Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

– Нет, – отозвался Джек, пытаясь сфокусировать взгляд на тускло освещенном красном туннеле, то сужающемся, то расширяющемся. – Отвези меня к ближайшему доктору.

Коридоры расходились под разными углами от того, по которому Уилсон катил коляску, они, казалось, образовывали таинственный, хитроумный лабиринт. Госпиталь построили недавно, он был спроектирован с большой изобретательностью, а они не знали его планировки. Скоро им обоим стало казаться, что они могут бесконечно плутать по темному линолеуму, двигаясь в безлюдной госпитальной ночи под шуршание резиновых колес, шлепанье босых ног Уилсона и его тяжелое дыхание мимо закрытых дверей и огоньков, манящих в тупики, туалеты, пустые кухни.

Наконец они увидели дверь с матовым стеклом, за которым горела лампа. Свет показался Джеку тусклым, красноватым. Из последних сил Уилсон подтолкнул кресло к двери, и она распахнулась. За столом сидел человек с полковничьими погонами на плечах, воротник его рубашки был расстегнут. Маленький, бледный, седой, он ссутулился над бумагами.

Уилсон измученно опустился на свободный стул.

– Полковник, – прошептал он, – полковник…

Полковник ничего не сказал. Он быстро посмотрел на Уилсона, потом подошел к Джеку. Осторожно сняв повязку с головы Джека, он обследовал рану на челюсти. Тихонько присвистнув, подошел к телефону, стоящему на столе, и сказал:

– Это полковник Мэрфи. Подготовьте операционную номер два. Через двадцать минут будем оперировать.

Резиновый шар, наполненный горящим бензином, уже раздулся до предела, но Джек улыбнулся полковнику, который поверил ему. Полковник тоже считал, что жизнь Джека в опасности. Вернуться домой живым – вот что Джек считал своей главной военной задачей.

– Ей уже за тридцать, лейтенант. Ей тридцать два.

– Этого бы не случилось, если бы я спал в своей кровати…

– Не понимаю, почему тебя не могут перевести в Калифорнию, – сказала Карлотта. – В конце концов, там тоже есть госпитали. Я бы постоянно навещала тебя. Виргиния! Господи! Как часто мне удастся приезжать в Виргинию? На этот раз я смогла вырваться из Калифорнии только потому, что в Вашингтоне состоится премьера моего фильма.

Всем казалось, что война кончилась уже давно, хотя после ее завершения не прошло и года. Как и другим пациентам госпиталя, Джеку казалось, что навещавшие их штатские считают раненых упрямцами, цепляющимися за ушедшую эпоху и ведущими себя подобно детям, отказывающимся становиться взрослыми и принимать на себя бремя ответственности. Уилсон выразил общую мысль после очередного визита родственников. «Знаешь, – сказал он, – мы не вписываемся в общую картину. Мы – жалкий утиль, который кто-то по ошибке привез из Европы». Из его ног по-прежнему извлекали осколки.

Джек и Карлотта сидели под деревом в госпитальном дворике. Было тепло, все вокруг зеленело и радовало глаз, только темно-бордовые халаты вносили диссонанс в общую картину; вдали виднелись размытые очертания невысоких гор. Джек уже мог хорошо ходить, а его деформированная, изуродованная шрамами челюсть почти зажила. Его ждали еще две операции на челюсти – врачи называли их косметическими, первая из них была запланирована на следующее утро, но Джек не сказал о ней Карлотте.

Он не хотел портить день. Карлотта заехала к нему всего на два часа, и он решил не омрачать их. Она, конечно, постарела, набрала лишний вес; ее акции в Голливуде стали падать, теперь ей доставались неважные роли в посредственных фильмах, гонорары начали снижаться; она жаловалась, что ее теснят более молодые актрисы.

