Текст книги "Тяжесть и нежность. О поэзии Осипа Мандельштама"

Два путешествия: Мандельштам и Пушкин

Путешествие – единственный литературный жанр, само название которого в русском языке совпадает с названием того жизненного события или действия, которое за ним стоит. Само имя жанра фиксирует единство текста и его жизненной подосновы – говоря об одном, мы неизбежно говорим о другом. Хотя жанровый спектр путешествия, в том числе и русского, необычайно широк – об этом можно, в частности, судить по двум недавно вышедшим коллективным исследовательским трудам, ему посвященным[693]693
  Русский травелог XVIII–XX веков / Ред Т.И. Печерская. Новосибирск, 2015; Русский травелог XVIII–XX веков: маршруты, жанры, топосы и нарративы / Ред. Т.И. Печерская, Н.В. Константинова. Новосибирск, 2016.


[Закрыть], – одно остается неизменным: путешественник повествует от первого лица, и не условно-литературного, а непосредственно-личного, мемуарного Я, в котором совмещены путешествующий и говорящий. Вот, собственно, это ядро жанра мы и будем иметь в виду, говоря в дальнейшем о мандельштамовском «Путешествии в Армению» и стихах так называемого армянского цикла в связи с пушкинским «Путешествием в Арзрум» и его кавказской лирикой. Эти две группы текстов разделяет столетие, и при этом они близко друг к другу лежат на карте русской литературы и неслучайным образом оказываются родственны во многих отношениях – для Мандельштама путешествие на Кавказ было в немалой степени сознательным последованием Пушкину и в биографическом плане, и в творческом[694]694
  Есть и противоположное мнение: «Армянская поездка Мандельштама мало чем связана с пушкинским путешествием в Арзрум. Автор окликает великого предтечу названием своей “пятой прозы” – “Путешествие в…”, но и только» – Кубатьян Г. Бегство в Армению и другие этюды о Мандельштаме // Вопросы литературы. 2012. № 3. С. 65–99


[Закрыть]. Но помимо осознанного движения по пушкинскому пути, эта поездка оказалась и мощным проявлением судьбы, которая сама уже, независимо от воли поэта, выстраивала параллели и рисовала жизненный маршрут.

«Путешествие в Армению» появилось в майском номере журнала «Звезда» за 1933 год и стало последним сочинением Мандельштама, опубликованным при жизни. Оно писалось в 1931–1932 годах, а само путешествие Мандельштам с женой осуществили в апреле – декабре 1930 года, но задумано оно было значительно раньше, в 1929 году, то есть ровно через сто лет после того, как Пушкин осуществил свой побег на Кавказ, в армию Паскевича.

Мандельштам мыслил столетиями, это была органичная для него мера времени как исторического, так и личного, как это ни покажется странным, – недаром так часто звучит у него слово «век» и сама тема личных отношений с веком, веками, столетиями. Эта мера отделяла его от Пушкина вообще и от конкретных событий пушкинской биографии: «Сияло солнце Александра / Сто лет тому назад сияло всем» относится одновременно к Пушкину и к Александру I. Когда воронежской зимой 1937 года Мандельштам пишет: «Куда мне деться в этом январе?» – он осознанно отсылает читателя к январю тому, столетней давности, когда развивалась трагедия, приведшая Пушкина к гибели. И неудивительно, что замышляя в 1929 году большую поездку на Кавказ, Мандельштам соотносил ее с пушкинской поездкой 1829 года. Память о Пушкине сопровождала Мандельштама – в тексте «Путешествия в Армению», и особенно в стихах армянского цикла есть улики этой осознанной связи, легкие касания пушкинской темы, пушкинской биографии. При сопоставлении двух путешествий что-то неявное высвечивается – через травелоги Пушкина и Мандельштама и сопровождающие их стихи проходит важнейшая линия развития и русской прозы и русской лирики, но главное, конечно, – это личный сюжет, связывающих двух поэтов, перекличка через столетие их путей и судеб. И тут уже невозможно оставаться внутри текстов, не обращаясь к биографическим основаниям темы.

