Текст книги "История болезни. В попытках быть счастливой"

2005

Я еще могла ходить с тросточкой. Хотя ходить – громко сказано. Сделать два десятка шагов. Даже до туалета на работе меня провожали мои дорогие сотрудники. Но я решила, что могу много летать. Крылья, мотор, чемодан. Я полетела в Америку.

Соединенные Штаты – очень любимая мною страна. Там когда-то в 1990 году я начала работать в журнале (после чего и стала журналистом), там впервые почувствовала, что мир открыт передо мной. Эта страна была всегда добра ко мне. И в мелочах, и в вещах существенных. Начиная с самого первого моего приезда в апреле 1990 года. Денег не было совсем. То есть совсем-совсем. Не на что было купить зубную щетку вместо забытой в Москве. В таком состоянии я нашла на улице пятидесятидолларовую банкноту. Мы с мужем купили-таки щетку. Осталось на обед в китайском ресторане, пакетик сладкого арахиса, черную майку NEW YORK и два галстука за девять долларов у чернокожего уличного торговца. Один – папе, второй – мужу.

В Америку мне было надо по многим поводам. Первое – попробовать по просьбе адвокатов Ходорковского повыступать в университетах и рассказать о сути процесса и претензиях российской власти к МБХ. Второе – повидать свою первую любовь и посмотреть, как он живет. Знакомые говорили, что стал он чуть ли не членом религиозной секты. Третье – где, как ни в США, доказать самой себе, что человек на инвалидной коляске по сути ничем не отличается от здоровых жителей планеты.

Путешествие началось с самого заочно обожаемого мною места – города Сан-Франциско. Был апрель. Мы сидели с моей первой любовью, которого я не видела двадцать пять лет, на берегу Тихого океана, ели безвкусную американскую клубнику и слушали танго.

Сан-Франциско… Солнце садится в океан, чтобы взойти для нового дня уже в Японии. Все мои мечты о путешествиях, зародившиеся в детстве, когда папа повесил над моей кроваткой географическую карту, воскресали и гасли. Все это было чистой сказкой. Ноль пересечений с реальностью.

Главный вопрос, на который мне самой себе хотелось ответить – хочу ли я попробовать переехать в Штаты?

С этой целью я все-таки решила посмотреть на место, где нашел себя Витюша, моя первая любовь. Может, и мне туда надо? И я полетела туда еще раз, попутно рассказывая на всяких семинарах и конференциях погруженным в свои проблемы американцам про трудности гнобимого властью российского гражданского общества.

Любовь моей юности обрел свое счастье жизни на севере Калифорнии. В горах, где к человеку подходят дикие лани и не принимает мобильный телефон. Сами жители этого сказочного затерянного мирка называют свою огороженную территорию церковью. Поклоняются гармонии и красоте. А по мне – они натуральная секта. Не секта Джима Джонса, совершившая в 1978 году массовый суицид в Гайане. Конечно нет, но… Странное место, оторванное от мира. Виноградники, цветы. Наверное, летом здесь красивее. Я-то видела это в январе, когда все затянуто сырым туманом. Но нет, мне мешает расслабиться, режет взгляд что-то более существенное.

В доме, где живет Роберт, их гуру, статный англичанин лет шестидесяти (я видела только портрет, если бы он был в доме, мне бы не разрешили туда войти), удушливый запах сотен живых лилий. Их расставляют по вазам молчаливые, тихо улыбающиеся женщины. Гармония? Не ощущаю. В комнате, обитой голубым, соседствуют Будда и кокетливый Эрос, подносящий пальчик ко рту, и ещё кто-то совсем из другой оперы. Ну и ладно – имеют же люди право поклоняться разнообразной красоте в одном флаконе сразу?

На улице под дождем мок красивый, не работающий в это время года фонтан. Мой любимый сказал, что это произведение их Роберт привез прямо из какой-то французской усадьбы – XVIII век!

Хм, я бы сказала, что новодел, причем американский. Видела, как выглядят настоящие. Но нюхать места спаек, чтобы определить подлинность, как это обычно делают знатоки, было неудобно. Говорят, что место припоя пахнет очень долго. Но не мое это дело – истину искать, людям явно Роберт этот нравится. А что дурит их… Их выбор.

