Текст книги "Игра в классики на незнакомых планетах (сборник)"

Полковник, которого звали Пол Тиббетс, сбросил бомбу на Хиросиму – им рассказывали об этом в школе, и Пол тогда гордился, что имена совпадают. Но вот и не вспомнил бы сейчас, если б не памятник.

Полковник Тиббетс наверняка называл японцев узкоглазыми…

* * *

В номере он открыл ноутбук; на экране ниоткуда появились обои, изображающие памятник в парке. Пол грешил на сервер гостиницы.

Какой сервер? Ты видел здесь хоть один компьютер? И сети тут нет…

Пол плюнул, убрал заставку. Вышел через окно в маленький садик, где росли красные цветы. Вернулся в комнату. Что-то в ней изменилось, он не мог понять – что.

Хайку. Пейзаж на стене остался прежним, но стишок в верхнем углу был уже не тот. Календарь это, что ли? Меняли б тогда и картинку…

 
Поднялся ветер…
На мосту неподвижны
Тени погибших.
 

Поднялся ветер, оборвал с цветов алые лепестки, разбросал по полу.

* * *

Наутро он отыскал в чемодане путеводитель. «Статуя Садако Сасаки… умерла от лучевой болезни… легенда о журавликах…»

Вы мне не дадите листочек?

В машине Пола трясло, несмотря на жару.

– Вы ведь здесь родились, Тоши-сан?

– Да, – сказал японец и уставился в свои бумаги. Пол почти рассказал ему. Но испугался – не того, что его примут за психа. А того, что Тоши пожмет плечами и пробормочет что-нибудь вроде: «У мертвых долгая память…»

* * *

В перерыве они остались обедать в столовой при офисе. Пол не возражал. Здесь он не услышит сирен. Совсем рядом с ними живой рекламой путешествия в Японию заливисто смеялись над мисками с лапшой две девушки в цветастых кимоно. Секретарши, должно быть. Или телефонистки, подумал отчего-то Пол. Может, из-за кимоно с огромными бантами девушки выглядели как-то… несовременно. Словно на старой черно-белой фотографии. Одна из девушек вдруг перестала смеяться и будто случайно посмотрела на Пола. Но случайный взгляд не бывает таким пристальным, таким сумрачным. Ему снова, как в больнице, показалось, что пахнет горелым.

Садако?

Пол отогнал воспоминание о том, что ему привиделось в заброшенном крыле госпиталя. Так же как отгонял, заталкивал в самый дальний угол памяти белую пыль и расплющенные тела на асфальте.

Губы девушки раскрылись, сложили слово:

«Зачем?»

– Господин Тиббетс?

Тоши глядел с беспокойством. Даже – с сочувствием.

– Что это вы там увидели?

Пол неловко улыбнулся. Показал Тоши на соседний столик – но тот уже опустел.

* * *

Ладно, сказал он себе, ты давно уже вырос из детских ужастиков. Все, что тебе кажется, – твои собственные страхи. Страх за Эбби, тогда, в больнице. Знакомая и саднящая боязнь потери. Паника – перед всем, что может еще произойти. Господи, да он и в самолете летел, вцепившись в подлокотники кресел.

Говорят, по «граунд зеро» до сих пор бродят призраки клерков, чей рабочий день так никогда и не закончился. Может, ходит там и менеджер, с которым у Пола в тот день была назначена встреча. И недовольно смотрит на часы, потому что Пол опаздывает…

Мэри права: давно уже следовало к кому-нибудь обратиться. Он пойдет к психиатру, как только вернется. Иначе тревога так и будет разъедать его действительность…

Когда он вернулся в отель, на футоне снова сидела бумажная птица. Уже никого не стесняясь, Пол изорвал ее, отряхнул с пальцев остатки бумаги. Тенью из коридора на него укоризненно смотрела хозяйка отеля.

Краем глаза он увидел, что иероглифы на картине опять поменялись. Новое хайку было еще тоскливее:

 
Рис не собрали,
А зима пришла в Хиросиму,
Черный снег лежит…
 

Пол поежился.

* * *

Когда-то они с Мэри возили дочь в Диснейленд. Эбби сразу влюбилась в парк, выглядевший как ожившая и легализованная детская фантазия. А Полу очень скоро стало не по себе. Слишком слащавым было все вокруг – кукольные домики по обе стороны Мэйн-стрит, розовая вата в ларьках, песни, исполняемые голосами оживших кукол. Пол удивлялся, как работающие там люди не сходят с ума.