* * *

Первая поездка Пушкина по Северному Кавказу весной 1820 года была короткой и случайной, по-настоящему Кавказа он тогда не увидел. Второе его кавказское путешествие было длительным (4 месяца) и глубоко мотивированным. В марте 1829 года без разрешения властей, не спросясь у Бенкендорфа, что обязан был сделать как человек поднадзорный, он выправил себе подорожную и в ночь с 1 на 2 мая 1829 года выехал из Москвы. Подорожная была до Тифлиса, но Пушкин заехал значительно дальше – углубился на территорию Армении примерно на 50 километров, а затем через Гумры (Гюмри) выехал на запад к турецкой границе, Карсу и Арзруму, догоняя армию Паскевича[695]695
  Подробнее о пушкинском маршруте см.: Айвазян К.В. «Путешествие в Арзрум» Пушкина (Пушкин в Армении) // Пушкин и литература народов Советского Союза. Ереван, 1975. С. 362–369; Сидоров И.С. «Великая иллюзия или мнимая нелепость?» (О встрече Пушкина с телом убитого Грибоедова) (Беляевские чтения, вып. 4) СПб., 2010. С. 4–16.


[Закрыть]. Мандельштам то ли был в курсе этих подробностей, то ли, что называется, попал, – в его стихах дважды появляется тема подорожной, точнее – ее отсутствия, но сам образ обладателя подорожной двоится – то это «старый повытчик», то Пушкин:

 
Страшен чиновник – лицо как тюфяк,
Нету его ни жалчей, ни нелепей,
Командированный, мать твою так! —
Без подорожной в армянские степи
 

«Дикая кошка – армянская речь…»,

ноябрь 1930

И в отрывке, примыкающем к этому стихотворению:

 
Чудный чиновник без подорожной,
Командированный к тачке острожной,
Он Черномора пригубил питье
В кислой корчме на пути к Эрзеруму.
 

октябрь 1930

«Чудный чиновник» в сочетании с Черномором и Эрзерумом – это, конечно же, Пушкин, Мандельштам представлял себе его маршрут[696]696
  Заметим, что по пути на Кавказ и обратно Пушкин дважды проехал через Задонск и Воронеж и наверняка заночевал в одном из этих городов, где впоследствии жил ссыльный Мандельштам.


[Закрыть], но сам строил свое путешествие иначе: он изначально стремился в Армению, при этом захватил Абхазию и Грузию, пожив в апреле 1930 в Сухуме, он в мае через Тифлис поехал в Ереван, но в июле, испугавшись ереванской жары, уехал на Севан, в дом отдыха, через месяц вернулся в Ереван, оттуда в сентябре поехал в Карабах и затем в Тифлис, где оставался почти месяц и откуда после 7 ноября выехал обратно в Москву. В стихах он написал потом, что «двести дней провел в стране субботней, / Которую Арменией зовут» (1, 164), – это поэтическое преувеличение, собственно в Армении он пробыл значительно меньше, но для Мандельштама это была поездка прежде всего в Армению, остальные посещенные тогда места остались на втором плане, хотя Сухум и Шуша тоже попали в стихи и прозу армянского цикла.

Что гнало Пушкина и Мандельштама на Кавказ? Каковы были мотивы этих двух путешествий? Одно можно сказать определенно: оба поэта предприняли длительную поездку в трудных обстоятельствах, и оба связывали с путешествием надежды на обновление жизни.

Пушкин в конце 1828 года увидел впервые юную красавицу Наталью Гончарову, угадал в ней свою судьбу, сразу решил жениться, но не встретил одобрения в ее семье. Он решает уехать надолго, но буквально в последний день, уже собравшись в дорогу, все-таки делает предложение через Ф.И. Толстого, получает уклончивый ответ и в ночь уезжает. Впоследствии, задним числом, Пушкин определенно, хоть и смещая время событий, свяжет поездку со вспыхнувшей любовью. Из письма будущей теще от 5 апреля 1830 года: «Когда я увидел ее в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня – зачем? клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни Вашего, ни ее присутствия» (оригинал по-французски)[697]697
  Произведения Пушкина цитируются по изд: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 т. [М.—Л.], 1937–1959.


[Закрыть].