Добил меня прейскурант. Оказывается, за завтрак-обед-ужин с Робертом надо платить. Завтрак – дешевле, ужин – самый дорогой.

Не место это для меня.

На обратном пути, а езды до Сан-Франциско было почти четыре часа, мы с Витюшей говорили о чем-то очень высоком и умственном. О природе страдания, например. Я подумала, что моя первая любовь – изумительно счастливый человек. Он сконструировал себе раковину, которая полностью защищает его от страданий. И теперь ему главное надо не анализировать происходящее, а только и исключительно думать про ненастоящее, про придуманное. Верить и восхищаться. Но я так точно не смогу. Витюша, по-моему, почувствовал, что я не прониклась. Не спросил меня, чуткий человек, о моих впечатлениях. Больше мы не виделись. Но осталось очень светлое и важное знание на всю жизнь – наша первая любовь, и у меня, и у него, была настоящей: искренней и взаимной.

Возможно это или невозможно – перебраться в Америку, я пока себя не спрашивала. Это был следующий вопрос. Первый – надо ли мне это? Переехать в страну, где даже в универмагах есть примерочные для человека в инвалидной коляске. Абсолютная свобода передвижения. Улыбающиеся люди на колясках. В Европе для колясочника вход в государственные музеи бесплатный. А в Штатах плати полную цену. Это потому, что у тебя равные с другими возможности. И обязанности тоже равные. Привлекательно очень.

Еще одно впечатление про Америку пришло ко мне через год, во время встречи в Петербурге с американским президентом Джорджем Бушем-мл. Над ним сейчас принято посмеиваться и обвинять в глупости и самоуверенности. Я совсем про другое. Про американское отношение к инвалидности.

На встрече я сидела от него по левую руку. Рядом. Соответственно, когда делалась протокольная общая фотография, надо было встать. Стоять мне было тяжело. Он увидел и среагировал немедленно:

– Возьмите меня под руку!

Так я и запечетлена на парадной фотке – под ручку с американским президентом. Пока мы фотографировались, он спросил, что со мной.

– Multiple scleroses, рассеянный склероз.

Буш усмехнулся:

– Это не самое страшное. Главное, голова будет работать до последнего дня.

Вот такой американский президент. Мне он в этой ситуации понравился. А что вся страна именно так относится к инвалидам, именно “возьми меня под руку”, я хорошо знала. Еще с 1991 года, со времени своей жизни в городе Коламбус, штат Огайо.

В часы, когда студенты учились и в университетском бассейне было совсем пусто, я ходила туда поплавать. Примерно два раза в неделю две девчонки-студентки привозили туда парня без обеих ног. По-моему, или мне сейчас это кажется, обеих рук по локоть у него тоже не было. Они спускали его в общий бассейн, и он там плавал. Довольно бодро и умело шевелился и плыл. Я, дикарка, никогда в жизни такого не видевшая, глаз не могла отвести. Честно, сейчас я бы назвала свое поведение словом “пялилась”.

Он плыл, а девчонки – я потом узнала, что это были волонтеры – громко смеялись и болтали с ним. Шуточки были довольно скабрезные. Они обсуждали какую-то общую подружку, которая всем рассказывает, что он – половой гигант. И ржущие на кромке бассейна девчонки вроде тоже хотят попробовать.

Они не издевались над ним. Они кокетничали. Это стало очевидно, когда я поняла, что он – студент того же факультета.

Но смогу ли я ради равного доступа и оборудованных туалетов изменить свой образ жизни? Найду ли я себя на новом месте, где, без сомнения, жить удобнее? В этот приезд я повидала кучу друзей своей юности, эмигрировавших когда-то еще из СССР. Наговорилась с ними. Наисследовалась, если угодно. Мне было важно понять, стоит ли овчинка выделки. Стоит ли свобода передвижения по улицам, ресторанам и театрам той моей жизни, от которой придется отказаться?

Ответ я, конечно, знала заранее. Просто проверила себя. Конечно не стоит. Дело и в привычках, и в работе, и в друзьях, и в той атмосфере деятельного и доброго созидания, которая начала к тому времени складываться вокруг меня. Не девочка я уже, чтобы скакать с континента на континент. Будем добиваться равного доступа дома. В конце концов, у американцев еще пятьдесят лет назад ничего для инвалидов не было – ни инклюзивных школ, ни пандусов. Сделали, причем за одну человеческую жизнь. Нам, конечно, потяжелее придется. Но тем интереснее… уговаривала я себя.

