Текст книги "Тяжесть и нежность. О поэзии Осипа Мандельштама"

Сон о цыганке и весь лирический сюжет стихотворения получает некоторую определенность и «заполняется смыслами» в перспективе написанного через шесть лет стихотворения «Неправда»:

 
Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу —
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
 
 
А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.
 
 
– Захочу, – говорит, – дам еще…
Ну а я не дышу, сам не рад…
Шасть к порогу – куда там… В плечо
Уцепилась и тащит назад.
 
 
Вошь да глушь у нее, тишь да мша, —
Полуспаленка, полутюрьма.
– Ничего, хороша, хороша…
Я и сам ведь такой же, кума.
 

4 апреля 1931

Фольклоризованные сюжеты «Цыганки» и «Неправды» сходны[270]270
  На это указал С.Г. Шиндин: Шиндин С.Г. Книга в биографии и художественном мировоззрении Мандельштама. III // Toronto Slavic Quarterly. № 59. Winter 2017. С. 45–46.


[Закрыть]: в «Неправде» герой тоже попадает в избу и тоже, видимо, ночью («я с дымящей лучиной вхожу…»), там он оказывается во власти некой силы, персонифицированной в женском существе, но в «Неправде» краски гуще – цыганка всего лишь сомнительна, тогда как неправда определенно связана со злом, похожа на Бабу Ягу и наделена при этом качеством шестипалости. Эту деталь пояснила Надежда Яковлевна: «О шестипалости – это, конечно, фольклор, но, кроме того, кличка была и “рябой”, и “шестипалый”… Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) – шесть пальцев… И об этом будто в приметах охранки… Впрочем, здесь связь далеко не прямая, ход такой: для людей шестипалость – примета зла»[271]271
  Мандельштам Н.Я. Третья книга. С. 254.


[Закрыть]. Предостережение не лишнее: жесткая привязка этого образа к Сталину соблазнительна, но не имеет опор в ближайшем биографическом и творческом контексте.

Снова в центре стихотворения мотив дурной трапезы, но еда здесь не сомнительна, как в «Цыганке», а отвратительна, и при этом она настойчиво предлагается, навязывается герою. Комментируя этот мотив, надежда Яковлевна рассказывает: «“Ребячьи пупки” – О.М. не выносил никаких внутренностей – пупков, печенки, почек… (см. требуху в “Египетской марке”[272]272
  «“Они воняют кишечными пузырями”, – подумал Парнок, и почему-то вспомнилось страшное слово “требуха”. И его слегка затошнило как бы от воспоминания о том, что на днях старушка в лавке спрашивала при нем “легкие”, – на самом же деле от страшного порядка, сковавшего толпу».


[Закрыть]). Читая Джойса, был поражен, что Блюм обожает всю эту пахучую еду… Понял, что и у Джойса такое же, как у него, отвращение к внутренностям <…> “Соленые грибки” – русский деревенский дом, единственное, пожалуй, здесь отвратительное, что горшок стоит под нарами…»[273]273
  Пояснения Н.Я. Мандельштам к стихам О.Э. Мандельштама в записи В.М. Борисова. Публикация Сергея Василенко // «Сохрани мою речь…» Мандельштамовский альманах. Вып. 6 (в печати).


[Закрыть].

Если в «Цыганке» остается неясным, приобщился ли герой к сомнительной трапезе, то в «неправде» он не может отказаться, и ему предлагают еще. Тот сюжет, который смутно угадывался в «Цыганке», здесь проявлен отчетливо: там герой, попав в странное место, незаметно растворяется среди других, видимо, под действием чар – здесь он вступает в прямой, физический контакт с темной силой, пытается вырваться и не может, и в итоге остается в этой «полутюрьме», признавая неправду («хороша, хороша…») и свое родство-кумовство с ней. Главное различие двух стихотворений состоит в том, что в «Цыганке» это был маркированный сон, а здесь, при всей сомнологической природе сюжета, все происходит как будто наяву, как будто прежнее «гадание на сон» сбывается и сон оборачивается явью, отчетливой и страшной. И самое страшное в «Неправде» не отвар из «ребячьих пупков», а финальное признание героя: «Я и сам ведь такой же, кума».

«Неправда» отпочковалась от большого черновика, из которого выросли еще два стихотворения: «За гремучую доблесть грядущих веков…» и «Нет, не спрятаться мне от великой муры…». Эти стихи и примыкающее к ним «Сохрани мою речь навсегда…» (все – 1931 года) очень драматичны, в них поэт выясняет свои отношения с современностью, свое место в ней. Черновик, проанализированный М.Л. Гаспаровым, устроен как «диалог между двумя частями сознания поэта»[274]274
  Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 778 (комментарий).