Этот порыв породил стихотворение, опубликованное с датой «23 декабря 1829 года». Случайных дат в пушкинских публикациях не бывает, так что поэт наверняка отметил таким образом годовщину важной для него встречи:

 
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
 Повсюду следовать, надменной убегая:
 К подножию ль стены далекого Китая,
 В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
 Где Тасса не поет уже ночной гребец,
 Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
 Где кипарисные благоухают рощи,
 Повсюду я готов. Поедем… но друзья,
 Скажите, в странствиях умрет ли страсть моя?
 Забуду ль гордую, мучительную деву,
 Или к ее ногам, ее младому гневу
 Как дань привычную, любовь я принесу?
– – – – – – – – – – – – – – —
 

Пушкин ретроспективно вносит в эти стихи яркий, вполне романтический мотив: бегство от любви, а направление бегства как будто неважно – веер географических возможностей лишь готовит главную лирическую тему. На самом деле Пушкину было важно, куда ехать, – в процитированном письме он говорит: «…я уехал в армию». И в полном названии его травелога подчеркнута эта военная сторона: «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». Будучи по складу человеком военной доблести, Пушкин еще с войны 1812 года сожалел, что не может проявить эту доблесть в деле:

 
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
 

В апреле 1828 года, в первые же дни русско-турецкой войны, Пушкин попросился в действующую армию, но получил от царя отказ через А.Х. Бенкендорфа. Тогда он попросил отпустить его в Париж на 6–7 месяцев и тоже получил отказ. Так что мысль о длительной поездке возникла у него задолго до встречи с Гончаровой, а встреча эта лишь подтолкнула его к резкому, самовольному отъезду. Ближайшая очевидная причина, побуждавшая Пушкина уехать подальше от столиц, – дело об элегии «Андрей Шенье», грозившее ему новой ссылкой; начатое еще в 1826 году, оно было закрыто только в июне 1828-го. Менее очевидная причина лежит глубже, и о ней свидетельствует лирика 1828 года, в частности – «Дар напрасный, дар случайный…», стихотворение на день рожденья, ставящее под сомнение самый дар жизни.

В черновых вариантах предисловия к своему травелогу Пушкин называет три мотива поездки: желание повидаться с братом и друзьями, а также «желание видеть войну и сторону мало известную». В окончательном тексте этих объяснений нет, но остались сами темы – дружбы, войны и знакомства с Кавказом. Стремление на войну – главный двигатель повествования в «Путешествии в Арзрум»: в первой и второй главах автор рассказывает, как догонял армию, третья и четвертая главы посвящены военным действиям и маневрам, в пятой главе война завершается и тем исчерпывается сюжет – автор отправляется в обратный путь, домой.

Во время арзрумской поездки Пушкин стремился непосредственно поучаствовать в самих военных действиях – сохранились свидетельства о его поведении в армии, в которую он приехал 13 июня 1829 года, получив, наконец, долгожданное разрешение от генерала И.Ф. Паскевича, и вскоре уже оказался в авангарде конной атаки:

М.И. Пущин: «Не успел я выехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих драгун и скачущего с саблею наголо, против турок, на него летящих. Приближение наше, а за нами улан с Юзефовичем, скакавшим нас выручать, заставило турок в этом пункте удалиться, – и Пушкину не удалось попробовать своей сабли над турецкою башкой <…> Через несколько дней в ночном своем разъезде, я наткнулся на все войско сераскира, выступившее из Гассан-Кале нам навстречу. По сообщении известия об этом Пушкину, в нем разыгралась африканская кровь, и он стал прыгать и бить в ладоши, говоря, что на этот раз он непременно схватится с турком <…> Правду сказать, со всем желанием Пушкина, убить или побить турка, ему уже на то не было возможности, потому что неприятель уже более нас не атаковал, а везде, до самой сдачи Арзерума, без оглядки бежал, и все сражения, громкие в реляциях, были только преследования неприятеля…»[698]698
  А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. Т. 2. М., 1998. С. 98–99.


[Закрыть]

Н.И. Ушаков: «Когда войска, совершив трудный переход, отдыхали в долине Инжа-су, неприятель внезапно атаковал переднюю цепь нашу, находившуюся под начальством полковника Басова. Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевленный отвагою, столь свойственною новобранцу-воину, схватив пику после одного из убитых казаков, устремился противу неприятельских всадников»[699]699
  Там же. С. 483.


[Закрыть].

Эти новые для него впечатления отразились в стихах кавказского цикла, написанных во время поездки или сразу после, по свежим ее следам: «Был и я среди донцов, / Гнал и я османов шайку…», Мчатся, сшиблись в общем крике… / Посмотрите! каковы?.. / Делибаш уже на пике, / А казак без головы» («Делибаш», 1829); они же, эти ощущения, но в другом, средневековом антураже, отражены в легенде «Жил на свете рыцарь бедный…» (1829, 1935): «Lumen coelum, sancta Rosa! / Восклицал всех громче он, / И гнала его угроза / Мусульман со всех сторон», и еще более выразительно в окончательном варианте первой редакции: «Восклицал в восторге он…» Восторг, то самое «упоение в бою», какое испытал тогда Пушкин, – важнейшая краска его путешествия, но в прозаическом травелоге эта лично пережитая тема отдана другому поэту: «Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не равного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».