Весь 2005 год оборачивался большими проблемами по всем фронтам. По мере разочарования в силе всякой нетрадиционной хиромантии в моей жизни снова возникали традиционные врачи. Когда-то мне говорили, что если прокапывать гормоны с какой-то периодичностью, то можно избежать обострений рассеянного склероза. А поскольку состояние мое без выраженных обострений, но постоянно и очень заметно ухудшалось, я решила, не дожидаясь аврала, лечь на капельницу. Но оказалось, что пользы от этой экзекуции уже никакой. Уже поздно. Никакого эффекта, кроме жуткого сердцебиения, на сей раз гормоны мне не принесли. Я только еще больше ослабела от трехдневного лежания на неудобной больничной кровати.

2006

Он забирал покруче.

В марте арестовали счета “Открытой России”.

С утра раздался звонок Мишки Яструбицкого:

– Ирка, приезжай срочно, у нас арестовали счета.

Счета у “Открытой России” были в двух банках. В банке “ТРАСТ”, родном, “Менатеповском, и еще в одном, названия которого не напишу, дабы не портить людям жизнь. Так вот, трусы из банка “ТРАСТ” (крепкие орешки – см. рекламу с Брюсом Уиллисом) остановили движение по нашим счетам, имея всего лишь устное распоряжение из прокуратуры. Правильные люди из неназываемого банка в аналогичной ситуации повели себя по-другому. Их героизм заключался всего лишь в выполнении закона. Они позвонили нам и предупредили, что попросили у прокуроров письменное распоряжение об аресте счетов. А это значит, что у нас есть банковский день для того, чтобы раскидать деньги по утвержденным проектам. Миллиона два раскидали мы за этот подаренный нам день: в четырнадцать региональных филиалов, моим журналистам, в “Общественный вердикт”.

Не знаю, выбрали ли наши недруги дату ареста счетов случайно или ждали, когда на счет придут деньги. Дождались. До сих пор на заблокированных счетах “Открытки” болтается около пяти миллионов долларов. Или их уже изъяли в пользу государства? Мы тут с Яструбицким размечтались, что тайное станет явным, зло будет повержено, Ходорковский выйдет на свободу, нам вернут наши пять миллионов – и мы воссоздадим закрытую “Открытку”.

Но тогда, в 2006-м, надо было увольнять людей, переезжать в маленькое помещение, чтобы как-то закончить проекты. Ощущение пустоты не возникло сразу. Не то чтобы была надежда, что счета заблокированы ошибочно, а прокуратура вдруг признает свою оплошность и деньги вернутся. Нет, конечно. За два с половиной года, прошедших с ареста Миши, мы привыкли работать с постоянным ощущением близкой опасности. Уверенности в том, что конец нашего проекта где-то совсем рядом. На следующей неделе, через месяц, вот-вот… С арестом счетов это ощущение усилилось. Впрочем, это чувство, когда внешне еще все выглядит так же – звонят телефоны, подписываются бумаги, мы все каждый день приходим на работу, а на самом деле все плохое уже свершилось, произошло, было у меня в Центральном банке в 1998-м после дефолта. Но тогда я была маленькой частью большой корпорации, за меня все решали другие. Мне же оставалось по возможности с честью выходить из ситуации, в которой я оказалась неожиданно для себя. В “Открытой России” все было по-другому. Меня спрашивали сотрудники – увольняться или ждать, подавать ли в суд, бежать ли за границу, а если “да”, то где занять денег и как долго там жить. Я была за главного начальника. На тот момент я была заместителем председателя правления “Открытки”. А председателем был з/к Ходорковский.

За себя страшно не было. Я подстраховалась, как мне казалось. Я наконец-то оформила инвалидность. Дело было до истории с приковыванием в больнице к кровати смертельно больного юриста ЮКОСа Василия Алексаняна. Я верила, что моя инвалидность кого-то остановит. Не будут же они меня сажать в тюрьму на инвалидном кресле? Я боялась за нашего исполнительного директора и главного бухгалтера, честных ребят с правом финансовой подписи. В постановлении об аресте счетов были слова про отмывание денег или что-то в этом роде. Но вроде пронесло.

