьма возвышенное, ты будто «еще больше уважаешь» автора. Редкие вещи производили на меня такое впечатление, как «Пианистка». Пожалуй, еще «Превращение» Кафки. И Пруст (если не считать Джойса). О Прусте я начал говорить в автобусе и продолжил потом, сравнив с его конструкциями свои фразы. Выйдя из автобуса, я не подал тебе руку, так как помнил, что в прошлый раз ты отказалась с каким-то «скрытым негодованием изли́шнести»; но был готов это сделать. Мы стали спускаться – я опять иду рядом, совершилось невозможное, ты идешь немного «танцующей» походкой, и это невообразимо завораживает; ты идешь рядом, солнечный мягкий осенний свет, мы о чем-то говорим… Счастье врывается внезапно – это мои мысли в данный момент, когда я это пишу. Когда мы шли днем, я был озабочен тем, чтобы удержаться «на дружеской волне», так как видел, что тебе были бы неприятны любые проявления, выходящие за рамки «дружеского общения». Но откуда они могут у меня быть?! Я говорю с тобой о том, чт́о тебе, может, интересно; выясняется, что ты знаешь Тарковского, мы немного поговорили о нем. (Ты упомянула стихотворение его о Ван Гоге; надо поискать его). Я бы и хотел перевести диалог на более «волнующие» темы – кстати, получилось почти… Я заговорил о твоих стихотворениях, посвященных мне, слово в слово передал ту мысль, которую заключил (или расплескал по столу) в пяти страницах А4 текста; я упомянул про «Апрельское солнце» и попытался передать ощущение, испытанное – когда увидел, какие грани открывает это сочиненное тобою послание. Ты осталась непроницаемой – я имею в виду, – я хотел по твоим словам прочитать твое истинное отношение к «Апрельскому солнцу» – можно, я буду так называть твоего друга – это будет наш «шифр» – «Апрельское солнце»; я хотел увидеть, как на самом деле ты к нему относишься, и к нему ли обращена фраза в твоем тексте (у себя на странице; который ты зачем-то удалила), что ты «долго не давала волю своим мечтам и желаниям»; – а теперь, по логике, пришло время «уступить» и даровать желаниям «волю»… Не помню, о чем мы говорили, приближаясь ко дворцу и огибая его. Когда я обдумывал, чт́о буду писать в ответ на этот подарок небес – встре́чу, я вспомнил ощущение, которое появлялось на границе сознания, когда мы спускались. Возможно, нужно предположить некоторые твои мысли в отношении меня. Я почти уверен, что ты считаешь меня «досадным недоразумением», – и меня, и этот – если можно так сказать – «случай». Эту «болезнь», это «отклонение», эту – то́, что не имеет названия и как бы не существует. Твое отношение ко мне, возможно, колеблется в пределах от участия и симпатии до некоторой «дружественной (хотя бы уже теперь) холодности», если я, допустим, «перегибаю палку» – мне остается предположить, что я что-то написал «не то́» – и вызвал твое недовольство, которое, возможно, читалось. А может, твое внимание уже просто устало от меня, тебе надоела эта как бы настойчивость – в ответ на ясно выраженное «нежелание сближения». Но в чем проявляется настойчивость? В текстах, которые я с маниакальным упорством «выдаю на гора́», как шахтер – внеплановую партию руды. Я говорил уже о том, что это – терапия. Настоящая литература – патология, настоящее творчество – борьба с патологией, оканчивающаяся победой последней, настоящее произведение – история болезни, с подшитой копией заключения о смерти из морга. Я смотрел на тебя – и понимал другой частью сознания, что мы идем почти как случайные попутчики, наше знакомство могло бы быть «традиционно тематическим» – мы бы так или иначе пересеклись на мероприятиях, посвященных церковным празднествам; ты шла, кстати, на репетицию в нашей церкви, в тра́пезной – я не упомянул об этом; мы бы познакомились «в штатном порядке»; узнали бы друг о друге «о́чно» – после обмена репликами в интернете. Возможно, сегодня мы бы встретились в автобусе просто как знакомые – и дошли бы тоже до церкви, разговаривая и общаясь, как знакомые, чтобы скоротать дорогу разговором; а может, каждый пошел бы своей доро́гой – ведь ты «живешь в своих мыслях», как и я, и ты – мне страшно представить – ты бы сегодня, выйдя из автобуса, пошла бы спокойно вниз; а мне нужно было бы или догонять тебя, или подождать некоторое время – и идти в одиночестве. И то, что мы сегодня шли вместе – говорит о чем-то необычном мне одному. Я почти потерпел неудачу, выражая эту мысль – я просто ясно представлял себе «другую реальность» – где мы просто знакомые, даже «хорошие знакомые» – и идем вместе, как знакомые; и в то же время – я иду сейчас с тобой, и почему-то в груди горячо, а дыхание прерывается и «обрывается» – и делается сладко; и одновременно успешно работаешь над тем, чтобы «не подать виду». Кто-то окликнул меня, когда мы проходили неподалеку от храма «Всецарице». Это был наш Коля-регент. Но я был поглощен тобой и не заметил его. «Ты был с какой-то барышней», – сказал он потом. И стал допытываться, пока я не ответил: «Маша…» – «Бедная девочка!» После службы он отвез меня (в машине находился еще Альберт) в Гаспру; любезность с его стороны… Перед поворотом у больницы я сказал – «смотрите направо и налево»; вдруг ты стоишь на остановке – и я оказался бы тебе полезен. Но было еще, наверное, рано, около семи вечера; может, тебе было на чем добираться, и я не знаю, когда у вас заканчивается служба. Мы спустились с тобой – в этот раз я запомнил твою походку, твой голос, твою интонацию, твои мысли, которыми ты делилась; нет, ты не сердилась на меня – ты даже сказала что-то о «естественности» моих песен; а я стал описывать, ка́к они получаются; как некий «довесок» к стихам. Перебирая эти точки нашего разговора, я переношусь в то место, где слова были сказаны. Переходя дорогу у остановки «Больница» (на средней дороге), мы как раз заговорили о стихах в песнях; и это навело меня на мысль спросить о том, как появились твои стихотворения, посвященные мне – в ответ ли на песню «Машенька», сыгранную мной? Мы попрощались перед входом в тра́пезную. Потом, без двадцати четыре я спустился опять вниз, надеясь тебя застать, но – нет, не вышло. Эти страницы я написал при свечах, накануне воскресенья. Возможно, ты завтра снова придешь в Ливадию, и я встречу тебя колокольным звоном. Колокольным звоном своего сердца, который, кроме меня, никто не услышит.