Джек заметил морщинки на шее, мертвенность крашеных волос, туго затянутый пояс, жалобный взгляд и неуверенные нотки в голосе. Он вспомнил слова молодого лейтенанта, назвавшего ее еще привлекательной и умелой. О встрече с лейтенантом, как и об утренней операции, Джек не стал рассказывать Карлотте.

Он лишь сидел на скамейке рядом с ней, даже не касаясь Карлотты, и думал: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя».

Джек упрямо продолжал верить в то, что выбрался из горящей фермы, месяцами получал инъекции морфия, провел много часов на операционных столах, совершил с помощью Уилсона путешествие в инвалидной коляске не для того, чтобы потерять Карлотту или свою любовь к ней. Он вернется в сад, к зеленеющим листьям авокадо, к плодам, нарисованным рукой ребенка, к аромату лимонов и апельсинов; им удастся заново создать ту атмосферу праздника, в которой они жили.

– И надо же было такому случиться именно с тобой. Это просто несправедливо, – говорила Карлотта. – Все уже находятся дома и даже не вспоминают о войне. Ладно бы ты еще служил в пехоте, но получить ранение в войсках связи! Как ты оказался под обстрелом?

Джек устало улыбнулся:

– Я спал. Иногда попадаешь в неожиданную ситуацию.

– Мне больно видеть тебя таким, дорогой, – дрожащим голосом произнесла Карлотта. – Худым, измученным, смирившимся. Я помню, каким ты был дерзким, самоуверенным… – Она смущенно улыбнулась. – Очаровательным, несносным, говорившим людям в глаза все, что о них думал.

– Обещаю, выбравшись отсюда, снова стать несносным.

– Мы были счастливы вдвоем, правда, Джек? – сказала Карлотта, как бы умоляя его согласиться с ней, подтвердить справедливость ее слов. – Пять славных лет. Проклятая война.

– У нас впереди еще много хороших лет. Я это гарантирую.

Она покачала головой:

– Все так изменилось. Даже климат. Туман не рассеивается до середины дня, я никогда не видела, чтобы так часто шли дожди. Похоже, я разучилась принимать правильные решения. Я была такой уверенной в себе… теперь превращаюсь в развалину…

– Ты выглядишь прекрасно, – возразил он.

– Скажи это моим зрителям, – с горечью в голосе произнесла она.

Карлотта засунула палец за пояс юбки, туго обтягивавший ее талию.

– Мне необходимо похудеть.

– Ты видела Мориса? – спросил Джек. – Как он?

– Ходят слухи, что студия разрывает с ним контракт и выплачивает неустойку. Последние две его картины провалились. Он тебе об этом говорил, когда был здесь?

– Нет.

Делани дважды навещал Джека в госпитале, но их свидания проходили натянуто. В начале войны Делани забраковала медкомиссия; причину отказа он скрывал. Госпиталь, заполненный ранеными, плохо действовал на Делани. Он часто говорил невпопад, избегал тем, связанных с работой, задавал вопросы о войне и не выслушивал ответы. Он специально приезжал к Джеку из неблизкого Нью-Йорка, но оба раза казался рассеянным, спешащим, испытывающим облегчение, когда подходило время прощаться.

– Знаешь, что он осмелился мне предложить? – сказала Карлотта. – Он заявил, что я должна снять квартиру возле госпиталя, чтобы постоянно быть у тебя под рукой. Именно так и сказал. Под рукой. Я ему ответила, что ты сам не согласился бы на это.

Карлотта вынула пудреницу и недовольно посмотрела на себя в зеркало.

– Я была права, а?

– Конечно, – ответил Джек.

– Потом я попросила у него работу. Он предложил мне зайти к нему после того, как я сброшу десять фунтов, и уехал на два месяца снимать фильм. В этом городе, – с обидой сказала она, – люди считают себя вправе произносить вслух все, что придет им в голову.

– Как поживает Бастер? – спросил Джек, чтобы сменить тему и отвлечь Карлотту от ее проблем.