Но в самих картинах военных действий у Пушкина эта поэтическая нота начисто отсутствует, нет в них и ничего патриотического – все это было впоследствии отмечено недружественной критикой: «Виден ли тут поэт с пламенным воображением, с сильною душою? Где генияльные взгляды, где дивные картины, где пламень? И в какую пору был автор в этой чудной стране! Во время знаменитого похода! Кавказ, Азия и война! Уже в этих трех словах есть поэзия, а “Путешествие в Арзрум” есть не что иное, как холодные записки, в которых нет и следа поэзии»[700]700
  Булгарин Ф.В. Мнение о литературном журнале “Современник“, издаваемом Александром Сергеевичем Пушкиным, на 1836 год // Пушкин в прижизненной критике. 1834–1837. СПб., 2008. С. 157.


[Закрыть].

В предисловии к «Путешествию в Арзрум» Пушкин вступил в диалог с неким Виктором Фонтанье, французским дипломатом, выпустившем в 1834 году книгу «Путешествия на Восток, предпринятые по повелению французского правительства с 1830 по 1833 годы», – в ней упомянут поэт, «который, оставил столицу, чтобы петь подвиги своих соотечественников, но нашел в Арзруме предмет не поэмы, а сатиры» (в Предисловии Пушкин цитирует это по-французски). Пушкина возмутил намек на ангажированность, на идеологическую цель путешествия так, что он счел нужным предъявить свой текст, отчет о поездке, и объясниться по этому поводу: «…эти строки французского путешественника, не смотря на лестные эпитеты, были мне гораздо досаднее, нежели брань русских журналов. Искать вдохновения всегда казалось мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта. Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой слишком непристойно».

Собственно война описывается у Пушкина сухо, почти бесстрастно – просто война как она есть: с обеих сторон бегут или скачут, стреляют друг в друга, на поле боя остаются трупы: «Проехав ущелие, вдруг увидели мы на склонении противуположной горы до 200 казаков, выстроенных в лаву, и над ними около 500 турков. Казаки отступали медленно; турки наезжали с большею дерзостию, прицеливались шагах в 20 и, выстрелив, скакали назад. Их высокие чалмы, красивые долиманы и блестящий убор коней составляли резкую противуположность с синими мундирами и простою сбруей казаков. Человек 15 наших было уже ранено. Подполковник Басов послал за подмогой. В это время сам он был ранен в ногу. Казаки было смешались. Но Басов опять сел на лошадь и остался при своей команде. Подкрепление подоспело. Турки, заметив его, тотчас исчезли, оставя на горе голый труп казака, обезглавленный и обрубленный»; «Вскоре показались делибаши и закружились в долине, перестреливаясь с нашими казаками. Между тем густая толпа их пехоты шла по лощине. Генерал Муравьев приказал стрелять. Картечь хватила в самую середину толпы. Турки попалили в сторону и скрылись за возвышением. Я увидел графа Паскевича, окруженного своим штабом. Турки обходили наше войско, отделенное от них глубоким оврагом. Граф послал Пущина осмотреть овраг. Пущин поскакал. Турки приняли его за наездника и дали по нем залп. Все засмеялись. Граф велел выставить пушки и палить. Неприятель рассыпался по горе и по лощине. На левом фланге, куда звал меня Бурцов, происходило жаркое дело. Перед нами (противу центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала Раевского, который повел в атаку свой Нижегородский полк. Турки исчезли. Татаре наши окружали их раненых и проворно раздевали, оставляя нагих посреди поля».

Ю.Н. Тынянов, изучив книжные и фактические источники «Путешествия», показал, что Пушкин по прошествии шести лет стремился точно восстановить ход военных действий и прибегал для этого к официальным реляциям Паскевича; «оставляя изложение фактической стороны событий без изменений, Пушкин значительно упрощает пышный стиль, а вместе и пышный смысл реляций»[701]701
  Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум» // Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 208.


[Закрыть] в соответствии с заявленной в предисловии установкой на объективность в освещении военной темы.