[Закрыть], в нем зарождается тема неправды: «к шестипалой неправде в избу», «и неправдой искривлен мой рот»[275]275
  Черновые варианты см: Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем в 3 т. Т. 1. М., 2009. С. 475.


[Закрыть] – затем она вырастает в отдельный текст, рожденный «сознанием причастности к всеобщей неправде и своей ответственности за нее»[276]276
  Мандельштам О.Э. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 778 (комментарий).


[Закрыть]. Надежда Яковлевна так пояснила общий смысл «Неправды»: «Христианское самосознание, чувство вины, греха»[277]277
  СМР 6.


[Закрыть].

Линия, ведущая от «Цыганки» к «Неправде», высвечивает обратным ходом непроявленные смыслы первого стихотворения как сна-предчувствия, как видения того, чего нет, но будет.

Жизнь упала, как зарница

У Мандельштама есть так называемые «простые стихи», не осложненные цепочками метафор и множеством культурных ассоциаций, стихи с короткими строчками и ясными образами. Таковы не только ранние, не только детские его стихи, но и некоторые «взрослые» стихотворения 1920–1930-х годов, как, например «Я наравне с другими…» (1920), «Жил Александр Герцевич…» (1931), «О как же я хочу…» (1937), – к этому ряду примыкает и стихотворение 1925 года, о котором пойдет речь:

 
Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню,
Никого я не виню…
 
 
Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
Хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.
 
 
Ангел в светлой паутине
В золотой стоит овчине,
Свет фонарного луча
До высокого плеча…
 
 
Разве кошка, встрепенувшись,
Черным зайцем обернувшись,
Вдруг простегивает путь,
Исчезая где-нибудь.
 
 
Как дрожала губ малина,
Как поила чаем сына,
Говорила наугад,
Ни к чему и невпопад.
 
 
Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.
 
 
Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
Заресничная страна —
Там ты будешь мне жена.
 
 
Выбрав валенки сухие
И тулупы золотые,
Взявшись за руки, вдвоем
Той же улицей пойдем,
 
 
Без оглядки, без помехи
На сияющие вехи —
От зари и до зари
Налитые фонари.
 

1925

Эти стихи о любви и счастье, в целом они понятны, не вызывают особых вопросов и, кажется, не требуют комментария. Читателю не обязательно знать, что Мандельштам в это время был влюблен в актрису и поэтессу Ольгу Ваксель, что у них был короткий бурный роман с драматичным разрывом отношений, – вся эта информация представляется лишней, не влияющей на читательское восприятие. Здесь возникает другой вопрос и возможность другого комментария: как понятное чувство претворяется в событие эстетическое, какими средствами достигает поэт того ощущения чуда, какое оставляют в душе эти стихи? Хочется понять, где тут кроется тайна самой поэзии.

Стихотворение построено как монолог с обращениями к любимой женщине, в ходе его назревает и свершается некое внутреннее событие – попробуем его увидеть, считать, а для этого рассмотрим лексико-грамматическую и образную композицию стихотворения.

При жизни Мандельштама эти стихи не печатались, в современных изданиях они публикуются по сохранившемуся списку руки Надежды Яковлевны, где последние три строфы отделены чертой от предшествующих. Однако семантически текст делится не на две части, а на три – по три строфы в каждой. Первая часть – экспозиция, в ней заданы мотивы и образы, на которых держится сюжет. Главный из них связан с темой света: зарница, луч, вспышка, сияние – это образы прошивают все стихотворение от начала до конца, придают ему цельность и композиционную завершенность. Собственно, явление света и есть его основная тема, вводимая в первом же стихе словом «зарница». Первое явление света катастрофично: «жизнь упала, как зарница» – упала, но не рухнула, в ней случилось что-то природно-стихийное и в то же время единичное, интимное, связанное с личной виной. Дальше начальный стих как будто опровергается, сюжет движется не по линии обрушения жизни, а по линии развития световых образов. От плана самого общего поэт через запятую переходит к самому конкретному – «как в стакан воды ресница», – и это характерный для Мандельштама ход, уравнивающий большое и самое малое в личном переживании событий.