– Он умер… – Карлотта заплакала. – У меня не хватило мужества написать тебе об этом. Кто-то отравил его. Калифорния уже не та, что прежде. Туда понаехали грубые, злые люди…

Клыкастый зритель мертв, с грустью подумал Джек, глядя на Карлотту, которая приложила платок к глазам.

– Мне очень жаль. – Джек коснулся руки Карлотты. – Я к нему привязался.

Теперь, после гибели пса, он произнес это совершенно искренне.

– Он был единственным близким, дорогим мне существом, которое я потеряла за годы войны, – сказала, всхлипывая, Карлотта.

Во время войны, подумал Джек, каждый должен быть готов к какой-то потере. Но он не сказал ей об этом. Он хотел утешить жену, заставить ее поверить в то, что с его возвращением все изменится, климат улучшится, ей снова будут предлагать хорошие роли, злые люди покинут Калифорнию, гонорары возрастут. Но тут к ним подошел Уилсон в темно-бордовом халате. Он давно мечтал познакомиться с известной и красивой женой своего соседа по палате; времени на утешения не осталось.

Вытерев слезы, Карлотта посмотрела на Уилсона, успешно имитируя беззаботную, обворожительную улыбку, привезенную много лет назад на западное побережье из Техаса и сыгравшую немалую роль в ее карьере. Если Уилсон и заметил ее слезы, то, несомненно, решил, что они вызваны жалостью к Джеку.

– Мисс Ли, – вежливо начал Уилсон, покачиваясь на многострадальных ногах, – позвольте сказать вам, что я еще в юности восхищался вами (сейчас Уилсону было двадцать четыре года) и считал вас самой очаровательной женщиной на свете.

– Как приятно это слышать! – произнесла Карлотта, снова превращаясь в ту самоуверенную, кокетливую и опасную актрису, какой она была, когда Джек впервые увидел ее.

Карлотта провела с ним меньше разрешенных двух часов. Она ушла на тридцать минут раньше, объяснив, что боится опоздать на вашингтонский поезд. Сейчас она не могла позволить себе опаздывать. Те времена, заявила Карлотта, когда она была в зените славы и все ей прощалось, остались в прошлом.

Вечером, когда медсестра, подготовив Джека к операции, потушила свет в палате, он заплакал. Это случилось с ним впервые после ранения.

Оказывается, в Калифорнии бывают замечательные рассветы. Ты не находишь?

– Оставайся на ленч, – сказала Клара.

Она загорала, лежа на надувном матрасе перед домом. На ней был крохотный купальный костюм. Спина ее была почти черной. Джек в очередной раз удивился тому, какое у Клары крепкое, красивое тело, совсем не соответствующее ее суровому, разочарованному, секретарскому лицу.

– Морис где-то там. – Она махнула рукой в сторону океана. – Если не утонул. Ты с Карлоттой?

– Нет, – ответил Джек, – один.

Он перелез через низенькую ограду, отделявшую патио Делани от пляжа, и побрел к воде. В этот рабочий день белая дуга побережья в Малибу с броской бахромой налезающих друг на друга домиков была почти безлюдной. Поднялась приличная волна, крутые зеленоватые гребни накатывались на берег, с грозным шипением превращаясь в белую пену, к которой уже спешил следующий вал. Вдали Джек заметил темную точку. Делани упорно плыл вдоль берега, его голова то взлетала вверх вместе с пенистыми барашками, то проваливалась вниз. Заметив машущего рукой Джека, Делани повернул к пляжу.