Догорают свечи, а свет все не дают. Уже почти половина десятого. В последние дни электричество включали в девять – одиннадцать вечера. Ты упоминала стихотворение Тарковского о Ван-Гоге. Надо будет найти его в интернете; скорей бы включили, а может, сегодня вечером ожидает такой неприятный сюрприз, и света не будет. Придется лечь спать и проснуться в три, ожидая традиционного включения в эт́о время. Вообще приятно писать при свечах – они таинственно мерцают и наполняют комнату неярким крадущимся пламенем, и отсветом его по углам комнаты, отчего на стене появляется причудливая тень, отбрасываемая пальмовым растением – драце́ной.

 
ничего мне не высказать сердцем —
слишком бе́дно и не горячо́
от отчаянья тоже не деться —
никуда, ни за что, нипочем…
 
 
слез желаю – но не о чем плакать
освещения нет и в душе́
при лучине сплетаю я лапоть
стихотворного ритма-клише
 
 
и запел бы – но голос гортанный
только хриплую трель издает
и завыл бы на месяц туманный,
пусть лишь туча над ним проплывет
 
 
но и волком не стану лохматым —
воспитанье втоптало в ути́ль
по плечам, безнадежно покатым
безнадежный прокатится штиль
 
 
и, проказой бездумья украшен,
я начну угрызенье листа,
пока имя фольклорное – «Маша»
не шепнет вдохновенья в уста…
 

