Текст книги "Игра в классики на незнакомых планетах (сборник)"

Я иду искать

Тяжелый пакет с продуктами нехорошо кренился набок в руках у Мэри. Она с трудом донесла его до багажника – тот замер с открытой крышкой, как птенец, разинувший рот в ожидании червяка. Хозяйка лавочки, скрестив руки на груди, смотрела с крыльца. Других покупателей у нее не было. Ветер подметал сентябрьские листья на дороге.

– У меня детские наборы есть. – Мэри вздрогнула; в здешней отгороженной тишине голос прозвучал неожиданно громко. – С трансформерами. Возьмете?

– А… зачем? – неловко спросила Мэри. – У меня нет детей.

– Да бросьте, – легко сказала хозяйка. – Здесь-то… – Она нырнула в темноту дверного проема, вынесла две яркие картонные коробки. – Из морозилки, – сказала она. – Годность до следующего августа, вы не беспокойтесь.

Мэри взяла. Молча. Что тут скажешь.

– Моя спряталась, – сообщила хозяйка. – К августу небось не останется вовсе никого.

Дверь машины Мэри нервно хлопнула. Она боялась думать о том, что застанет дома. Нельзя было оставлять Тима на целых полтора часа, но кончилась вся еда, а взять мальчика с собой…

Она передернула плечами. Отберут на первом же перекрестке. Отведут во «временное убежище». Но в убежищах – куча детей. Все, что остались.

А дети играют в игры.

Раз-два-три-четыре-пять…

Сначала взрослые улыбались, когда проходили мимо играющей на площадках детворы и слышали позабытые с детства ритуальные фразы. Вроде: «кто не спрятался – я не виноват». Или «кто придумал – тот и галит». Или еще: «туки-туки, я тебя застукал!»

Ритуальные фразы.

Нафталином пахнущие считалки.

И дети, невидимой рукой вырванные из своей виртуальной действительности, выброшенные на улицу, в волны солнечного света и ветра, играть – под теми же платанами и тополями, у стволов которых замирали, считая вслух, их бабушки и дедушки. Как в прежние времена, матери кричали с балкона:

– Винсент, домой! Тесс, сколько можно!

Я иду искать…

В той книге это называлось «игровой терапией». Сейчас все говорили о прятках как о вирусе, о заразной болезни, вспыхнувшей среди бездомных и приютских и потом уж перекинувшейся каким-то образом на благополучных детей. Но Мэри помнила – да все помнили – ту синюю книжку с улыбающимся ребенком на обложке. Книга по детской психологии. Их выпускали в изобилии, с единственной, кажется, целью – приглушить чувство вины, возникающее порой у родителей.

«Верните их в детство, – предлагала книга. – Научите их играть по-настоящему». Мэри зачиталась тогда. Доктор Скотт писал, что забытые детские игры: прятки, жмурки, кошки-мышки и бог знает, что еще (ляпы, вспоминала Мэри, и «ковбои-индейцы», и «третий лишний») – все они идут из древности, где были созданы, чтобы восстановить природное равновесие в душе человека, симметрию между его сущностью и природой.

Когда полиция пришла за доктором Скоттом, его не было. И не было никаких следов. И даже в газетах не писали: «исчез» или «скрылся». Писали: «спрятался».

Книга дала воспитанию новое течение. Заразное, как все новые течения. Дети играли запоем, с утра до ночи. Но почему-то только в одну игру.

В прятки.

Мэри вдруг вспомнила, что забыла купить кофе. Впрочем, бог с ним. Спать по ночам она и так не может. Ей вдруг показалось, что Тим ее зовет, она прибавила скорости.

Но, может, он и не звал ее; сидел, как обычно, сосредоточенный и бледный, отстреливал монстров в компьютере. Зачем ему мать?

Пропадать они начали не сразу. Взрослые грешили на привычное: на отлученного от ребенка отца, на педофилов, похитителей детей.

И матери кричали с балконов пронзительно и безнадежно, как чайки над погибшим кораблем.

Постепенно становилось ясно: детей не похищают. Они не сбегают. Они просто прячутся.

И никто не может их найти.