Так же и этот город. Аккуратный, свежий, на переливающейся воде – и не догадаешься, что стоит на пепле. И все какое-то кукольное, субтильное – люди, газоны, порции в ресторанах, нежный запах лепестков под дождем. Ему хотелось прочь, к вокзально-дымным запахам Нью-Йорка, к тройным чизбургерам с колой. К чему-то настоящему.

* * *

Он заблудился в городе среди бела дня. Ему надоел Тоши, маячащий за спиной с постоянностью телохранителя якудзы. Решил взять коробку бэнто, прогуляться. И не заметил, как оказался один среди тысяч одинаковолицых небоскребов, тысяч коробок бэнто. Он метался кругами, как кот за собственным хвостом, в поисках единственной нужной улицы и не мог найти отель, сколько ни спрашивал. Ему отвечали вежливо, непременно улыбаясь, щуря глаза в щелки; под конец все улыбки слились для него в одну. Когда с неба опять завыли сирены, ему показалось, что город начинает рушиться; что окружающие его небоскребы сейчас загорятся, осядут, погребут его под собой. Он заткнул уши, чтоб не слышать надрывного гула тревоги.

Потом вой прекратился. Пол обнаружил, что сидит прямо на тротуаре, прикрыв голову руками. Проходящие мимо японцы не удивлялись, не показывали пальцами. Они вообще его будто не замечали. Будто он стал бесплотен, как призрак. Как девочка, бродившая по сгоревшему госпиталю…

Господи, почему они не сровняли этот город с землей? Почему не уничтожили до конца? Они не знали. Не знали. Он ведь никогда…

– Не забудет.

– Что? – Он смотрел непонимающими глазами.

– Я говорю: после обеда заседания не будет, – сказал Тоши. – Я еле вас отыскал, господин Тиббетс. Господин директор сказал, что жарко, все устали, а главные вопросы мы уже обсудили. Соберемся снова завтра с утра.

– Мне не по себе, – выговорил Пол. – Я, наверное, уеду раньше.

– Не уедете, – сказал Тоши.

– Простите?..

– Я говорю – вы же не уедете до презентации. Столько прессы созвано…

На экран вернулась заставка с памятником. На столе сидел белый журавлик. Пол скомкал его и выкинул за окно. Он уедет; завтра же, первым рейсом. Плевать на презентацию. В гневе, прикрывающем страх, Пол сдергивал с вешалки одежду. Застегнув чемодан, он распрямился, чуть успокоенный. Собрался было позвонить в аэропорт, но передумал – не хотелось снова услышать по телефону пустоту. Потом он вспомнил о часах, где время застыло на восьми-четырнадцати, и почувствовал, что попал в ловушку.

Ему не хотелось читать новое хайку. Но взгляд, который Пол отводил нарочно, все равно возвращался к картине.

 
Пугало плачет:
Выклевал оба глаза
Бумажный журавль…
 

С футона рисованными глазами невозмутимо смотрела птица.

* * *

Он проснулся под утро от странного шороха. На его одеяло один за другим садились бумажные журавлики. Пол стал смахивал их, не в силах вскочить, не в силах закричать – от ужаса. Птиц становилось больше и больше.

– Смотри, сколько я их сделала, – сказала из угла комнаты мертвая Садако.

Пол скатился с футона, попытался встать. Журавлики садились ему на плечи, на голову; бумажными клювами тянулись к глазам.

Полковник Пол Тиббетс так никогда и не раскаялся в том, что сделал. Почти никто из экипажа «Энолы Гей» не раскаялся…

– Отстаньте! – Он беспорядочно махал руками. – Я ни при чем, отстаньте, это просто имя!

Еле держась на ногах, кинулся к двери. Но маленькая старушка преградила ему путь.

– У мертвых хорошая память, – сказала она ласково. Ее кожа почернела и стекала по лицу и рукам.

«Большой современный отель, с бассейном и прочим… Ничего похожего на то, что ты описываешь…»

– Вас тут нет, – понял Пол. Конечно же; ему все приснилось, утром его разбудит вежливый голос с ресепшен – в четырехзвездочном отеле с обычными номерами. – Ни вас! Ни этой вашей гостиницы! Уйдите!