Глава XL

«Телефон – мой друг». Я повторяю это вслед за Мильковским, которого ты слушала; там поется – «кофе – мой друг, музыка – мой дра́г, и все, что вокруг, я могу сыграть…» Глядя на брикет телефона, на его, как в фильме «Космическая одиссея», – черную «прямоуго́льность» – каковым зрительным свойством обладал странный объект, встречаемый на Земле в различные эпохи – черный обелиск искусственного происхождения – я вспоминаю летний день, велосипедный тур на работу и полученное от тебя большое сообщение. Мы обменялись всего несколькими – и этот ручей моментально иссяк. Я поставил твою фотографию на этот номер, написал несколько слов под твоим именем – «задумчивая, заоблачная, чудесная, светлая, нежная…» – просто чтобы заполнить поле «примечания». Потом мне пришло в голову установить на номер особую мелодию. Starless, King Crimson. Перевод этого слова, помимо «беззвездность», – чт́о тоже вполне необычно и оригинально, – соответствует фразеологизму «библейская тьма», «египетская тьма». Одно недавнее стихотворение я закончил строчкой «египетская те́мень вполнака́ла», меня и сейчас радует использованная возможность вставить в строку редкое слово «вполнака́ла». Сама мелодия очень широка. Сейчас я писал Боре, своему брату – я не мог удержаться, чтобы не написать о звонке́ – я назвал ее «мелодией вселенского масштаба» – «будто звучит вселенная», будто «галактика будет сейчас причаливать к мосткам моей заброшенной гавани». Я переписываю определения из собственной реплики – потому что уже подел́ился невообразимой радостью, – поделился с довольно близким человеком – братом; близким по крови, но и по духу; я уже ощутимо хочу спать и боюсь, что такой замечательный подарок сегодняшнего вечера будет выражен бедно, так как желание сна сказывается на воображении; но пишу все равно, пишу при свечах, как и часа четыре назад, когда заиграла мелодия Starless. Сначала я подумал, что песня «сама включилась». Но уже эт́а мысль была неверной – сами по себе музыкальные треки не включаются, и я это знал одновременно со звонком. Мелодия была установлена совершенно определенно на входящий звонок с этого номера – с твоего номера… Сам для себя я уже давно считал фантастическими предположения, что однажды тема Starless все-таки зазвучит. Это было совершенно невероятно, невозможно, тем более, я был уверен, что чем-то задел тебя на своей странице, и ты удалила довольно замечательный свой текст о корабле. Я снова и снова могу возвращаться к этому моменту – жду интернета, посмотрел отдельные эпизоды «Матрицы», перебираю слова для строфы в тетради… Звучит Starless… Я думаю – доли секунды – «играет песня Кри́мзон», сама по себе (я не включал – если предположить, что я мог забыться и сам включить, – а я иногда включал и воображал, что это звонок) играть может только в одном случае. Это то́т случай?! – спрашиваю себя, а сердце уже знает, уже трусливое дыхание меня покинуло. Я даже сделал паузу – и открыл створку чехла. А мелодия все звучит и врывается в сердце. И я провожу пальцем по экрану, «снимая трубку», а потом, преодолев безвоздушность пространства, говорю как бы буднично и торопливо: «Да, привет, привет, Маша! я очень рад, да, да…» – и пауза, потому что причина звонка, волшебный ключ к ней – у тебя на золотой цепочке, и я вроде ожидаю, когда ты повертишь этот ключ в пальцах – скажешь о «мотиве»; но мне этого и не нужно; я готов уже начать говорить и сам, ты только слушай; – и ты́ рисуешь картинку, которая словно отражается в стекле моей комнаты – в нем отражаются свечи, тусклый полумрак и какая-то все же «предновогодняя праздничность» пространства – свечи создают особый живописный эффект; ты говоришь о том, что нет света – в Симферополе, где ты сейчас – и я уже в тот момент мысленно воздал хвалу обстоятельствам, благодаря которым дни сошлись так, что мы оторвались от мониторов и загрустили почти одновременно – и ты… ты набрала мой номер… Я с невообразимым наслаждением пишу каждую букву этих слов… ты набрала мой номер (еще раз), чтобы просто пообщаться со мной! Хотелось плакать, хотелось не дышать, я прижимал телефон к уху как редкую бабочку, которую боишься спугнуть, как ветку дерева, ласково осенившую тебя, когда ты остановился отдохнуть в тени его кроны; я держал его осторожно и одновременно прижимал сильнее, так как связь, может, не была особо надежной (как «при свете»); но тебя было слышно хорошо весь разговор, кроме момента, когда ты начала читать рассказ «из пятидесяти пяти слов»; я прижимал телефон – как, может, прижал бы… я напишу это, потому что ассоциация появилась только что, и показалась мне точным эпитетом… как прижал бы к уху, к щеке – чью-то теплую руку; телефон обрел свойства живой плоти. Первое, чт́о я начал представлять, и чт́о несложно было сделать – это темная комната и освещенное свечами пространство; как и у меня – ты говоришь, что света нет, и – «захотелось позвонить»; нет, не