Сразу после ареста счетов мне позвонили два человека. Первым был МихМих Касьянов. Он выразил уверенность в том, что мне нужны деньги. Он не спрашивал, нужны ли. Он утверждал. Еще как были нужны!!! Надо платить за телефоны, интернет, уборку трех крошечных комнат, в которых сгрудился весь “Открыткин” арьергард. Надо дать хоть по три тысячи рублей увольняющимся без зарплаты за отработанный месяц и выходного пособия простым сотрудникам. Надо платить адвокату, потому как мы все же решили обратиться в суд. Мы – трудовой коллектив, ибо, оставив нас без причитающихся нам денег, прокуратура нарушила ни больше ни меньше как сам Гражданский кодекс. Не трудно догадаться, что за год мы проиграли все стадии процесса и все кассации – Тверской районный, Мосгорсуд, Верховный… Отправили бумаги в Страсбург, откуда и ждем привета по сей день.

Вторым позвонившим был Егор Тимурович Гайдар. Он также с утвердительной интонацией спросил, не хочу ли я быстро переложить трудовую книжку из “Открытки” к нему в институт.

– Ирочка, ну вы понимаете, если что, пусть они имеют дело со мной.

“Крышу” предложил, говоря “их” языком. Дорогого стоила такая “крыша” в тот момент.

К сентябрю все, что можно было доделать, мы доделали. Отвезли в архив оставшиеся документы. Последними уволились директор Мишка и его помощница Инка.

У меня появилось много свободного времени.

Было что вспомнить, о чем поностальгировать… Как не хотелось переезжать в самом конце 2001 года в предназначенное для нас помещение на Хохловском переулке с уютного Трехпрудного, где мы уже вовсю штамповали журналистские семинары. Мы были сами себе хозяева. Да и размах работы в будущей “Открытке” был не вполне понятен.

На Хохловском был большой общий зал, несколько крошечных кабинетиков и кабинеты побольше – для исполнительной власти и бухгалтерии. В один из малюсеньких кабинетиков я и заехала. Вместе с розовым диваном, который в начале года увезла из дому на привольный Трехпрудный. Розовый диван (на самом деле лососевого цвета) стал символом моего рабочего места. (И путешествовал со мной по московским переулкам до 2010 года.) В соседнем кабинете размещалась юная и очень строгая на вид девушка Маша, руководившая всем пиаром будущей “Открытой России”. На стене висел портрет Ходорковского, а на рабочем столе царил удивительный порядок. Кроме компьютера, там ничего не было.

В следующем закутке расположился крупный, обожающий животных человек Осовцов. В углу стоял большой аквариум. Не с рыбками, а со змеями. Множество анекдотических историй было с ними связано. Первая – про уборщицу Люду, которая едва не лишилась чувств, увидев в мусорном ведре сброшенную змеей старую кожу. Похожую на мертвую змею, естественно.

Как я сначала не врубалась, чем кто конкретно занимается! Первого лица как будто не было, т. е. был Ходорковский, но он царь и бог, и грузить его конкретными “Открыткиными” вопросами было не с руки. Был исполнительный директор. Он позиционировал себя “чисто по финансам”. А человека, который был бы изрекателем целей и смыслов, не было. Одно время на наши сборища в роли такого демиурга приходил Невзлин, но не долго. Через несколько месяцев я спросила у Ходорковского, как бы нам обзавестись первым лицом.

– Подождите немножко, – ответил босс, – вы ведь Славу Суркова знаете? Он собирается увольняться из Кремля. Вот и придет к нам. Вы, кстати, захаживайте к нему где-то раз в месяц, рассказывайте, что у нас происходит.

Я сходила разок. Мне не показалось, что моему визави был хоть сколько-то интересен мой рассказ.

Был это 2002 год. Как говорится, ничто не предвещало.