– Нет, – согласилась хозяйка. – Вы ведь нас убили.

– Вы спутали, – просипел Пол, отступая. – Я ни при чем! Я не виноват!

– Мы тоже были ни при чем, – сказал тихий старичок, обгоревший до костей.

– Ни при чем, – откликнулась Садако. Как по сигналу, бумажные птицы всей стаей устремились на Пола. Стало темно. Он кричал, пока его рот полностью не набился бумагой. Кричал и вслепую отступал к высокому окну, ведущему в садик.

Он удивился, почему так высоко падать.

* * *

Тело Пола Тиббетса нашли у подножия современного отеля «Ана», недалеко от бассейна. Покачали головой. Скорее всего, самоубийство. Такое случается. Но как неудобно – гость…

– Ай-ай, – сокрушенно покачал головой Каору Тоши. Подобрал с земли невесть как оказавшуюся рядом с телом бумажную птицу. Тщательно расправил и положил в карман. Улыбнулся.

Примечание автора

Этот текст стал первым моим рассказом, опубликованным в недавно почившем журнале «Полдень. XXI век». Сдается мне, потому, что его сочли антиамериканским. А антиамериканское в России теперь модно. Вот и хочу оговориться, что я абсолютно не противник США, хотя и чрезвычайно сочувствую жертвам Хиросимы. Более того – я люблю Америку, in many ways, как и все мое поколение, выросшее на диснеевских мультиках, Рэе Брэдбери и кока-коле. И рассказ – не про то, что «отольются янки японские слезы». Он, скорее, о том, что справедливость мироздания – вещь достаточно рэндомная…

Летная погода

 
Полчаса до рейса, полчаса до рейса…
 

Не хватало еще опоздать на самолет, после всего. Но аэропорт пуст, и очередь небольшая. На паспортном контроле женщина с пуленепробиваемым лицом щурит глаза:

– Цель поездки?

«Отсюда. Навсегда».

– Деловая. Работа по контракту.

По громкоговорителю объявляют Санкт-Петербург. Печать, занесенная уже над моим паспортом, медлит в воздухе. Господи, да какая вам разница? Когда я была нужна этой стране?

Печать опускается со щелчком, окончательным, определяющим, отпускающим – вместе с грехами. Я неловко подхватываю чемодан, едва не роняю сумку с ноутбуком, наступаю на развязавшийся шнурок. Чувствую себя неуклюжей и счастливой.

Навсегда. Навсегда.

 
Вот и все, что было, вот и все, что было…
 

Раздев, обыскав, обхлопав, просветив, моя страна наконец выпускает меня в маленький аквариум, на пару рядов кресел – здешний «No man's land».

Объявляют Иркутск. Объявляют Красноярск.

Я все еще надеюсь, что она позвонит мне. Еще пятнадцать минут у нас есть, пока мой телефон окончательно не выйдет из зоны доступа. Ругаясь про себя, давлю на кнопки, но знаю уже, что услышу только длинные гудки.

Ну и черт с ней. Пусть отправляется к своим… русалкам.

Чего себя обманывать.

А ведь все было почти хорошо. Настолько, что моя совесть успокоилась и улеглась на дне души. Мы пили. Мы устроили мне прощание с городом. Смеялись – еще по стаканчику, и она улетит вместо меня.

«Это что, правда, Париж? Это – город на Сене?»

Смешно, но я почему-то уже сейчас не могу вспомнить ее лицо.

* * *

Вам случалось бояться детей и слепых? Я боялась. Всегда. Потому что, не видя того обычного, что видим мы, они смотрят вглубь. Проедают глазами душу. Малоприятное ощущение.

Мой эльф слепым не был, но глядел так же.

Вряд ли на земле что-то могло связать нас, перекрестить наши пути. Если б она не упала мне прямо на руки. Так получилось. Человек сваливается вам на руки, и приходится что-то делать. Не с неба – мы были в метро. С лестницы. Тридцать пять кило, не больше. Кто-то задел ее, она не удержалась на ногах, пролетела несколько ступенек – тут я ее подхватила.

Она сказала:

– Спасибо.

Почему-то я не смогла просто довести ее до скамейки, посадить и оставить.

Мы вместе вышли из подземки. Она хромала, и я поддерживала ее под руку с уже высунувшим нос из норы инстинктом собственника. На выходе мы вроде бы двинулись в разные стороны, и тут она сказала:

– Давайте попьем чаю.