Минуту-другую казалось, что Морису не выбраться из воды. Волны отбрасывали его назад, и он застрял на уровне волнорезов. Голова Делани снова и снова скрывалась под водой. Затем очередная волна выбросила его на берег; он вскочил на ноги. С Мориса стекала вода. Мускулистый, загорелый, он напоминал немного постаревшего, но еще сильного боксера-легковеса; он словно смеялся над Тихим океаном, пытавшимся сломить его. Улыбающийся, с покрасневшими от соленой воды глазами, он подошел к Джеку, пожал его руку, потом поднял с песка огромное белое махровое полотенце и принялся энергично вытирать им свои редеющие рыжеватые волосы. Завернувшись в полотенце, как в тогу, Делани сказал:

– Жаль, что ты поздно пришел. Поплавали бы вдвоем. Вода великолепная.

– Если ты не перестанешь заплывать так далеко один, когда-нибудь на побережье найдут утонувшего режиссера.

Делани улыбнулся:

– То-то многие посмеются. Выпьешь чашку кофе?

– Я хочу поговорить с тобой. У меня неприятности.

– У кого их нет? – Делани посмотрел в сторону дома. – Клара еще в патио?

– Да.

– Давай прогуляемся, – предложил Делани.

Они зашагали по плотному песку вдоль полосы выброшенных волнами водорослей; в тридцати ярдах от берега покачивались на волнах пеликаны.

– Я собираюсь начать жизнь заново, – сказал Джек. – Мне нужен твой совет.

– Какую жизнь?

– Семейную. – Джек смотрел на пеликанов. – Профессиональную.

Хмыкнув, Делани кивнул головой. Потом наклонился, подобрал камешек и метнул его, заставив запрыгать по воде. Всякий, кто увидел бы его в эту минуту, поразился бы тому, сколько силы, ловкости, энергии сохранилось в Делани.

– Я ждал этого, – сказал он, не глядя на Джека. – Карлотта тебя измучила, верно?

– Да. Сегодня она явилась домой в восемь утра.

– Ты спросил, где она была?

– Нет. Она сама порывалась мне рассказать.

– А, – произнес Делани, – вы уже дошли до этой стадии.

– Да.

– Что ты ей сказал?

– Когда я вернулся сюда после госпиталя, я сказал ей, что мне кое-что известно о том, как она жила в годы войны, но я ее ни в чем не виню и не осуждаю. Черт возьми, я отсутствовал более пяти лет. Давай все забудем, начнем новую жизнь, попытаемся восстановить прежние отношения, предложил я.

– Наивный рыцарь. Что она тебе ответила?

– Она сказала – прекрасно, и я хочу того же. В течение двух месяцев все было замечательно. Почти как прежде. Потом пошли бесконечные вечеринки, она начала уходить из дома днем. Ты знаешь, как живут здесь женщины. Наконец вчера она вовсе не вернулась домой…

– Она хочет развода?

– Нет. Говорит, что по-прежнему любит меня. – Джек устало улыбнулся. – В некотором смысле это так и есть. Другие мужчины значат в ее жизни немного. Во всяком случае, каждый в отдельности. А все вместе они занимают в ней существенное место.

– У тебя есть догадки насчет того, что ею движет?

– Кое-какие предположения у меня, конечно, есть.

Джек тряхнул головой, заставляя себя говорить; он не мог более таить переживания в себе.

– Карлотта так сильно изменилась за время моего отсутствия. Когда мы встретились, поженились, она была совсем иной… До меня она знала только одного мужчину – Катцера. Услышав об их связи, я решил, что это обычная голливудская история – честолюбивая девушка спит с продюсером ради того, чтобы получать хорошие роли и обрести известность. Но потом я обнаружил, что это иной случай. Карлотта встречалась с ним одним семь лет. Она его любила. С нею он был не тем гангстером в смокинге, каким все его считали, а добрым, благородным, чутким, умным и честным человеком. И я должен признать: когда она сказала ему о том, что выходит за меня замуж, он повел себя очень достойно. Не угрожал ей, не пытался навредить мне – а расправиться со мной в ту пору не составляло для него труда – и с тех пор стал для нас обоих хорошим другом. Живя со мной, Карлотта до войны ни разу не посмотрела на другого мужчину. Как и я – на другую женщину.