Как было здорово, когда проекты множились грибами после дождя. Мы уже обучаем сельских библиотекарей интернету и строим в селах модельные библиотеки, мы спонсируем Букеровскую премию, мы устраиваем компьютерный класс в колонии для несовершеннолетних. А еще готовится к запуску мощнейший проект – школа публичной политики. Ее собираются открывать в пятидесяти регионах. Формально этот проект ведет Осовцов, а фактически по регионам мотается Андрей Илиницкий, выпускник московской школы политических исследований Лены Немировской, которого я перетащила из издательства “Вагриус”. Сейчас он ба-алыной чин в “Единой России”.

Честно говоря, все проекты я и не вспомню. Учителей учили в ФИО (Федерация интернет-образования), с подростками играли в правовое государство в “Новой цивилизации”, но к нам эти проекты перешли после банкротства ЮКОСа. Тогда и стали, как вся “Открытка”, финансироваться из личных средств акционеров.

А еще мы хотели заняться образованием судей. А еще заработала благотворительная комиссия. Я ее возглавляла. Ходорковский хотел тратить преимущественно на образование, а поэтому мы помогали бессчетному количеству домов-интернатов, студий, кружков для детей-инвалидов и их здоровых сверстников.

Были, конечно, моменты, когда хотелось развернуться и уйти. Михаил Борисович, наверное, этого не помнит. Я пришла к нему просить двадцать пять тысяч долларов для Московской Хельсинкской группы на какой то семинар для молодежи, интересующейся правозащитой. То ли бизнесмен Ходорковский в 2002 году еще не знал, что такое МХГ, то ли я плохо объясняла, но он недовольным голосом произнес что-то типа “считайте, что это ваш допдоход”. Или гонарар. Или взятка. Я ужасно обиделась. Но поныла еще. Денег Ходорковский дал.

Когда Мишу арестовали, все кругом говорили, что “Открытка” была создана для занятий политикой, а я со своими правозащитниками и благотворительностью была всего лишь “дымовой завесой”. Я пыталась спорить. Такой самоценной казалась мне собственная деятельность. А сейчас думаю, что, может, и правда – дымовая завеса. Ведь взяли же в середине 2003 года в “Открытку” тогда показавшегося мне случайным человеком Сашу Батанова – выстраивать непонятную мне тогда “сетевую структуру”. Партию? Может, и так. “Открыткины” филиалы планировались в пятидесяти регионах. “Открытка” была МОО – межрегиональной общественной организацией. Законодательство о них как две капли воды походит на законодательство о партиях. Как в старом анекдоте – осталось только вывеску сменить.

Не буду ничего плохого о Батанове говорить, поскольку недавно узнала, что он несколько лет назад умер. Получал он у нас бешеные деньги, никаких структур, славу Богу, не выстроил, уходя, позаимствовал навсегда парочку ноутбуков. Ушел, кстати, в гендиректора телеканала “Спас”.

Быть исполнительным директором после ареста Ходорковского становилось все опаснее. Первые двое уехали в Лондон, потом плечо подставил мой сотрудник Вовка. Но выдержал недолго. Самым крепким бойцом оказался красивый, стриженный под ноль веселый еврей Мишка Яструбицкий. Вот с ним я бы в разведку не то что пошла бы, а жила бы в ней, в этой разведке.

Скажу сейчас крамольную мысль, да простит меня Михаил Борисович Ходорковский. Как же хорошо нам было работать эти два с половиной года от его ареста до ареста наших счетов! Через адвокатов мы задавали вопросы и получали четкие ответы. Никто не спорил. Каждый рубль у Мишки был на счету. Еще одной крепостной стеной была Людмила Сергеевна, наш бухгалтер.

Вообще Ходорковский часто пытался переложить бизнес-подходы на нашу гуманитарную сферу. Летом 2003 года, когда Платон Лебедев уже был в тюрьме, Ходорковский придумал создать фонд помощи тем гражданам, которые пострадали от произвола правоохранительных органов. Этот фонд существует до сих пор и называется “Общественный вердикт”. А тогда Ходорковский решил сам найти достойного управленца “без правозащитных соплей”, который бы этот фонд возглавил. Для поисков этого человека были вызваны ЮКОСовские хэдхантеры – охотники за головами. Хэдхантеры, повинуясь их, хэдханте-ровским обычаям, рванули ко вторым лицам крупных правозащитных организаций и запели примерно одну и ту же песню.