Прятки захватывали все больше территории; количество детей на земле сократилось втрое, пока родители стояли, разинув рты. Тогда спохватились. Стали запирать дома. Не отпускать. Взрослые не стеснялись выпотрошить душу сына или дочери, извлечь самый жуткий страх и этим страхом упрочить запрет.

Подите запретите ребенку играть.

Вот когда поняли – не запретят, когда увидели, что дети стали играть с еще большей увлеченностью, со слезами, с отчаянием, подкрепленным извечной ненавистью к родителям, что прятки превратились в священный ритуал, – вот тогда уже власти стали принимать меры. Детей отбирали у матерей. Отвозили во «временные убежища», где за ними, не смыкая глаз, следили надзиратели. Ходили слухи, что детей там пичкали снотворным – пока спят, не играют.

Но Мэри была начеку. Ночью схватила Тима, на заднем сиденье, под одеялами, отвезла за город. Теперь они жили вдвоем, в доме, который лес так хорошо скрывал от чужих глаз: не знаешь – не найдешь. Дом со стегаными покрывалами, с запахом древней полировки и старости был когда-то маминым. Мэри думала – одному мальчику играть будет не с кем. Тим не спрячется от нее, как его сестра.

Сью Энн, когда началась эпидемия, исполнилось четырнадцать, и в детские игры ей играть не пристало. Сью Энн, ее доченька, невозможный ребенок. Они банально и вечно не терпели друг друга, просто потому что были – мать и дочь, запертые в одной семье. Сью Энн, казалось, подмечала каждую ошибку Мэри и складывала в копилку предлогов, необходимых, чтоб оправданно злиться на мать. И Тим, и развод – все шло в эту копилку.

Но Мэри не думала, что девочка станет играть в прятки.

Пока не услышала, как в протяжную, уже обретшую роковые нотки считалку вплетается голос Сью Энн. Выбежала – сердце будто вперед выскочило из груди, кубарем скатилось по ступенькам крыльца – но не успела. Сью Энн спряталась.

Кто-то из взрослых, чтобы отвратить ребятишек от игры, придумал кое-что поумнее: заронил в воображение детей несколько зернышек страха, которые тотчас разрослись в огромную и жуткую, с острыми когтями, тень на стене – Прятошника. Он приходил за играющими детьми и забирал их; и чем лучше прятался ребенок, тем вернее находил его Прятошник. Находил и съедал или делал что похуже – зависело от рассказчика. Но дети – те еще революционеры; скоро они переписали историю: будто Прятошник добрый, будто он приходит, чтобы освободить их от власти тиранов, неизвестно кем посаженных на домашний трон. Чтобы увести их от ругающихся, разводящихся, совершенствующихся, сублимирующих родителей.

Мэри свернула на дорогу, ведущую к дому – забытую, почти заросшую. Из соседних коттеджей люди повыезжали в приступе паники – увозили семьи за границу. Будто от этого можно убежать за границу.

Может, и так, думала Мэри, открывая багажник. Может, и пора уже. Мы перестали смотреть за детьми, заботиться о детях. Мы тупо послушали психоаналитиков, внушавших нам: берегите себя. Берегите свое внутреннее спокойствие. Не позволяйте ничему – никому – вас задеть. Будьте настолько равнодушны, циничны и эгоистичны, насколько позволят ваши маленькие души. Только тогда вы будете в относительной безопасности. И дети – чем раньше они станут такими, как вы, тем лучше. Зачем учить ребенка добру, когда вы сами знаете, что добра не существует.

Нам говорили не поддаваться дьяволу. А дьявол получал университетские дипломы. И мы платили ему по двадцать долларов за сеанс.

На самом деле, думала Мэри, все знают, что происходит. Все знают, кто такой Прятошник, забирающий их детей, как крысолов из Гамельна. Ведь знали же, кто этот крысолов.

Было и что-то еще. Но в этом кто признается, кто разберется? Это читалось в глубине застывших от боли взглядов родителей. Любопытство, по-детски беспощадное. И обида, что не посвятили в чужой секрет. Что не позвали. Та же обида, что у ребенка, рано отосланного спать.