«Ресница» – знаковая деталь, возникающая и в других мандельштамовских стихах, один из блуждающих образов его поэзии. «Ресничной» темой начинается стихотворение 1935 года, вызванное известием о смерти Ольги Ваксель: «На мертвых ресницах Исакий замерз…»; появляется эта тема и в двух переводах сонетов Петрарки 1934 года: «Ресничного недолговечней взмаха» («Как соловей, сиротствующий, славит…»); «Срок счастья был короче / Чем взмах ресницы» («Промчались дни мои – как бы оленей…»). Но в оригиналах Петрарки ресницы не упомянуты – они привнесены в оба переложения волею переводчика. И эти переложения тоже связаны с воспоминаниями об Ольге Ваксель – во всяком случае именно так считала Надежда Яковлевна Мандельштам[278]278
  Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 255.


[Закрыть]. Итак, образ Ваксель отмечен этой деталью в стихах Мандельштама, что совсем не случайно: в стихах самой Ольги Ваксель ресницы встречаются много раз, как и в ее мемуарах, где ее норвежский муж фигурирует с прозвищем «Реснички»[279]279
  «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» Воспоминания и стихи Ольги Ваксель. М., РГГУ, 2012. С. 170–172, 176, 198, 320, 326, 332, 333, 364.


[Закрыть]. Вместе с тем длинные красивые ресницы – это и характерная черта внешнего облика самого Мандельштама, зафиксированная в воспоминаниях о нем, обсуждавшаяся Ахматовой и Надеждой Яковлевной[280]280
  См.: Ахматова А.А. Листки из дневника // Ахматова А.А. Сочинения. В 2 т. Т. 2. С. 199; Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 441.


[Закрыть] и попавшая в обращенное к нему стихотворение Цветаевой: «отрок / Лукавый, певец захожий, / С ресницами – нет длинней» («Откуда такая нежность?», 1916). Выходит, что «ресница» в мандельштамовском стихотворении 1925 года – заветная деталь, объединяющая поэта с возлюбленной, знак их близости, общности, родства, но это проясняется только из биографического контекста, не известного читателю. Если же говорить о структуре стихотворения, то эта деталь – композиционный замок, открывающий лирический сюжет и замыкающий его в финальных строфах, в образе «заресничной страны», где возможно совместное счастье.

К теме лжи и вины («Изолгавшись на корню, / Никого я не виню») есть комментарий Надежды Яковлевны: «В стихах Ольге Ваксель выдумана “заресничная страна”, где она будет ему женой, и мучительное сознание лжи – жизнь изолгалась на корню. Он не переносил двойной жизни, двойственности, разлада, совмещения несовместимого и всегда чувствовал себя “в ответе” (чувство виновности и греховности), как сказано в группе поминальных стихов»[281]281
  Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 254–255.


[Закрыть]. Эти психологические пояснения важны для мемуаров, для биографии, а для развития лирического сюжета важно другое: мотив вины влечет за собой тему первородного греха, проступающую во второй строфе – в образе «яблока ночного», предлагаемого возлюбленной, только соблазнителем здесь выступает не женщина, а сам поэт.

Образ яблока имеет большую историю в поэзии Мандельштама, это образ широкого семантического спектра, здесь же, в этих стихах, он несет скрыто-эротическую окраску, усиленную упоминанием «сбитня свежего крутого» – сладкого пряного напитка, предлагаемого героине вместе с ночным яблоком. Эротическая семантика «яблочной» темы раскрывается во втором стихотворении того же времени, также связанном с Ольгой Ваксель:

 
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью – нет, с муравьиной кислинкой;
От них на губах остается янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…
 

«Из табора улицы темной…», 1925

Тут слышатся отзвуки библейской Песни Песней, сравним: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…»; «Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими…» (Песнь Песней 4: 1, 3)[282]282
  Синодальный перевод. В других переводах фигурируют «гранат» или «яблоко».


[Закрыть]. В стихах о зарнице эротические мотивы не развернуты, но имплицитно они присутствуют, образ яблока совмещает в себе тему запретного плода, грехопадения и чувство полноты и радости жизни – этими чувствами, этой радостью сопровождается «яблочная» тема и в других сочинениях Мандельштама.

Вслед за традиционно-символическим, мифологическим «яблоком» появляются в стихотворении детали бытовые, подчеркнуто прозаические – «валенки», «тулупы», но и они подсвечены райским светом. Возникает тема легкости и движение вверх («как пушинку подниму») – как будто вопреки падению вниз, с которого начинается стихотворение.

Третья строфа – видение ангела-возлюбленной[283]283
  Ср.: «Речь идет о фигурах ангелов на углах фронтона Исаакиевского собора» //Мандельштам О.Э. Полн. собр. сочинений и писем. Т. 1. С. 688 (комм. А.Г. Меца).