По словам Тынянова, «“нейтральность” авторского лица <…> превращается у Пушкина в метод описания»[702]702
  Там же. С. 203.


[Закрыть]; на этом фоне останавливают внимание редкие, в буквальном смысле оголенные подробности – они обнажают не высказанное прямо авторское отношение к увиденному. Вместо «упоения в бою» читателю предъявлены сухие отчеты о смерти: «По всей дороге валялись тела». В некоторых военных эпизодах и картинах «Путешествия» предвосхищена толстовская интонация, его взгляд на войну[703]703
  «Батальные описания Толстого в “Войне и мире“ носят явные следы изучения прозы Пушкина, а именно изучения “Путешествия в Арзрум”», – писал Ю.Н. Тынянов (там же); добавим к этому, что и «Хаджи-Мурат» с «Путешествием в Арзрум» генетически связан.


[Закрыть] – описанная нейтрально и объективно, «война предстала как безусловное зло»[704]704
  Лотман Ю.М. Из размышлений над творческой эволюцией Пушкина (1830 год) // Лотман Ю.М. Избранные статьи. В 3 т. Т. 2. Таллинн, 1992. С. 466.


[Закрыть].

Однако военная тема, занимающая немалое место в «Путешествии», – лишь внешний двигатель сюжета. Повествование в нем развивается по всем законам травелога, то есть линейно, подчиняясь маршруту и организуясь вокруг темы дороги – само это слово встречается в «Путешествии в Арзрум» почти полсотни раз.

Совсем иная логика, иное внутреннее устроение у «Путешествия в Армению» Мандельштама, потому что само его путешествие по содержанию было другим – он ехал в Армению жить и работать и до последнего момента не был уверен, что вернется. В период, предшествовавший поездке на Кавказ, в его жизни сложилась крайне тяжелая ситуация – осенью 1928 года разразился грандиозный скандал по поводу отредактированного им перевода «Тиля Уленшпигеля», скандал, сопровождавшийся обвинениями в плагиате, травлей в печати, исключением из Ленинградского отделения Всероссийского Союза поэтов, угрозой судебного разбирательства. Мандельштаму навязывалась роль изгоя в литературном мире, и он сам решил с этим миром навсегда порвать, уехав в Армению. 19 июня 1929 года П.Н. Лукницкий записывает в своем дневнике: В 10 часов вечера я у О.Э. и Н.Я. Мандельштам (в квартире брата О.Э. – Александра(?) около Маросейки). О.Э. в ужасном состоянии, ненавидит всех окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их достать, голодает в буквальном смысле этого слова. Он живет (отдельно от Н.Я.) в общежитии ЦЕКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня-завтра его выселят.

Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме этой истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами. Говорит, что Бухарин устраивает его куда-то секретарем, но что устроиться все-таки, вероятно, не удастся. Хочет уехать в Эривань, где его обещают устроить на какую-то “гражданскую” должность. Но на отъезд в Эривань нужны деньги, взять их решительно негде»[705]705
  Осип Мандельштам в дневниковых записях и материалах П.Н. Лукницкого, цит. по: Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем. Приложение. Летопись жизни и творчества. С. 354.


[Закрыть].

Но тогда поездка сорвалась, несмотря на покровительство Н.И. Бухарина и наркома просвещения Армении А.А. Мравьяна, пытавшегося обеспечить Мандельштаму преподавательскую работу в Ереване[706]706
  Подробности см.: Нерлер П.М. «Путешествие в Армению» и путешествие в Армению Осипа Мандельштама: попытка реконструкции // Знамя. 2015. № 11. С. 123–151.


[Закрыть]. Зимой 1929–1930 годов он диктует жене «Четвертую прозу», текст невероятной освобождающей силы – его 7-я главка заряжена тем же порывом, что и пушкинское «Поедем, я готов…», тем же стремлением вырваться из жизненного круга:

«Я китаец, никто меня не понимает. Халды-балды! Поедем в Алма-Ату, где ходят люди с изюмными глазами, где ходит перс с глазами как яичница, где ходит сарт с бараньими глазами.

Халды-балды! Поедем в Азербайджан!

Был у меня покровитель – нарком Мравьян-Муравьян, муравьиный нарком земли армянской, этой младшей сестры земли иудейской <…>

У меня было письмо к наркому Мравьяну. Я понес его секретарям в армянский особняк на самой чистой, посольской улице Москвы. Я чуть было не поехал в Эривань с командировкой от древнего Наркомпроса читать круглоголовым юношам в бедном монастыре-университете страшный курс-семинарий.