Девушка глядела на меня из-за чашки. Неровно подстриженные черные волосы, маленькое бледное лицо. Она смотрела мне вглубь, и там, внутри, что-то содрогнулось.

– Ушла из дома. Надоели. Все.

Под вечер нам обеим некуда было деваться.

– Пойдем ко мне, я живу одна, квартира большая.

Так легко и лестно было принимать за нее решения – будто она моя младшая сестра или кто-то в этом роде.

Квартирка у меня та еще. Огромная, заброшенная, со сломанным бачком и призраками в коридоре. В холодильнике – заплесневелые банки времен покойной бабушки. Куски обоев поотклеивались от стен, висят грустно высунутыми языками.

Вот что случается с домом, когда в нем живешь лишь наполовину.

В тот вечер, когда загудел на плите полусоженный чайник (будто мы только что чай не пили!), когда под ванной загорелась тонкая полоска света, я ощутила тепло чужого присутствия, и это было настоящее тепло, будто прежде времени включили батареи.

– Своим-то позвони, – сказала я, когда вечер уходил в ночь и мы сидели на кухне. Она сделала какой-то неопределенный жест, и всякий раз потом, когда я пыталась заговорить о ее доме, мне не доставалось ничего, кроме этой неопределенности.

Так мы жили около года. Она, как кошка, – вошла, свернулась клубочком и осталась. Зажигала вечером лампы по всей квартире. Когда возвращаешься с работы, а в окнах горит свет – каково, а?

При этом она вовсе не казалась человеком, способным разрушить чье-то одиночество, сидела по несколько часов, забравшись с ногами на табуретку, разглядывала что-то свое за надежным прикрытием черных очков.

 
Ты как хочешь это назови…
 

Однажды, когда мне вконец осточертела действительность, мы пошли в кубинский паб. Бесстыдно, безгранично забылись; напились мохито, сбросили туфли с каблуками и танцевали под «Че Гевару», прося ставить песню еще и еще. О нас многое можно было подумать, и все неверно.

* * *

Постепенно – будто разматывались не спеша cемь покрывал – я узнала, что по профессии она – художник. Что семья ей досталась… в общем, из тех, в которым художникам лучше не жить. Что она старше, чем кажется. Что так же, как и я, она зависла где-то посередине действительности, без проторенного пути. И естественно – ее имя, только оно оказалось таким обычно-советско-рабочим, что абсолютно ей не шло, и вообще непонятно было, можно ли из всех имен на свете подобрать для нее подходящее.

Я называла ее ребенком. Называла – эльфом.

Через какое-то время у меня появилось иллюзорное, но стойкое ощущение, что я ее знаю.

И странности, конечно, – но на них я тогда не обращала особого внимания. Не было времени.

* * *

Однажды мой эльф пришел и сказал, что у озера были русалки.

– Какие русалки? И зачем тебя вообще к озеру понесло?

– Они танцевали и пели. На берегу.

– Господи. Это даже не озеро. Это водохранилище. Чтоб больше одна туда не ходила.

Ну да; и кроме русалок, что-нибудь да было. Как-то ночью мы сидели на кухне, и она сказала, что слышит музыку. Тишина стояла ватная, даже холодильник не гудел.

– Это от соседей.

– При чем здесь соседи? Это твоя музыка. Собственная.

Она вроде бы даже была довольна. Тогда на ее лице впервые появилась улыбка, которую я не любила. Будто она знает что-то, и знает, что я в это никогда не поверю, и за это меня жалеет.

Меня это не слишком беспокоило. Беспокоишься о чем-то неадекватном – но ей все это было абсолютно адекватно, если вы понимаете, о чем я. Мне она сама казалась ненамного реальней русалок на озере.

Как-то я увидела, что она рисует. Наклоняться над плечом – вообще входить в комнату, когда ее прижимало и она хватала карандаш, как сердечник хватает пузырек с нитроглицерином, – я зареклась очень скоро. Мое, нельзя, не пущу. Ладно; не очень-то и хотелось. Но когда она уходила из дома, я, как вор, тайком вынимала эти рисунки и смотрела.

Страшнее всего были птицы. Невероятно натуральные комки серых и черных перьев, заштрихованные так, что любой психолог испугается. Глядя на этих птиц, я отчетливо понимала – если сейчас она не вернется домой, я не буду знать, где искать.