Мэри проехала по дорожке, среди разросшейся травы – давно бы уж скосила, но никто не должен знать, что в доме живут. Посидела немного в гараже, откинувшись на спинку сиденья. Так бы здесь и заснула, если б не Тим. Как она устала; но устала не только в последнее время, еще раньше, до Пряточника. И не только она. Иногда Мэри ловила взгляд дочери – равнодушный, будто припорошенный серым. Взгляд человека, которому надоело. И у Тима был такой взгляд. Иногда.

«Мы все устали, – думала она, – в этом дело».

Может, трубили уже трубы Иерихона, а никто не услышал. Да что трубы – сами всадники Апокалипсиса свалились им на головы, вместо коней оседлав «Боинги». Они замерли тогда у телевизоров на несколько дней, с открытыми ртами, не решаясь поверить. Но жили они далеко от Нью-Йорка, родственников в Башнях у них не оказалось; и Мэри не сказала ничего, когда Сью Энн поднялась и пошла жарить попкорн.

Тогда бы им что-то и понять – но никто не понял.

– Тим! – крикнула она. – Тим, иди помоги!

Что-то страшило ее в нависшем силуэте дома. Она заметила это только сейчас. Что-то, заставившее Мэри кинуться к дому, выронив пакет – тот упал содержимым вниз, рассыпался внутренностями по дорожке. Она бежала, поскальзываясь на гравии. В прихожей стояла тишина; нехорошее, шевелящееся, поскрипывающее безмолвие старого дома.

«Зря мы сюда приехали», – вдруг подумала Мэри.

– Тим?

Она замерла внизу лестницы, вслушиваясь, боясь своим дыханием заглушить какой-то важный звук.

– Тимми?

Он не отвечал. Но откуда-то несся голос. Голос, будто созданный из тишины:

– Девяносто восемь… девяносто девять… сто…

И предупреждение, которое никто, в общем-то, не обязан делать, оговоренное только в ненаписанных правилах детской фэйр-плей:

– Я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват!

Голос принадлежал не Тиму. Мэри стало холодно. Ее сын выжил только потому, что до сих пор ему выпадало водить.

Но теперь водил не он.

Мэри бросилась вверх по ступенькам, к комнате сына. Остановилась на полдороге. Тима больше не было здесь. Особая, безжизненная пустота сказала ей об этом.

А голос раздавался снизу. От косяка двери, где до сих пор оставались зарубки, удержавшие во времени рост маленькой Мэри. От косяка, к которому она поворачивалась, закрывая лицо руками:

– Раз, два, три, четыре, пять…

Мэри повернулась, сощурилась. Никого не увидела.

– Будем играть, да?

Мысль о том, что Тим ушел, спрятался, странно ее успокоила. Сильная боль иногда проясняет сознание.

– Ладно, – сказала она, – давай играть.

Это ведь только ее вина…

Мэри повернулась и стала медленно подниматься, слыша за спиной смех.

– Раз… два… три…

Но считал не Прятошник, не крысолов из Гамельна, не доктор Скотт, не Тот, кто был всеми этими именами. Считал Донни Руни. Восьмилетний Донни Руни, который лучше всех умел искать. Он находил ее – в подвале, приткнувшуюся у бойлерного котла; на верхней полке бельевого шкафа, где она сворачивалась калачиком. Нашел даже, когда она умудрилась залезть в стиральную машину.

«Туки-туки, я тебя застукал!»

Он находил бы ее и дальше – может быть, всю жизнь, – если бы не умер от лейкемии.

Мэри бежала. В какой-то лихорадке, уж слишком похожей на веселье, она распахивала двери, открывала дверцы. Выросла Мэри, не спрятаться ей ни в бельевом шкафу, ни в ящике с игрушками.

Ей хотелось, чтоб он ее нашел. Нашел и забрал к Тиму, к Сью Энн.

Тогда она наконец узнает…

Но Донни не любит слишком легкие места. Мэри помнила, как кривилась его мордочка:

«Да ну… Перепрятывайся».

– Пятьдесят шесть… пятьдесят семь…

Возбуждение сменилось азартом. Нет, решила Мэри, в тумбочку под компьютером она точно не влезет.

«Вот так и сходят с ума», – сказал кто-то.

«Теперь он приходит и за взрослыми», – добавил кто-то. Кажется, Сью Энн.

– Восемьдесят девять… Девяносто…

Уже не думая, Мэри залезла в платяной шкаф. Прикрылась одеждой на плечиках, спрятала ноги под мешками с ненужной обувью.