Если бы я поехал в Эривань, три дня и три ночи я бы сходил на станциях в большие буфеты и ел бутерброды с красной икрой.

Халды-балды!

Я бы читал по дороге самую лучшую книгу Зощенко и я бы радовался как татарин, укравший сто рублей.

Халды-балды! Поедем в Азербайджан!

Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья, а моя шуба висела бы на золотом гвозде. И я бы вышел на вокзале в Эривани с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой – моим еврейским посохом – в другой».

Однако перебор возможностей на путях свободы (Алма-Ата, Азербайджан) завершается все-таки Эриванью – упомянутая «соломенная корзинка» прямо ведет к «Путешествию в Армению», но остается в его черновиках, в той именно части путевых заметок, где сгущаются пушкинские аллюзии, где упомянут Паскевич и Грибоедов, где Мандельштам пишет: «Выправив себе кой-какие бумажонки, к которым по совести и не мог относиться иначе, как к липовым…» – ср. приведенные уже стихи о «чудном чиновнике без подорожной».

Две ключевых коротких фразы перекликаются в травелогах Пушкина и Мандельштама, два параллельных места, требующих комментария. Пушкин: «Никогда еще не видал я чужой земли»; Мандельштам: «За всю мою долгую жизнь я видел не больше, чем шелковичный червь». Если Пушкин, действительно, ни разу в жизни не пересек границы России, то Мандельштам по сравнению с ним все-таки что-то видел, но только в юности – он поучился в Париже и Гейдельберге, поездил по Европе (Швейцария, Италия), и это знакомство с Европой многое определило в его мироощущении, но жажда пространства у него, кажется, только нарастала с годами и совсем не была утолена. При этом в 1929–1930 годах Мандельштам рвался именно в Армению, и оно сбылось, это «…вожделенное путешествие в Армению, о котором я не переставал мечтать».

Но почему именно в Армению? Надежда Яковлевна в 1967 году в предисловии к републикации «Путешествия» дала обдуманный ответ на этот вопрос: «Путешествие в Армению – не туристская прихоть, не случайность, а может быть, одна из самых глубоких струй мандельштамовского историософского сознания. Он-то, разумеется, этого так не называл – для него это было бы слишком громко, и я сама поняла это через много лет после его смерти, роясь в записных книжках и дочитывая мысли и слова, которые мы не успели друг другу сказать. Традиция культуры для Мандельштама не прерывалась никогда: европейский мир и европейская мысль родилась в Средиземноморье – там началась та история, в которой он жил, и та поэзия, которой он существовал. Культуры Кавказа-Черноморья – та же книга, “по которой учились первые люди”. Недаром в обращении к Ариосту он говорит: “В одно широкое и братское лазорье сольем твою лазурь и наше черноморье”. Для Мандельштама приезд в Армению был возвращением в родное лоно – туда, где все началось, к отцам, к истокам, к источнику»[707]707
  Мандельштам Н.Я. Третья книга. С. 467–468.


[Закрыть].

В свете этих пояснений понятно, почему Мандельштам считал для себя возможным навсегда остаться в Армении – после всего, что случилось с ним в Москве. Так же впоследствии он попытается навсегда переселиться в Крым после воронежской ссылки – Крым ведь принадлежал для него к тому же кавказско-черноморскому культурному ареалу, «где все началось».

О планах Мандельштамов остаться в Армении известно из мемуаров биолога Б.С. Кузина, с которым они там познакомились и сразу близко подружились; Кузин уехал из Армении раньше Мандельштамов и потом вспоминал: «Последние дни в Эривани прошли в бесконечных разговорах о планах на будущее. – Ехать в Москву добиваться чего-то нового, какого-то устройства там или оставаться в Армении? Трудно сосчитать, сколько раз решение этого вопроса изменялось. Но ко дню моего отъезда было решено окончательно. – Возможно только одно: остаться здесь. Только в обстановке древнейшей армянской культуры, через врастание в жизнь, в историю и в искусство Армении (имелось, конечно, в виду и полное овладение армянским языком) может наступить конец творческой летаргии. Возвращение в Москву исключено абсолютно». И когда в Москве уже Кузин напомнил вернувшемуся Мандельштаму, «что решение остаться в Армении было окончательным, ОЭ воскликнул: “Чушь! Бред собачий!“»[708]708
  Кузин Б.С. Воспоминания. Произведения. Переписка. С. 165, 166.