– Да, это верно. – Делани невесело усмехнулся. – Вы были весьма необычной парой. Так что же, по-твоему, случилось?

– Во-первых, ей было одиноко. Карлотта не способна находиться одна. Во-вторых, она почувствовала, что ее акции падают. Ей не повезло с двумя-тремя картинами, и режиссеры стали приглашать других актрис на роли, которые она хотела бы сыграть. Нет нужды говорить тебе о том, сколько в ней было честолюбия. Я понимаю, какую боль она испытывала. Она панически боялась постареть. Мне кажется, Карлотта пыталась в постели укрепить свою пошатнувшуюся веру в себя. А для этого всегда мало чьей-то одной постели. Приходится их часто менять.

Делани кивнул. Он задумчиво почесал голову, взъерошив просоленные тонкие рыжеватые волосы.

– Ну, доктор, – произнес он, – похоже, в рентгеновском снимке нет нужды. Диагноз ясен. А что скажешь о себе? Какие у тебя планы?

– Я собираюсь расстаться с Карлоттой. Я не в силах помочь ей. Если останусь, то возненавижу ее. Мое терпение иссякло.

– Я знал еще в 1944 году, что когда-нибудь ты придешь ко мне и произнесешь подобные слова. Однажды я был на вечеринке. Карлотта тоже там присутствовала. Она подошла ко мне и сказала: «Морис, говорят, ты самый лучший мужчина в этом городе». – Делани безжалостно рассмеялся. – Конечно, это не соответствовало действительности, но ее слова прозвучали как приглашение.

– Не стану спрашивать тебя о том, что произошло позже, – тихо промолвил Джек.

– Да, не стоит.

Они остановились и посмотрели на волны. Пеликаны, не двигая крыльями, периодически взмывали ввысь на пенистом зеленом буруне.

– Возможно, у них есть свои причины проводить весь день подобным образом, – Делани кивнул в сторону птиц, – но скорее всего они просто рисуются; они как бы говорят: «На песке мы не слишком красивы, зато на гребне волны мы очень хороши». Они, наверно, тайные члены актерской гильдии.

Он плотнее запахнул полотенце. Пляж продувался северным ветром, густой туман поглощал солнечные лучи.

– Ты не хочешь перебраться к нам? – спросил Делани. – Летом здесь прекрасно, в будни людей практически нет, ты сможешь залечивать в тиши свои раны. Над гаражом есть комната для гостей; мы даже не будем видеться, если не захочешь.

– Спасибо, – поблагодарил друга Джек, – но я собираюсь поехать сначала на восточное побережье, а потом, возможно, и в Европу.

– Будешь там сниматься?

– Нет. Кажется, я не хочу больше работать в кино, – медленно произнес Джек. – Все равно, с моим теперешним лицом не приходится рассчитывать на прежний успех.

Он коснулся рукой челюсти.

– Найдутся роли и для тебя. Вроде той, что ты отверг в прошлом году. Возможно, сразу тебе не удастся получить главную роль, но со временем…

– Какой из меня теперь актер. Ты ведь сам это знаешь, да?

– Ну…

– Знаешь, – твердо повторил Джек.

– Да, – согласился Морис.

– Ты предлагал мне ту роль по дружбе?

– Отчасти да, – произнес Делани.

– Кино меня больше не интересует. Возможно, в этом виновата война. Не знаю. Все это кажется мне ерундой. Актерство – неподходящее занятие для взрослого мужчины вроде меня. Наверно, я думаю так потому, что я никогда не был настоящим актером. Я попал на съемочную площадку случайно… – Джек пожал плечами. – И с легкостью покину ее.

– Что ты будешь делать в Европе?

– Ну, я тут поговорил с парой людей, – смущенно произнес Джек, – из общества квакеров… они занимаются беженцами, инвалидами. По-моему, сейчас в Европе косметические дефекты лица не мешают человеку. Мы с таким усердием крушили там все, что сейчас не грех заняться восстановлением…

Делани засмеялся:

– Неверная жена, как никто другой, способна подвигнуть человека на добрые дела.