– …я не виноват, – донеслось снизу.

Он искал ее недолго. Минут через пять дверь шкафа открылась. Мэри за платьями затаила дыхание. Услышала четкий, встревоженный голос Тима:

«Топор-топор, сиди как вор, не выглядывай во двор!»

Как всегда в таких случаях, Мэри еле удерживалась, чтоб не захихикать.

Она слышала дыхание Донни, могла даже почувствовать его, оно пахло банановой жвачкой.

Дыхание смерти.

Мэри все поняла. И знала так же верно, как Донни знал, где ее искать: то же самое чувствуют сейчас взрослые по всей земле, нелепо свернувшиеся под кроватью, залезшие на антресоли, не дышащие за шторой.

Она узнала наконец, что хотела. Куда Прятошник уводил детей. И зачем.

Если это Апокалипсис, то он совсем не страшный. Если свет померкнет, ей будет все равно. Чур-чура, кончилась игра.

«Я свободна», – подумала Мэри.

В следующую секунду она уже ни о чем не думала.

Восьмилетняя Мэри Макгиннис не выдержала и прыснула; выскочила из шкафа и помчалась вниз – кисточки на белых гольфах отчаянно трепыхались – быстро-быстро, так, чтобы не дать Донни первому хлопнуть ладонью по косяку и прокричать:

– Туки-туки, я тебя застукал!

Примечание автора

Помню, я бродила по книжному магазину – и придумался такой вот рассказ. Я вообще очень люблю ходить между полками, заглядывать наугад в чужие тексты, читать аннотации, потихоньку пропитываясь книжным духом. Наверное, продавцы меня не любят: приду, послоняюсь, получу свою дозу вдохновения – и на выход. А вдохновение у нас пока бесплатное.

Про финал этого рассказа мне говорили разное. Кто-то решил, что это такой своеобразный конец света. Мне же больше нравится думать, что Мэри, когда она сдается и практически возвращается в детство, открывает дверь в мир, который раньше ей был недоступен. Может, это тоже имеет отношение к вдохновению. А может, и нет…

Город Е

В город Жозеф прилетел без багажа.

Он мог не прилететь вообще – едва успел на свой транзитный самолет. А все потому, что дома бастовали кофейные автоматы. Он пытался узнать в справочном, как связаны кофейные автоматы и задержка рейса, но ничего путного там не сказали. С тех пор как у автоматов появился профсоюз, сладу с ними не стало.

Городская управа, куда ему следовало отправиться, находилась по трем разным адресам.

Главное здание было по Старых Фронтовиков. Жозеф посмотрел в карту и нахмурился. Улица Фронтовых Бригад в плане имелась. Улица Старых Большевиков – тоже. Но вот среднего между этими двумя…

В гостинице ему сказали, что они лично не знают, но вот от вокзала ходят маршрутки.

– Ходят прямо к управе? – уточнил он.

– А вы там спросите, – сказали ему.

Он спрашивал, но в ответ ему только недоуменно пожимали плечами. Он отчаялся, и ему очень хотелось кофе; и он пошел уже по направлению к забегаловке, когда какая-то старушка начала вдруг многословно рассказывать, где эти Старые Фронтовики. Покосился на бабушку – не наткнулся ли вдруг на «помощницу»? Но снежный туман прянул в лицо, и бабуля растворилась.

Жозеф сел на указанную маршрутку. Окна ее плотно и непроглядно замерзли, и, хоть за бортом еще брезжил день, в пахнущем бензином салоне стояли сумерки. На стене под шторкой он увидел объявление: «Тише скажешь – дальше будешь». Машинально попробовал перевести это на французский и тут же понял, что все это не переводится: и афишка, и сама маршрутка, и бесполые существа в черных, бесформенных дубленках-ватниках, время от времени просившие «остановить на остановке».

Он давно уж забыл эту страну и недоумевал – почему именно его послали. Он и задания не понимал, если честно. Кто-то потерялся в хитро сложенном сплетении реального и «другого» города, незаметно сложились два расхристанных лабиринта – и вот, пожалуйста, теперь он едет в управу города, которого не видел с дальнего советского детства. Ему почему-то казалось, что, скажем, в Берлине такой инцидент был бы невозможен, что там чертежи «заднего» города только повторяют и преувеличивают – как всегда бывает с «задними» – четкую планировку и бюргерскую устойчивость города настоящего.