[Закрыть].

Главное для Мандельштама было – уйти из столичной литературной среды, стать для нее невидимым. С этим, вероятно, связан таинственный мотив в цитированном мандельштамовском отрывке: «Он Черномора пригубил питье / В кислой корчме на пути к Эрзеруму». Пушкинский Черномор ничего такого не пьет – он надевает шапку-невидимку[709]709
  Эту аналогию предложила И.М. Семенко в пояснениях к подготовленному ею своду мандельштамовской лирики, см.: Мандельштам О.Э. Новые стихи // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воронеж, 1990. С. 91; другое толкование: «“Пригубить питье Черномора” в мандельштамовской системе культурных координат означало причаститься средиземноморской культуре» – Андреева Р.М. Армянские фрески Осипа Мандельштама. Ереван, 2001. С. 161.


[Закрыть], но, возможно, тут обычное для Мандельштама смещение, контаминация сказочных мотивов, пушкинских и непушкинских. Желание стать невидимым на пути к Эрзеруму Мандельштам приписывает Пушкину, но мы знаем, что таково было его собственное сильное желание – раствориться, уйти с глаз, начать новую жизнь.

Надежда Яковлевна предупреждала против легковесных политизированных суждений о мандельштамовской поездке: «Редактор американского издания О.М. Филиппов со свойственной всем редакторам проницательностью решил, что в Армению ОМ сбежал от строительства пятилеток. Это дешевая политическая спекуляция. На окраинах строительство ощущалось гораздо сильнее, чем в центре, и против него ОМ уж во всяком случае ничего иметь не мог. С чего бы ему сердиться на планомерную организацию хозяйства? Разве в этом дело?»[710]710
  Мандельштам Н.Я. Воспоминания. С. 301.


[Закрыть]. Надежда Яковлевна знала, что скорее дело обстояло едва ли не противоположным образом: готовый видеть размах социалистического строительства в Армении, Мандельштам следовал не этой установке, а своей органичной художественной природе, о чем оставил запись в путевом дневнике: «Везде и всюду, куда бы я ни проникал, я встречал твердую волю и руку большевистской партии. Социалистическое строительство становится для Армении как бы второй природой. Но глаз мой, [падкий до всего странного, мимолетного и скоротечного] улавливал в путешествии лишь светоносную дрожь [случайностей], растительный орнамент [действительности, анекдотический узор]. Неужели я подобен сорванцу, который вертит в руках карманное зеркальце и наводит всюду, куда не следует, солнечных зайчиков?» В итоге созданный им образ Армении оказался мало связан с успехами социалистического строительства.

В отличие от Пушкина, догонявшего армию, Мандельштам не передвигался линейно по Кавказу – он жил более оседло, уезжая и возвращаясь на место[711]711
  Маршруты его поездок см.: Нерлер П.М. «Путешествие а Армению» и путешествие в Армению Осипа Мандельштама: попытка реконструкции // Знамя. 2015. № 11. С. 135, 140–144.


[Закрыть], и в соответствии с этим повествование у него следует не логике пути, а логике мысли об Армении – она, эта мысль и организует весь материал. Севан – Ашот Аванесьян – Москва – Сухум – Французы – Вокруг натуралистов – Аштарак – Алагез – таков не вполне географический, а скорее интеллектуальный маршрут его травелога; показательно, что слово «дорога» встречается в нем всего один раз. Его мысль об Армении носит очень личный характер, и если Пушкин сохраняет везде взгляд и тон объективного наблюдателя, то Мандельштам о многом пишет изнутри – так, как будто к Армении и вообще Кавказу он изначально родственно причастен.

Соответственно, нет в его «Путешествии» и темы границы, столь остро и драматично прозвучавшей у Пушкина: «Вот и Арпачай, сказал мне казак. Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по Югу, то по Северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России».

Автор «Путешествия в Армению» не только не пересекает границы, но сразу оказывается уже на месте, на Севане, как будто там всегда и жил, причем именно «на острове Севане» – с этих трех слов начинается его травелог. В те времена Севанский полуостров был островом, на нем стоял монастырь Севанаванк, переоборудованный под дом отдыха профсоюзов, – там и поселились Мандельштамы. Но важна не бытовая подробность сама по себе, а начальная фраза текста: автор обнаруживает себя на острове и дальше делится подробностями островного сознания и островного житья, а жизнь на большей земле вспоминает как «отрицательную свободу». Эта первая фраза говорит нам о том, что идеал изоляции (остров – isola), идеал ухода был тут достигнут.