“Солидный бизнесмен, фамилию назвать не можем, намерен выделить сумму денег, сколько, сказать не можем, на создание фонда, который будет финансировать… Точно не можем сказать, что именно. А не будет ли вам интересно подобный фонд возглавить?”

Эффект был потрясающим. Бизнесовые хэдхантеры не учли, что все правозащитники общаются между собой, а уж тем паче рассказывают друг другу о странных контактах с людьми в штатском, делающих невиданные предложения. На следующий день мне позвонила Людмила Михайловна Алексеева, председатель МХГ, и заговорщицким голосом сказала, что есть не телефонный разговор. При встрече сообщила:

– Ирочка, к нам, ко всем, приходили из КГБ.

Такой была реакция на появление хэдхантеров. Я поехала к Ходорковскому и предложила ему гнать, в данном конкретном случае, хэдхантеров в шею. Что он и сделал. А фонд, по совместной договоренности МХГ и “Мемориала”, возглавила давно занимающаяся правозащитой выпускница МИФИ Наташа Таубина. Что Ходорковскому страшно понравилось – инженерно-физический, значит, все-таки мозг четкий, не гуманитарный. Тогда еще Михаил Борисович гуманитариев не жаловал.

Много чего было. Рождались новые проекты, мы ругались и мирились между собой, но с момента ареста Ходорковского мы знали, что всему этому пиршеству гражданской активности неминуемо придет конец. А когда это произошло, то случилось, конечно, неожиданно. Но сначала был обыск.

Яструбицкий позвонил с утра и сообщил деловым тоном:

– Ирка, весь Колпачный оцеплен ОМОНом. Предъявили ордер на обыск, давай быстро дуй на работу.

Другой бы сказал – у нас ОМОН, сиди дома, не показывайся. Но Мишка знал мой характер. Была осень 2005 года, и ОМОН воспринимался как своего рода игра “Зарница”. По какому поводу нас обыскивали, я так и не поняла. В дальнейшем я ни разу не видела изъятых у нас документов, не слышала, чтобы они пригодились доблестным следакам. А изъяли много ценного. Например, мои записные книжки центробанковских времен. В них под красной коленкоровой обложкой учительским почерком моего секретаря Галины Александровны были переписаны телефоны многих ценных на 1998 год людей. Кириенко, например. Или Уринсона. Его фамилия – видимо, чтобы запутать следствие окончательно – фигурировала в транскрипции “Уренцов”. Такие важные вещи, как номера телефонов, Галя никаким компьютерам не доверяла. Вот этот раритет и изъяли. Я потом и письмо в прокуратуру писала. Типа прошу вернуть, ибо ни жить, ни работать мне без моих записных книжек не судьба. Обыск проводился следователем Тумановым и его соратником с говорящей фамилией Мертвищев. Наверное, он и выглядел как персонаж Салтыкова-Щедрина. Но лиц их я не запомнила. Дяденьки в штатском долго копались в документах и платежках благотворительной комиссии, а ангелоподобная Яночка Комарова тихим и нежным голосом давала пояснения:

– А это на компьютеры для детского дома, где детишки с ДЦП…

У Мертвищева должен был случиться когнитивный диссонанс – несовпадение увиденного с ожидавшимся. Мы были не похожи на контору по отмыванию грязных денег. Может, и случился. Мы никогда об этом не узнаем. В любом случае, как тогда сказал Георгий Сатаров, “прокуратура повысила свой образовательный уровень… ”.

Я дерзила следователю. Пользуясь тем, что моя машина имела пропуск во внутренний двор, я ввезла съемочную группу Рен-ТВ. Через внезапно распахнувшуюся дверь они заранее включенной камерой засняли работу следопытов. Но героизм был излишен – свободы слова уже не было, и запись в эфир не пошла. Только разозлили Мертвищева, который пообещал, что, если я буду задираться, он нас всех поставит к стенке. Ноги на ширине плеч, руки за голову. Я тогда еще ходила с тросточкой и вполне могла выполнить этот трюк!

Сами понимаете, в итоге победа осталась за Генпрокуратурой. Мы проработали еще несколько месяцев.

Я не сразу поняла, как много потеряла, простите за пафос, наша страна с исчезновением проекта “Открытая Россия”.

А я стала безработной.