Просто – не найду никогда.

– Ну и где тебя носило?

– Ну, – кокетливая, чуть извиняющаяся улыбка. – Ну… ты же знаешь.

– Вот именно, что я не знаю ни хрена! Ты время видела?

– Ну… у меня сотовый сел. Не сердись.

* * *

Мне всегда приходилось приезжать обратно. И в какой-то момент, помнится, меня так измотало вечное зависание между двумя странами, что я решила остаться хоть где-то, но – приземлиться уже. Сколько можно.

Тем более что – огромная квартира стоит пустая, после смерти отца и Саньки. Платить за воду и газ – это не то что по четыреста евро выкладывать за маленькое студио на улице Депар позади метро «Монпарнас».

Я решила жить дома.

Жить не вышло.

* * *

Было у меня – вроде как у той девочки из страшной истории с зеленой пластинкой. Всякий раз, как я уезжала, я кого-то не заставала по возвращении. Сначала бабушки. Потом Саньки. Потом отца. Однажды я себя спросила – а уехала бы я, если б знала?

И не смогла ответить.

Потому что там… ну что рассказывать, если я в «Шарль де Голле» начинала плакать от запаха моющего средства в коридоре – потому что это был мой запах; потому что нигде, кроме Франции, таким средством не пользуются. Там я будто… становилась собой.

И если совсем честно – я-то в чем виновата? Если кто и виноват, так наша российская армия. И отец – потому что не сумел отмазать. Я же говорила им. И Канада была вполне реальным вариантом. Конечно, беженцам на первых временах трудно, и без языка – труднее. Но все равно лучше, чем…

Чем бродить невидимым по дому.

А отец… Ну да, сердце. Не из-за меня ведь, из-за Саньки. Если б можно было нас поменять местами – поменял бы, конечно. Но тут уж ничего не поделаешь. Смерть всегда рождает вину – надо чем-то заполнять пустоту, только стоит ли эту вину тянуть на себя? Кому от этого польза?

* * *

Эльф мой рассказал как-то… то ли сказку, то ли что, откуда она это взяла – не знаю. Про город теней. Про людей, которые мучаются всю жизнь, не зная отчего, а причина проста – они где-то потеряли свою тень. И если такой человек дойдет до города, где все оставленные тени собираются и ждут хозяев, – тогда он почувствует себя полноценным. Почувствует, что значит жить. Для меня этот город – там, всегда там был. В нем я чувствую себя питекантропом из учебника биологии, который поднимает голову, распрямляется и становится человеком.

Некоторые люди рождаются в чужом теле; это бывает, я с такими знакома. Мне не повезло: я родилась в чужой стране.

* * *

Она появилась, когда у меня не было ничего. Ничего – за что зацепиться, о чем написать хоть строчку в мысленной книге мемуаров. Работа – на автомате, путь домой – все время одним и тем же трамваем, по одним и тем же дворам. Кофе паршивый, единственная радость – полночный сериал. (А в Париже осень сухо пахнет жареными каштанами; и у выходов из метро – печеной кукурузой, и яркими, ломкими листьями на ветру, и теплым, масляным духом булочных. Холодает; в кафе зажигают радиаторы, вносят столики внутрь…)

Проигрыш, в общем, по всем фронтам.

И вот в эту обесцвеченную жизнь она и влилась струей краски. Ко мне вернулись чувства; так что можно было теперь улыбаться мокрому снегу на улицах, можно было торопиться с работы домой. Душу переполняло какое-то невнятное вдохновение. Хотелось быть сильной и нежной, хотя ни того, ни другого я особенно не умела; хотелось много зарабатывать, чтоб спокойно покупать дорогой шоколад и водить ее в ресторан.

Но черная «выездная» сумка так и лежала под журнальным столиком. Если бы кто-то сказал мне, что надо срочно ехать, потому что вот – есть возможность, мне бы и трех часов не понадобилось, чтоб ее собрать.

* * *

Ночью в квартире неуютно; если соседи у себя открывают дверь, то кажется, что заходят они прямиком ко мне в коридор, и все звуки проникают сквозь стены, мутируя по пути в нечто стучащее, клокочущее, страшное. Вдобавок ветки кленов, растущих у окна, бьют по стеклу, царапают. И шаги по ночам – от кухни до спальни – тоже надо привыкнуть. Я-то не боюсь; знаю, что это или отец, или Санька. Брата я почти увидела однажды, хотела попросить прощения, что не приехала на похороны. А как бы я приехала? Денег на билет нет, и права птичьи – между визой и картой резидента, желтая бумажка, выехать с ней выедешь, а обратно…

И потом, мне ночью не до страха; я сплю, если удается. А ей боязно было спать одной, когда я уезжала на переводы.