И тем не менее Мандельштам называет свое пребывание в Армении «путешествием» – ощущая изначальное родство с этой древней землей, он при этом смотрит на нее глазами иноземца, изумляется многому и тоже, как Пушкин, знакомит читателя с неизвестным. Его рассказ значительно более эмоционален, чем пушкинский, в частности, и потому, что впечатления еще были свежи. Текст Мандельштама отделен от самого путешествия совсем небольшим отрезком времени: он вернулся в Москву в ноябре 1930-го, а уже в середине мая 1931-го писал отцу: «Сел я еще за прозу, занятие долгое и кропотливое…». Пушкин же принимается за «Путешествие в Арзрум» лишь в марте 1835 года, т. е. почти через 6 лет после поездки.

Оба поэта опирались на свои путевые записки, но вели их по-разному – Пушкин вначале старался подробно фиксировать маршрут и все увиденное на пути, но вскоре перешел к обрывочным записям[712]712
  См.: Пушкин А.С. Дневники. Записки. СПб., 1995. С. 16–25. Кавказский дневник Пушкина далее цитируется по этому изданию.


[Закрыть]; по приезде он обработал часть дневника, сделал из нее очерк «Военная Грузинская дорога», напечатанный в «Литературной Газете»[713]713
  Военная Грузинская дорога (Извлечено из путевых записок А. Пушкина) // Литературная газета. 1830. Т. 1. № 8.


[Закрыть]. В 1835 году очерк был включен им в первую главу «Путешествия». Но был у Пушкина и другой дневник, поэтический – ряд кавказских стихотворений, в основном написанных в 1829-м и доработанных в 1830-м году в Болдине. По тексту «Путешествия» можно видеть, как стихи превращаются в прозу, как Пушкин обратным ходом восстанавливает виденное по стихам. Пример из первой главы: «Дорога шла через обвал, обрушившийся в конце июня 1827 года. Таковые случаи бывают обыкновенно каждые семь лет. Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелие на целую версту и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась. Терек прорылся сквозь обвал не прежде, как через два часа. То-то был он ужасен!». Поэтическая параллель этому фрагменту – стихотворение «Обвал»:

 
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
           И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
           Вершины гор.
 
 
Оттоль сорвался раз обвал,
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
           Загородил,
И Терека могущий вал
           Остановил.
 
 
Вдруг, истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев;
Но задних волн упорный гнев
           Прошиб снега…
Ты затопил, освирепев,
           Свои брега.
 
 
И долго прорванный обвал
Неталой грудою лежал,
И Терек злой под ним бежал,
           И пылью вод
И шумной пеной орошал
           Ледяный свод.
 
 
И путь по нем широкий шел:
И конь скакал, и влекся вол,
И своего верблюда вёл
           Степной купец,
Где ныне мчится лишь Эол,
           Небес жилец.
 

Сравнение текстов помогает ощутить принципиальную установку автора «Путешествия в Арзрум» на документальность, сухость, сжатость, хроникальность, предельно возможную точность, и это касается в том числе и таких поэтических поводов, как природная катастрофа, стихия. Один короткий абзац про обвал содержит семь числительных и исчисляющих словосочетаний: в конце июня 1827 года, семь лет, на целую версту, четверть часа, два часа – вряд ли Пушкин, основываясь здесь, видимо, на устных рассказах, помнил их с такой точностью спустя шесть лет, но ему важно было реализовать определенное творческое задание, написать текст, сообщающий читателю лишь то, что достоверно или выглядит как достоверное. Стихи – дело другое, в стихотворении про обвал числительных нет, зато есть впечатляющая картина борьбы двух стихий, созданная сильными широкими мазками и облеченная в необычную строфическую форму (шестистишия с укороченными 4-м и 6-м стихами и чисто мужской рифмовкой) – эта форма сама по себе обладает живописующей энергией[714]714
  О ее происхождении см.: Долинин А.А. «Шотландская строфа» у Пушкина (К творческой истории стихотворения «Обвал») // Пушкин и его современники. Вып. 5 (44). СПб., 2009. С. 209–230.


[Закрыть]. Личное начало сказывается в поэтическом дыхании, в эмфатическом тоне этих стихов, хотя формально лирическое Я здесь редуцировано.