надо было этого говорить, зачем? позвони в три или четыре ночи – и я, услышав Starless, мгновенно превращусь в одно огромное ухо, в бездыханную гортань и стучащее по рельсам стремительного отправления сердце. И одновременно с чудесностью этого всего я почувствовал и совершенную «нормальность» и даже «будничность» (на фоне праздничности) звонка; ты позвонила, чтобы развеять, может, печаль, грусть, скуку темного вечера – я говорю «может» – хотя ты примерно это и сказала – но я говорю «может», потому что даже предположение о причине мне кажется ненужным – звони без причины, без объяснений – и просто дыши в трубку и будь на том конце провода… мне достаточно… но и голос твой – он очень мелодичный, почти хрустальный, он очень мягко переливается в диапазоне разговорного сопрано, он как будто мерцает – как фиолетовая гирлянда над аллеей в Ялте возле набережной; как бусины сапфирового ожерелья – звуки твоего голоса; я сравниваю с сапфиром, так как ты любишь, я знаю, глубокий синий цвет – и он тебе очень идет, есть фотография, где синие сережки – в сочетании с крупным планом лица, и полумраком освещения – производят впечатление «подземных огоньков», наводят на мысли об эльфах, о волшебных таинственных существах, к расе которых ты принадлежишь. Кто-то называл тебя эльфом – сестра?! Не буду передавать разговор – хотя сейчас уже я вспомнил и последовательность его «те́м», но – когда ты начала читать рассказ, связь прервалась, я набрал номер – и ты уже без помех прочла его; некоторые слова я не разобрал – но, вслушиваясь вначале в текст, я переключился на интонацию – она отличалась даже от мелодичного перезвона твоей речи, и единственное, что «омрачало» мое внимание (в каком-то смысле) – я будто заметил в структуре этого мини-рассказа интонацию, которая присутствовала и в стихотворении об «апрельском солнце». И невольно я представил, что это тоже посвящено кому-то, кто, возможно… владеет шифрами и ключами к еще более глубоким тайникам твоей души – и здесь хочется самонадеянно приписать: «чем те, которыми владею я…» – но я сброшу с шеи камень самонадеянности – чтобы он не повлек меня на дно беспочвенных надежд, ложных ожиданий, несостоятельных устремлений и… неистинной оценки обстоятельств, которые тем не менее так фантастичны и согревающи, что пускай хоть завтра ударит мороз – я буду сидеть у стола и чувствовать себя комфортно, в тепле, накопленном телефоном от вчерашнего – уже теперь – звонка́. Я хотел написать тебе sms – и как бы подтвердить высочайшую ценность твоего звонка; я хотел написать, что – будто я выпил бокал очень вкусного, ценного, наполненного изысканным ароматным букетом вина́, – и тепло́, разлившееся по органам чувств, продолжает оказывать свое действие; я хотел написать о вине, – но в итоге решил «не разбавлять» этот букет – вдруг, к тому же, я – или разбужу тебя, или – ты будешь занята чем-то другим и важным, и мое сообщение собьет тебя с нужного настроя; в итоге про бокал вина я пишу здесь; я до сих пор чувствую теплоту этих чудесных глотков – я глотал и пил эпизоды нашего разговора, они разливались по телу согревающими струями, лучами нежданной, нечаянной благодати пронизывали сознание; звенела мелодия твоего голоса – и, когда ты говорила «о творчестве», о том, с какой стороны подходишь к нему… о книгах, о библиотеке в Кореи́зе (рядом с домом М.К.), когда ты выстраивала свою речь, и я слышал эти фразы, что-то обрисовывающие и ведущие к чему-то логичному, – я почти представлял тебя в пространстве той квартиры, где ты запечатлена на одной из фотографий – вероятно, это та самая квартира, о которой ты как-то упоминала. Мне снова не хочется заканчивать, как и не хотелось – чисто житейски – начинать, потому что времени для сна остается все меньше; но – как вообще часто происходит со мной – возникает ощущение «параллельности» того, чт́о я пишу – тому, чт́о случилось. Я передал, как сумел, диалог, и он занял свое место где-то в эфире; и в последующие дни, может, я обращусь к этой записи или к нашему с тобой разговору – чтобы вспомнить, и переплести воспоминание с чем-то новым, – с новым подарком, наградой, благодетельством небес, которые на меня, возможно, свалятся – на чт́о я уже с некоторым основанием надеюсь, так как случайные наши встречи – все-таки происходят, и наши орбиты иногда пересекаются, и, когда диск одного небесного тела закроет диск другого, происходит затмение – потом светила снова разлетаются в разные стороны, а в календарях майя остается упоминание, толкование – как в этих записях, надежда и расчет на новое затмение – и предсказание о событиях, которые повлечет за собой это явление. Как древний астроном майя я не могу с точностью предсказать затмение, но истолкую предыдущее – и в момент новой встречи приближу свой телескоп (взятый из другой эпохи), чтобы рассмотреть мельчайшие черточки и штрихи на поверхности этой долетевшей до меня звезды.