Само собой, в Париже о такой четкости говорить не приходилось. Это с виду кажется, что «звездчатый» город построен не абы как, а попробуй, не будучи «из района», пройти два квартала и не свернуть в ненужный тебе переулок.

Именно поэтому, видимо, здешний откровенный бордель не пугал Жозефа.

* * *

Улицы были закупорены. Пробки – новая болезнь городов. Мало приятного – опоздания, нервы, общий городской склероз. Здесь их, видно, не лечили вообще.

Когда Жозеф попытался спросить, где ему выходить, ответом было общее молчание. Все будто спали, сдвинув лица в воротники, прикрывшись сползшими на глаза шапками. Ему вдруг показалось, что в маршрутке нет никого живого, и стало не по себе.

Вышел он опять в снежно-белый, предновогодний день. Разнотекущему времени его давно научили не удивляться.

* * *

В здание Управы он попал только с третьего раза, зато его сразу провели к первому лицу города. Лицо города было округлое, с двумя подбородками и голосом-трубой, что мог бы вещать из тарелок-репродукторов.

– Дело в памяти, – сказал голова. – Человек заплутал в памяти, только и всего. Потому вас и позвали.

Жозеф отказывался понимать, какое отношение он имеет к памяти.

Они одновременно наклонились: Жозеф полез в портфель за бумагами, голова – в стол за бутылкой.

Чокнулись, выпили, крякнули.

– Значит, вы уже работали с Лабиринтом?

Жозеф поднял брови: неужто кто-то, имеющий отношение к «внутреннему» городу, там не работал?

– Гадость, – поморщился голова. – Ключница водку делала.

Фраза про ключницу показалась странно знакомой.

– С эмигрантами беда, – вздохнул голова. – А край у нас унылый, много уезжает… Я говорю – начинаешь новую жизнь, не тащи старую… Так нет ведь! Сундуками гребут!

Он глотнул водки, выдохнул со звуком, занюхал с таким смаком, что Жозефу стало завидно. Он подумал о русской душе.

– Это вам не бабушкин хрусталь. Воспоминания – они ж цепкие, прорастают. А Лабиринту одна радость…

* * *

Ему не нравился этот город. Он не мог нравиться – с этой дикой архитектурой (стеклянные небоскребы, попирающие мелкие хрущевки), с недостроенной башней, колом торчащей поверх мутно-желтой, холодной реки.

Но все равно – Жозеф хотел попасть сюда, потому что здесь остались просторы его детства, его шалаши, заборы, теплый асфальт и нагретые вечера. Ему казалось, что Париж на такое скуп; и уж точно там он не найдет того щемящего ощущения простора.

* * *

Жозеф отогнал от себя романтику и решил заняться делом. Сперва нужно было прочесать город на предмет узелков. Узелок мог появиться где угодно. Находясь в состоянии сплина, можно связать его из самой самых простых ассоциаций. Впрочем, сплин – слово, более подходящее туманному Лондону или Парижу с его любителями абсента. По-русски надо говорить проще: хандра.

* * *

Глава города не предложил никого ему в спутники, видимо, проверял. Хотя как раз помощников в городе найти было нетрудно. Жозефу повезло. Едва он вернулся в центр – и стоял, озираясь, пока мелкий снег ударял ему в лицо, и пытался в белом тумане отыскать гостиницу, – как рядом возникла группка молодых людей. Обычная зимняя одежда сидела на них странно, тяжело, будто ребята до этого ничего подобного не носили. Одна из девушек была без шапки, в замысловатой диадеме из бисера. Ее спутник нес за плечом зачехленную гитару.

Жозеф заступил им дорогу – одна нога по колено ушла в снег – и попросил помощи. Они стрельнули на него не слишком удивленными глазами.

– Давайте отойдем, – сказал парень. Жозеф послушно побрел за ребятами, непривычно скрипя снегом на каждом шагу.

В центре маленького скверика они опустились на заледеневшую скамейку. Парень представился Линдиром, расчехлил гитару и стал дергать струны.