Ночью, замечали, даже если рядом никого нет, часто говоришь шепотом. Вот и мы – шепотом, испугавшись неизвестно кого:

– Ну чего ты? Просто ветер разгулялся. Это клены.

– А если они вышибут стекло?

– За десять лет не вышибли, а сейчас…

– Ты не понимаешь. Не слышишь разве, как птица кричит?

– Два часа ночи, солнце мое. Все птицы спят давно.

– Это же она… черная, вон, смотри.

– Ой-вэй. Русалок нам не хватало… теперь еще птицы. Слушай, пол холодный. Замерзнешь.

– …

– Нет тут никаких птиц. Я их не впущу. Иди сюда. Давай, говорю, под одеяло. Ну, вот… Вот так…

Тепло.

Потом я ее спросила:

– Что еще за птичка?

Она перевернулась на спину.

– Знаешь, мои желания всегда исполняются.

Я позволила себе улыбку:

– Ну-ну.

– Это правда. Если я чего-то очень сильно захочу, то это сбывается. Но только потом… Прилетает это… эта птица. И требует платы. Если что-то получаешь, надо за это платить. Ты ведь знаешь.

Пальцы наши переплелись под одеялом. Я знала. Я слышала шаги отца и Саньки в коридоре.

– Ну ладно. А что ты такого получила, что теперь ее боишься?

– Тебя, – сказала она.

* * *

Вывернутый ящик старого стола. Бумаги на полу. Обрывки тамошней жизни, собранные за те пять лет, что я забрасывала и забрасывала крючок, пытаясь зацепиться. Не вышло.

Все вроде получалось: и стипендия, и стаж после университета. И Люсьен. Слишком хорошо, чтобы быть правдой; ну так правдой это и не стало. И Люсьен не виноват… наверное.

* * *

Я разворотила ящики под предлогом какой-то уборки – и пошло. Сначала я подавляла эту ярость, вела сама с собой холодную войну, тихо ненавидя все вокруг. А потом началось – истерика вспышкой за вспышкой, как серия взрывов в Багдаде.

– Да пошло все! Задрали! Не хочу! Все, уезжаю отсюда на…

Эльф мой отмалчивался. Сидел на стуле, смотрел стену, как телевизор. Или – пальто на плечи и долой. К русалкам. К троллям, пляшущим на горе. К кому там еще.

Пока я не поняла – это не истерика. Это даже не депресняк. Это прозрение. Все. Я дала этой стране шанс. Дальше – извините.

* * *

На самом деле – никогда нельзя возвращаться. Если все-таки возвращаешься, никогда нельзя даже на минуту представить, что ты вернулся навсегда. Представишь, согласишься с этим хоть на секунду – все, ты покойник. Этой стране только и надо, чтоб ты сдался. У нее так хорошо получалось удерживать людей семьдесят с лишним лет. Может быть, страх, что, попавшись, уже никогда не сможешь уехать, у нас врожденный.

Наконец – очень важно: находясь там, никогда не думать, что на родине тебе было бы лучше.

Я почти забыла эти правила, когда мне позвонила знакомая и сказала: вот, и лучшей кандидатуры, чем твоя, все равно нет. Зачем-то она мне льстила, лучшие кандидатуры есть всегда, но тут было за что зацепиться. Работа «ассистента по русскому языку» в парижском лицее, требуется носитель, с опытом, лучше с французским дипломом – то есть с таким, как у меня.

* * *

И вот я отправила все бумаги, сжала кулаки и начала молиться. Молилась я про себя, но, видно, так громко, что моя девочка пришла ко мне, села рядом и спросила:

– Тебе это действительно так надо?

Ты бы знала…

И что вы думаете? Недели через две пришла бумага: мадемуазель, мы ознакомились и рады вам сообщить. Отче наш, иже еси на небесах. Да где бы ты ни был. Слава тебе, Господи, я еду домой.

Только сейчас я понимаю, что, похоже, благодарила не того.