Короткие рассказы для Машеньки

Художник очень хотел нарисовать ее портрет. Ему хотелось изобразить необыкновенное выражение ее лица, когда она смотрела вдаль. Он просил ее садиться у окна и смотреть в небо, пока он делает эскизы. Однажды мимо мастерской проходил бродячий флейтист. Он увидел красивую девушку в окне, достал флейту и сыграл мелодию, которая пришла ему в голову. Девушка оживилась, а художник в отчаянии бросил кисть – ему теперь больше нравилась улыбка, чем задумчивость, но он не знал, как заставить девушку улыбаться.

Карандаши лежали в коробке и ждали, когда их позовут рисовать. Но сегодня маленькая Кристина даже не заметила их. Мама подарила ей набор красивых красок, которые теперь в своих баночках важно возвышались на столике. Мама сказала, что эти краски называются «гуашь». «Ими можно рисовать все, что хочешь – яркое солнце, синее небо, зеленую лужайку». Кристина обмакнула кисть в краску и нарисовала яркую линию посреди листа. Прошел час. Лист был влажным от множества красок, и невозможно было понять, что нарисовано. Мама вошла в комнату. «Где ты, Кристина?» – позвала она. Но в комнате никого не было. А на разноцветном подоконнике лежали рассыпанные цветные карандаши.

Странствующий рыцарь возвращался домой из похода. Когда он был еще на полпути, к нему на копье спустился ворон. Человеческим голосом он произнес: «Не иди домой!», захлопал крыльями и улетел. Рыцарь испугался, что дом его сгорел или разрушен, а его жена уведена в рабство или убита. Но потом он решил все-таки вернуться и хлестнул коня. Вдали показался его дом, он был таким же, каким он его оставил. Жена вышла ему навстречу. Она радостно приветствовала его, ввела в дом и усадила за стол. Он ел и пил, и рассказывал о своих приключениях, а она внимательно слушала. Но долгая кочевая жизнь обострила его слух. Рассказывая, он слышал, как под окнами осторожно провели подкованную лошадь, и затем в отдалении раздался стремительный цокот копыт.

Пианистка не хотела играть. Она знала произведение наизусть, но боялась сбиться из-за того, что много людей будет внимательно смотреть и слушать. Выйдя на сцену, она поклонилась, села за рояль и поставила руки на клавиши. Ее охватил страх, она поняла, что забыла даже то, с чего нужно начать. В зале повисла тишина. Вдруг за окном раздался визг тормозов и послышался отчаянный крик. Концерт прервался, все высунулись в окна и побежали вниз оказывать помощь. Тогда она поняла, что выступление состоялось, и на следующих концертах начинала играть сразу, чтобы кто-то по ее вине не лишился жизни.

«Почему ты такая… красивая?» – спросил одуванчик розу. Та прихорашивалась и сделала вид, что не слышит. В этот жаркий летний день мимо сада шли юноша и девушка. «Какое чудо!» – воскликнула девушка, сорвала одуванчик и подула на цветок. Пушинки разлетелись. Юноша и девушка пошли дальше своей дорогой. Осенью роза завяла.

«Ему приснилась фраза «Спасибо, что не отпускаешь! – он застонал и перевернулся на спину, и во сне словно луч света вошел в его сердце. На следующий день прохожий, встретив похоронную процессию, спросил, кого в этот раз настигла смерть. – Некоего Дамокла… – ответили ему».