Жозеф объяснил, что из Управы, только не из этого города; приехал по поручению и теперь ищет, как пройти в Лабиринт.

– А зачем?

– У нас человек пропал. – Он зачем-то вытащил из портфеля фотографию. Ее внимательно рассмотрели. – Насколько мы понимаем – заплутал в воспоминаниях.

– Давние получаются воспоминания… – протянул парень.

– Давние, – сказал Жозеф.

– Из какой эпохи? – поинтересовалась девчонка с перьями.

– Цыц, Артано, – сказали ей. – Дай взрослым поговорить.

– Зайти-то с любой точки можно, – нахмурил брови Линдир. – Вот где выйти, надо смотреть. У нас город такой… жесткий. Цепкий. Я вон раз вошел – так если б не гитара, кранты бы. Вы карту дайте, я отмечу… Хотя, конечно… – Парень оглянулся на своих. – Если воспоминания такой давности, то у нас в городе одно место, верно?

* * *

Жозеф зашел в местное кафе, удивился набору всяких капучино – чуть ли не с кокосовой стружкой. Но шоколадного мусса у них все равно не было. Жозеф заказал эспрессо, раскрыл папку с документами и сосредоточился. Выданную в управе бумажку с адресом и телефоном старой квартиры Манжено он тщательно свернул и убрал в карман. Вздохнул, снова вынул карточку и положил ее прямо на обведенную фломастером область. Фотографии ему дали две: старинную и современную, цифровую. У женщин на двух карточках был одинаковый взгляд. Темные зрачки, расширенные оттого, что чересчур внимательно смотрели в объектив. Ускользающее настроение – печаль, ожидание… дальше не понять. Желтовато-серое лицо, четко, как острым карандашом, выведена каждая черта.

Так бывает, когда долго смотришь на старые фотографии – кажется, что тебе пытаются что-то сказать, докричаться до тебя из вечной тюрьмы застывших черно-белых зарослей, игрушечного морского пейзажа.

«Сонечка Ламберт» – фиолетовыми каллиграфическими буквами на обороте. Что же такого забыла здесь Сонечка? Софи Манжено умерла в Париже, на улице Вожирар. Сабин, ее внучка, пропала, приехав на историческую родину. Подняли тревогу; сперва искала милиция, а затем, видно, голова почувствовал что-то неладное в ткани заднего города и позвонил в Париж.

Похоронили бабку честь по чести во Франции, но Жозеф знал, что это ни о чем не говорит. Софи скончалась недавно, а чувство вины перед мертвым может затянуть очень далеко… и надолго.

Все-таки весьма странно, что ему не дали напарника. Хотя бы чтоб проследить за тем, что он делает. Впрочем… «Уважаемые постояльцы, не поливайте цветы, а то микрофоны ржавеют». Жозеф невесело усмехнулся старой шутке и тогда только понял, что с ним. Древняя, еле заметная паранойя. Какие-то силы здесь уже заработали против него.

* * *

«Это вам не бабушкин хрусталь».

Зря голова так сказал. Дело-то, пожалуй, как раз в хрустале… в том, что не успели вывезти. За чем мысленно возвращаешься и возвращаешься…

«Самое страшное, когда эмигрируешь, Жожо, это вещи, – говорила мать. – И не новые, ценные вещи – такие можно найти и в другой стране. Нет, самый большой груз – это бабушкины вазочки, салфеточки, это коробка с новогодними открытками, которые все старше меня, любовными письмами, гербарии, пастушки с отколотыми шляпами, медведи, которых ты помнишь с колыбели… Это все нельзя взять; это все нельзя оставить».

И в конце концов оно становится кошмаром…

* * *

Все правила предписывали – не лезть в Лабиринт сразу, и Жозеф их послушался. Он вытащил блокнот с заранее найденным адресом старушки Манжено. Бывшим адресом, естественно.

Дворик – небольшой, заставленный гаражами, со сломанными красно-желтыми качелями посредине – был знакомым, почти таким же, как их старый двор, где они с Вовкой строили плотину. Тогда, в детстве, он не понимал – зачем уезжать. Даже таинственная атмосфера побега – как в шпионских фильмах – его не увлекала. Он хотел сбегать к Вовке и попрощаться, но родители не дали.