[Закрыть] и апофеоз света, достигаемый особой оптикой: Мандельштам строит кадр в контражуре, как в фотографии или в живописи, когда источник света находится позади изображаемой фигуры. Ангел светится в луче, идущем из-за его спины. Можно (но не обязательно) договорить и домыслить: «светлая паутина» – это светящиеся волосы возлюбленной, вроде нимба, а «золотая овчина» – это ее шуба, просвеченная фонарным лучом. Надежда Яковлевна без связи с этими стихами вспоминала: «…Ольга Ваксель ходила в нелепой шубе, которую сама называла “шинелью”. Именно в этой “шинели” она цвела красотой, которой я не могла не завидовать»[284]284
  Мандельштам Н.Я. Вторая книга. С. 257.


[Закрыть]. В мандельштамовском стихотворении «нелепая шуба» преображается в «золотую овчину», и вся фигура возлюбленной предстает золотым светящимся ангелом. Золото – особая тема у Мандельштама и особая краска в его образной палитре; здесь напомним лишь один пример из стихотворения 1920 года: «А счастье катится как обруч золотой…» («Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»). Золото – символ счастья, красоты, полноты; в нашем стихотворении метафорой счастья оказывается «золотая овчина», ей вторят «тулупы золотые» в предпоследней строфе – связь этих образов с «золотым руном» древнегреческого мифа кажется несомненной и неслучайной.

Другой значимый образ этой строфы – луч, тоже один из устойчивых образов Мандельштама, луч в его стихах бывает «смиренным», «скудным», «догорающим», «тихим», «тонким», «звездным», а бывает источником не только света, но и счастья:

 
О, как же я хочу,
Не чуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем.
 
 
А ты в кругу лучись —
Другого счастья нет —
И у звезды учись
Тому, что значит свет.
 

«О, как же я хочу…», 1937

В стихотворении о «зарнице» луч света исходит от прозаического фонаря, однако именно этим «фонарным лучом» преображается реальность. Не забудем и о том, что светит он в ночи, но тьмы нет в этих стихах – все в них залито светом.

Такова экспозиция лирического сюжета, развернутая в первых трех катренах. Дальнейшее кажется странным и не слишком связанным с любовной темой: внезапное появление кошки, превращение ее в черного зайца и таинственное исчезновение. Вопросы вызывает и странный синтаксис: «Разве кошка, встрепенувшись… Вдруг простегивает путь…» – по-видимому, это эллипсис, пропуск какого-то элемента синтаксической конструкции: «Разве <что> кошка, встрепенувшись…». Допускается какое-то событие, внезапная перемена декораций, разрыв реальности. Мотив превращения носит сказочный характер, лексически он близко соотносится с эпизодом пушкинской «Сказки о царе Салтане»: «Встрепенулась, отряхнулась / И царевной обернулась: / Месяц под косой блестит, / А во лбу звезда горит…». В стихе «Вдруг простегивает путь» видим замену глагола в коллокации «прокладывать путь»[285]285
  Отмечено к кн.: Успенский П., Файнберг В. К русской речи. Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама. М, 2020. С. 143.


[Закрыть] – слово «простегивает» разрушает автоматизм традиционного сочетания и придает ему визуальную конкретность. Важно и появление слова «путь» в этой строфе – тема открытого пути в конечном итоге достраивает весь лирический сюжет. Совмещение кошки и зайца на этом пути прочитывается как контаминация двух дурных примет, при этом мотив внезапного превращения маркирует выход из реальности и переход в другое, сказочное измерение.

Пятая и шестая строфы синтаксически двусмысленны: «Как дрожала губ малина, / Как поила чаем сына…», «Как нечаянно запнулась…» – что значит это анафорическое «как»? Александр Ласкин полагает, что это традиционный «песенный зачин»[286]286
  Ласкин А. Арсений Арсеньевич, сын Лютика. Вместо послесловия // «Возможна ли женщине мертвой хвала?..» Воспоминания и стихи Ольги Ваксель. С. 380.


[Закрыть], нам же кажется, что это тоже эллипсис – пропуск глагола, означающего воспоминание: «<Помню,> как дрожала губ малина…». Пятая и шестая строфы грамматически отнесены в прошлое – настоящее время глаголов первой части здесь сменяется прошедшим временем. За этой динамикой видится жест отсечения прошлого со всеми его проблемами и трудностями: в прошлом остается ложь говорящего, как и зеркально упомянутая ложь его возлюбленной, в прошлом остается и ее сын – в сказочное будущее герои стихотворения выходят вдвоем, без осложняющих обстоятельств, свободные и счастливые. Мандельштам тонко работает с грамматическим временем в этих стихах, выстраивая последовательность настоящего (первая часть), прошедшего (часть вторая) и будущего (финальные строфы).