* * *

С этого момента я жила на чемоданах. Смотрела на окружающий мир с прощающей снисходительностью заключенного, к которому в последние дни отсидки приходит ранняя ностальгия. Сколько вдруг появилось дел – собрать документы на визу, поставить «поленницей» в расписании оставшиеся пары, обегать бухгалтерии и отделы кадров, везде сообщая, что увольняюсь, – а улыбка так и прет из глаз. Сбегать в турагенство за билетами:

– Куда летите?

– В Париж.

– Туда и обратно?

– В одну сторону.

И я обзванивала друзей, рассовывала ученикам и начальству телефоны и мейлы, делала вид, будто меня еще интересует, что станет с этой землей, когда я ее покину. Я знала, что в этот раз все получится и я точно уже не вернусь. Потому что если не получится – то не стоит и ехать, а я ведь еду.

* * *

Она сказала: я всегда знала, что ты будешь во Франции.

Кассандра, блин.

– А меня с собой заберешь?

Я обняла ее крепче:

– Конечно. Попозже только.

Заберу, ага. С такой-то работой, с полулегальной грин-кард, в студио два на два. Самое смешное – я ведь верила. Мало ли – оттрублю стаж, наймусь на нормальную работу, найду квартиру. Заключим ПАКС – во Франции, в отличие от нашей прогрессивной страны, это делается спокойно. Будем жить.

* * *

Я вернулась домой с последнего предотъездного перевода. Был где-то час ночи, я открыла дверь своим ключом и с порога почувствовала – что то не так. Вот что: свет и ветер. Свет, зажженный по всей квартире, отчаянный какой-то. И ветер, свободно гуляющий по коридорам.

Я к этому была вовсе не готова. Думала, возвращаясь – не будет ли там в аэропорту опять забастовок, как в прошлый раз, когда стоял весь «Руасси»; думала – шубу точно не уложу, да и нужна ли она там, где в феврале в кампусе – цветы посреди зеленой травы?

А тут – она на балконе, двери открыты настежь; сидит, сжавшись, трясется и смотрит… ни на кого не смотрит, взгляд ушел в себя.

Конечно, я испугалась. Вытащила ее с балкона буквально на руках, не зная, кого вызывать – то ли «скорую», то ли ребят в белых халатах с Сибирского тракта.

– Что случилось, маленький? Кто тебя? – как в детском садике.

Молчит. Лицо по-мертвому обескрашенное, губы запеклись.

– Что с тобой? Где болит? Сердце?

– П-птица, – вымолвила она наконец. – Это птица, она… по мою душу…

– Какая еще птица, господи боже мой?

– Я же тебе говорила. Хорошо, что ты пришла. Ты ее спугнула.

Остаток ночи мы просидели на кровати. Было тихо. Она взяла мою руку и перебирала пальцы.

– Она больше не прилетит.

– Откуда ты знаешь?

Конечно, ей было по-настоящему страшно. Никаким шантажом тут и не пахло. И все равно я злилась. Мне казалось – да нет, я знала, – стоит мне уехать, как с ней обязательно что-нибудь случится.

– Ну и как я теперь тебя оставлю?

– А может, все-таки… – сказал мой эльф. – Нет, ты не думай, я все понимаю.

Тишина. Как после взрыва.

– Но я же, – она подняла глаза, – я тебя люблю.

Наверное, это должно было меня остановить.

Наверное, кого другого это остановило бы.

– Я тоже тебя люблю, – ответила я. – Только ведь я уже билет купила.

* * *

А потом началась вся эта неразбериха с консульством, и знающие люди сказали: не надейся, с такой биографией тебе теперь и туристическую на две недели не дадут.

Я начала считать трещины в асфальтах, гадать на бегущей строке, на фонарных столбах. Я попросила мою девочку:

– Поставь за меня свечку, ладно?

Она посмотрела печально:

– Ты этого правда так хочешь, да?

А что я могла сказать?

– Это же… Это не просто так. Придется заплатить. Ты видела.

– Я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь.

* * *

В конце концов визу мне дали. Мы вдвоем закатили пир: надо же было промотать «последние русские». Мы бродили по городу и смеялись.

А потом она исчезла.