Эх, Вовка, Вовка…

У крыльца, размахивая ведрами, препирались три крепкие закутанные старушки. Жозеф подумал, пожелал им доброго дня и показал фотографию. Сабинину.

– А это хто ж? – вгляделись бабки. – Не, не, милок. Не видели.

Одна из них тихонько перекрестилась – и снова посмотрела чистыми глазами:

– Ой, нет. Не видела. А ты что, сынок, из милиции?

Они ведь прекрасно видели, что он не из милиции. И акцент его слышали… И – по меньшей мере отражение та крестящаяся бабка заметила.

Он пошел со двора; шепот клеился к спине:

– Х-ходит тут… С-странный какой… может, ш-шпион…

Жозеф чувствовал, что это не последняя метка, которую придется стирать. Но не сейчас, дома…

Церберы. Хуже консьержек.

Город ему не доверял; отчего-то это казалось обидным.

От крыльца «церберы» отходить не собирались, затеяв пересказ какого-то сериала. Пока они здесь, о том, чтоб войти в подъезд, можно и не думать. Жозеф спрятал руки в карманы и решил пойти прогуляться. Тем более что ветер унялся и стало теплее.

Он остановился, увидев небольшой дом – одноэтажный, старый, с кружевцами. Здесь много было таких домов, в провинциальном безнадежном стиле разрушенной России. Странный уют, свет в окнах. И черное и вязкое оттуда – так, что рука Жозефа сама поднялась и сотворила крест. Запах, как от поля боя… день на третий.

Он отвлекся, засмотрелся на небо, а когда еще раз взглянул на дом, то увидел вместо него огромный, помпезный новорусский храм. Замели мусор под ковер, молодцы… На куполах плясали отблески лунного света – будто огни святого Эльма.

«Если воспоминания такой давности, то у нас в городе одно место, верно?»

Все же странно – ведь и во Франции убивали королей, вон как весело летели головы на площади… И что? Булыжники сглотнули кровь, город умылся утренней росой и снова улыбается. А тут… Гнилое место. Проклятое.

Наверное, тут не умеют писать на месте разрушенной тюрьмы «Здесь танцуют».

Стоять стало неуютно, вдобавок поднялся ветер и снова взмел снежную крупу. Подчиняясь интуиции, Жозеф перешел на другую сторону – туда, где по холму спускалась цепочка белоснежных зданий. Одно из воспоминаний его собственного детства – дом пионеров.

* * *

В пустом саду, укрытом от ветра, стояла беседка. Посреди озера. Жозеф поежился при виде этого озера и все-таки пошел вперед по протоптанной дорожке, потом по мостику. Над темной водой низко висела огромная белесая луна.

Жозеф поздоровался с девушкой, сидевшей в беседке. Той явно было не холодно, шубка накинута лишь для вида, на коленях – маленькая потрепанная книжица.

– Bonjour, – сказала она, оборачиваясь и глядя на Жозефа глазами с черно-белой фотографии. Не совпадение: на его работе совпадений не бывает. Он ответил ей по-французски, представился другом ее отца. Призраки верят всему, что им скажешь.

– Ах да, вы же приходили к нам…

– Не помешаю?

– Как можно…

Он присел рядом на скамейку, заглянул в книгу, зная, что времени у него мало. И спросил наугад:

– Послушайте, мне очень важно знать, вы случайно не забыли… не потеряли чего-нибудь важного… недавно?

Призраков не надо бояться спрашивать прямо.

– Ой, – она взмахнула чернильными ресницами, – вы как в воду смотрели! У меня шкатулка пропала, с аистами. Бабушкина еще, из Пруссии… обыскались, Маруся весь дом перетряхнула, я уж не знаю, что и думать!

Кокетливый взгляд:

– А вы не поможете мне найти…

Как многие призраки, она посчитала, что Жозеф послан ей лично. У теней это бывает; все больше от одиночества.

Из-за этой шкатулки мадмуазель, значит, и вернулась в Россию. Сидит в беседке и читает свой томик Сытина, никогда не переворачивая страницу…

За кустами раздался вдруг пронзительный свист и мальчишечий голос:

– Тили-тили-тесто! Жених и невеста!