Особого комментария заслуживает «губ малина» – единственная конкретная деталь в портрете возлюбленной. Эта эротическая метафора имеет дополнительный скрытый обертон, проясняемый при подключении горизонтального контекста: «малина» у Мандельштама чаще всего обозначает цвет – оттенок красного или алого, но не просто цвет, а цвет горящий. Самый близкий по времени пример – образ из стихотворения «1 января 1924 года»: «Пылает на снегу аптечная малина» – имеются в виду подсвеченные стеклянные шары с малиновой жидкостью – указатели аптек; вероятно, он восходит к стихам Ахматовой: «И малиновые костры, / Словно розы, в снегу растут» («Как ты можешь смотреть на Неву…», 1914). Если учесть эту контекстуально обусловленную дополнительную окраску образа, то «губ малина» поддерживает главную тему стихотворения – тему сияния, свечения, горения; в следующем катрене портрет героини довершается глаголом того же семантического спектра: «…вспыхнули черты / Неуклюжей красоты».

В трех завершающих строфах лирический сюжет переносится из реальности в область мечты, в сказочное будущее, здесь развивается фольклоризованный, поэтический нарратив, органично уложенный в традиционно-сказочный четырехстопный хорей с парной рифмовкой, – размер, в частности, пушкинских «Сказки о царе Салтане», «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях», «Сказки о золотом петушке». Повтор предлога «за» в пространственном значении напоминает зачин сказки П.П. Ершова «Конек-горбунок» (первые четыре стиха ее убедительно приписываются Пушкину): «За горами, за лесами, за широкими морями…»; дальше предлог «за» превращается в приставку – возникает «заресничная страна», в которой реальность отражается как в волшебном зеркале. «Куколь дворцовый» и «кипень садовый» обычно комментируют как Таврический дворец и Таврический сад в Петербурге, вблизи которых жила Ольга Ваксель[287]287
  Мандельштам О.Э. Сочинения. Т. 1. С. 500; Мандельштам О.Э. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 688.


[Закрыть], но такой конкретно-топографический комментарий вряд ли согласуется с развитием лирического сюжета от реальности к сказке. «Куколь и кипень» – фольклоризованные образы, сигнатуры воображаемого, анти-реального мира.

«Заресничная страна» возвращает нас к реснице первой строфы – зеркальный принцип выдерживается и в дальнейшем описании, в симметричном повторении образов и деталей из первой и второй частей стихотворения – «валенки», «тулупы», «фонари», так реальность отражается в мечте. В «заресничной стране» чудесным образом сбывается желаемое и предначертанное: «Там ты будешь мне жена». Это высказывание большой эмоциональной силы напоминает столь же весомо звучащее у Пушкина: «Знай, близка судьба твоя, / Ведь царевна эта – я» («Сказка о царе Салтане») – обращение к суженой/суженому, та же интонация, то же знание судьбы, утверждаемое простым, уверенным словом.

Предпоследняя строфа начинается с важного слова «выбрав»; ср. альтернативные строки в более поздних стихах: «И дорог мне свободный выбор / Моих страданий и забот» («О, как мы любим лицемерить…», 1932) – «Я ль без выбора пью это варево…» («Стихи о неизвестном солдате», 1937). Возможность выбора – знак обретенной свободы, а «валенки сухие» – важный для человека 1920-х годов символ достигнутого благополучия. «Золотая овчина» удваивается в «заресничной стране», превращается в «тулупы золотые» – герои теперь вместе, они «вдвоем», все у них общее, и этому соответствует грамматическое устройство текста: единственное число предыдущих строф меняется на множественное – это касается и существительных, и глагольных форм, а вернее – одной ключевой формы глагола первого лица будущего времени: «пойдем».

Этим глаголом означен перелом от статики к динамике – путь открыт, и это путь свободы и путь света: «Без оглядки, без помехи / На сияющие вехи…». Упоминание «зари» отзывается «зарнице» начального стиха – так замыкается световая линия лирического сюжета. Колористическая композиция стихотворения тоже замкнута в кольцо: золотой – черный – малиновый – золотой. Что значит «от зари и до зари»? Это время ночи – от вечерней зари до утренней, но повтором создается ощущение бесконечного движения от одного источника света к другому. Если вспомнить тему вины и «яблока ночного» в первых строфах, то можно увидеть, как просвечивает здесь сюжет возвращения в рай. Так минимальными поэтическими средствами создается глубокое смысловое пространство этих стихов, открывающееся при подключении горизонтальных, собственно мандельштамовских контекстов.