Как бы долго я ни готовилась к отъезду, всякий раз получается, что собираю вещи накануне. Спешно вспоминаю о том, что надо постирать; устраиваю в ванной шторм, мыльные океаны в тазах пузырятся, переливают через край, грозя разродиться цунами. И естественно, эти штаны до завтра не высохнут, и эта шерстяная кофта тоже, и придется засовывать их в чемодан мокрыми. Есть в этих спешных сборах что-то беженское. Тороплюсь застегнуть сумку, пока крыша не обвалилась мне на голову от удара вражеского снаряда. Тогда я окажусь на дороге в огне, с мокрой кофтой в боковом кармане сумки.

Я бегу. Как будто кто-то может меня задержать.

* * *

Я сквозь воду в ванной даже не услышала, как хлопнула дверь. Просто вышла – а ее нет. Подумала сначала – эльф выбежал до круглосуточного. Ведь если нам захочется посреди ночи французского сыра, мы за этим сыром пойдем, ничтоже сумняшеся, – подумаешь, живем на Уралмаше, который похуже Чикаго.

Но через два часа она не вернулась. Мобильный не отвечал, сколько ни набирай – да я уже знала, что набирать бесполезно. А у меня вещи полусобраны, документы разлетелись по всему дому. И куда за ней бежать?

Птица.

Унесла.

Так, не хватало еще, чтоб я начала сходить с ума. Она и раньше убегала посреди ночи… Но сегодня-то – почему? Когда последний раз, когда – еще раз обнять друг друга и все? Я перестала злиться около четырех утра, когда с трудом застегнутые сумки лежали в коридоре. Заказала такси до аэропорта. Может, она просто не захотела прощаться. В каком-то смысле я ее понимала.

 
И того, что было, и того, что было,
Нам с тобою снова не связать…
 

Я старалась не думать об озере с русалками. И о птице.

* * *

Объявляют Париж.

В самолете я облегченно валюсь в кресло. Спать-то как хочется. Пристегиваю ремни. Опять пытаюсь дозвониться.

– Пожалуйста, выключите сотовые телефоны.

Тьфу ты…

Быстро, прикрывая мобильный от стюардессы, выстукиваю сообщение: «Солнышко, я тебя понимаю и не сержусь. Просто сбрось мне, все ли у тебя в порядке, пожалуйста».

Самолет гудит, медленно выруливает на дорожку. Через несколько минут меня резко вдавливает в кресло и огромная сила несет вперед – неудержимо, неостановимо. Вперед и – замирает сердце – вверх. Долой отсюда.

 
По аэродрому, по аэродрому
Лайнер пробежал, как по судьбе,
 

На секунду я забываю обо всем. И о ней тоже.

– Уважаемые пассажиры! Приветствуем вас на борту «Боинга-737» компании «Уральские авиалинии», следующего рейсом…

Я знаю, куда мы следуем, не беспокойтесь. Засовываю мобильник в сумку, вытягиваюсь в кресле. Оставшиеся до Франции пять часов можно банально проспать.

Но задремать не удается: самолет начинает трясти. Пальцы помимо воли впиваются в подлокотники кресла.

– Дамы и господа, наш самолет попал в зону турбулентности.

В этот момент в сумке коротко вибрирует телефон. Сообщение. Как назло, стюардесса останавливается прямо над моим плечом.

 
Жаль, что мы друг другу так и не успели
Что-то очень важное сказать.
 

Вид у девушки напуганный. Первый рейс, что ли?

Трясет сильнее. С багажной полки в проход падает чья-то сумка.

Значит, с моим эльфом все в порядке. Хотела бы я испытать облегчение.

Ерунда все это; мы выйдем из зоны турбулентности, и стюардессы начнут раздавать завтрак и кофе.

«Я понимаю».

«Ничего ты не понимаешь».

Птица. Огромная черная птица – в небе.

Кто-то кричит.

Как все просто. Почему я об этом не подумала?

Почему я об этом не…

Примечание автора

«Погода» сложилась из множества «кирпичиков» разного происхождения. Что-то в нем автобиографично и вышло из истории моего отъезда, сюда же вложилась история двух девчонок, которых я практически наяву увидела в метро (уже французском): одна из них едва не упала с лестницы, а другая протянула руку, поддержав. Еще что-то прибавилось из истории моей собственной дружбы с человеком, который иногда весьма напоминал это эльфийское существо из рассказа. Ну а то, что сверху, – просто фантастика. Понимаю, что именно об этом рассказе будут гадать – а что же здесь именно автобиографичного, а что – чистый вымысел? Что ж… пусть себе гадают.