– Это Павлик, – вздохнула Сонечка. – Дурной мальчишка. Он все время в этом парке…

Она отвлеклась, и у Жозефа получилось встать и откланяться. У самого выхода из парка он обернулся: в беседке уже никого не было. Бронзовый Павлик высунулся из-за дерева и засвистел ему вслед, а потом проорал:

– Распустила Дуня косы, а за нею все матросы!

Потом и он исчез.

* * *

Жозеф вернулся в гостиницу – поспать хоть несколько часов. Теперь у него было за что зацепиться; однако он понимал, что дело легким не будет.

Все-таки в Париже – который теперь чувствовался болезненно-родным – он всегда, стоило ему задрать голову и посмотреть, как лимонное солнце просвечивает через кроны дубов, ощущал поддержку и любовь – этого квартала, этого города, этих притиснувшихся друг к другу кремовых домиков.

И всегда откуда-нибудь тянуло кофе.

Здесь же основным ощущением была враждебность.

* * *

Детям легче войти в Лабиринт; для них всегда открыты дыры в заборах, манящие летней темнотой туннели в зарослях, двери пустых домов. Но и знающий взрослый разыщет путь без труда. Самая простая практика – пожалуй, заплутать в незнакомом районе. В своем городе, даже таком, как Париж, это требует умения. Но здешних улиц Жозеф давно не помнил и поэтому просто свернул – наугад удаляясь от запруженных, крикливо освещенных проспектов.

Русские города, как он успел заметить, выставляли свои размеры напоказ, кичились шириной улиц, растягивались и пыжились, как могли. Взять ту же Москву с ее жуткой манией величия…

Здесь было холоднее. Руки уже болели от мороза, ног он не чувствовал. Жозефу нестерпимо захотелось домой, где сейчас тепло и чуть дождливо. Присесть бы в «Дантоне», вдыхая приторный, почти ядовито-сладкий запах конфет из лавки неподалеку, заказать кофе.

Жозеф моргнул, поежился и ускорил шаг. Он не удивлялся уже, как смог этот город затянуть Сабин. Внутри он был темным и глубоким, как болото; полным тяжелой, суровой энергией, вроде той, что скапливается в небе перед грозой.

Город стал уже заметно ниже и темнее, теперь его не светлил даже снег. Откуда-то донесся гулкий мужской голос:

«…после тяжелых и продолжительных боев наши войска оставили Смоленск…»

На боку одного из домов мелькнула вывеска с ятями и завитушками.

Однако, когда Жозеф оглянулся, храм нависал над ним все с тем же укором.

Теперь нужно было нащупать путь к дому Ламбертов. Он припомнил ориентиры, неизменные в обоих городах: столетние деревья, памятники, под которыми назначает свидание не одно поколение… Уродливый столб башни, скажем, оставался на месте.

Он увидел Сабин, когда выбрел на нужную улицу. Девушка выглядела не по-здешнему. Хоть одежда и была совершенно обыкновенной – тонкое черное пальто, перехваченное пояском на талии, белый шарф, высокие сапоги. Обыкновенной – для первой линии метро, но никак не для этого города.

Шагала она медленно, неуверенно, щурилась, пытаясь в сумраке разобрать номера домов.

Так, мадемуазель Манжено… кажется, этот город вознамерился вас сожрать.

Жозеф пошел за ней осторожно, как за лунатиком. Заблудившиеся и есть лунатики.

– Мадемуазель Манжено? Сабин Манжено?

Она обернулась испуганно:

– Да…

– Вы меня, наверное, не помните… Я знал вашу бабушку, Софи…

– Ах да, – она посмотрела на него, не видя. – Я как раз должна кое-что для нее забрать…

– Шкатулку?

– А откуда вы знаете? – без удивления, рассеянно. Вот вам и узелок…

– И давно вы ищете?

– Давно. Не знаю. Не помню.

Жозеф прикинул, что, пожалуй, лучше проводить ее до дома и поглядеть, не найдется ли шкатулка. Может быть, тогда город их отпустит…

Так они и шли по пустынной улице – два молчаливых призрака. Где-то недалеко выкрикивали считалку дети, навсегда оставшиеся в Лабиринте.

«Церберов» у подъезда не было, зато дожидалась черная машина; из окна вился сигаретный дымок. «Воронок», так их называли.