– Окончательное решение я приму в Нью-Йорке.

– Как у тебя с деньгами? – спросил Делани.

– Мне платят пенсию. Сто девяносто долларов в месяц. Ну, еще я буду получать заработную плату. Перед войной, когда я был богат и не знал, что делать с деньгами, мой агент заставил меня приобрести кое-какие акции и облигации. По его словам, с той поры их стоимость возросла втрое. Я могу выручить за них от ста до ста двадцати тысяч долларов… с голоду я не умру.

– И все же, как обидно… – Делани огорченно покачал головой. – Мы так прекрасно ладили, ты и я. Нам все удавалось. Казалось, нам всегда будет сопутствовать удача. Но дело было не только в везении. Мы владели великим секретом. Не лгали друг другу и умели работать вместе. Проклятая война, – тихо, с горечью произнес он. – Всю войну я строил для нас планы. Я думал, что, когда ты вернешься, мы создадим независимую компанию и покажем всем, как надо снимать фильмы. Если бы в 1945 году ты вернулся со своим прежним лицом, нам был бы гарантирован успех, все спешили бы вложить деньги в наше предприятие…

– Но в 1945 году я не вернулся со своим прежним лицом.

– А теперь, – задумчиво потер щеку Делани, – у меня нет средств на трехминутный ролик, рекламирующий презервативы.

– Тебе известно, Морис, что это временные трудности. Многие хотят заполучить тебя.

– Да. Многие. На их условиях. Чтобы снимать всякое дерьмо. Конечно, положение изменится. Непременно. И когда это случится, я приду к тебе, где бы ты ни был и чем бы ни занимался, и мы еще утрем всем носы. – Делани усмехнулся. – Сообщи свой новый адрес, чтобы мне не пришлось тратить время на розыски.

– Обязательно сообщу, – с трудом выговаривая слова, пообещал Джек.

«Господи, – подумал он, – после госпиталя я готов расплакаться по любому поводу».

– И все же, если тебе нужны деньги…

Джек покачал головой, глядя на песок.

– Так что ты хочешь от меня? – спросил Делани.

– Ты вытащил меня сюда. Скажи, что мне пора уезжать.

– Уезжай, – резко сказал Делани. – Немедленно. Я с радостью составил бы тебе компанию. Не тяни. Собери вещи и отправляйся в дорогу сегодня же. До наступления вечера пересеки границу Калифорнии. И не оглядывайся назад.

Его голос прозвучал жестко, решительно; Делани как бы нес ответственность за все, что произошло с Джеком и некогда юной, очаровательной Карлоттой; Джек был для него воплощением страхов, которые испытывал сам Морис, неудач, пережитых им, предательств, совершенных по отношению к другим.

– Не спорь с ней. Ни с кем не спорь. Просто уйди.

Они расстались без рукопожатия. Джек покинул Делани, который в своей тоге из полотенца напоминал величественного сенатора, произносящего речь у кромки бушующего моря. Джек прошел между двумя соседними коттеджами к дороге, где стоял его автомобиль; ему не хотелось прощаться с Кларой.

Карлотту он дома не застал. Быстро уложил вещи в пару чемоданов и написал записку. В два часа дня Джек уже мчался на восток.

– Ты правильно поступил, бросив ее. Она идиотка.

– Ты пришла к такому заключению на основании одного письма?

– Она не требует денег. Она могла бы обобрать тебя до нитки.

– Я говорил с адвокатами мисс Ли, – сказал мистер Гарнетт, – боюсь, вам грозят неприятности, мистер Эндрюс.

Мистер Гарнетт, лысоватый человек с тихим голосом, владел адвокатской фирмой, специализировавшейся на бракоразводных процессах. Джек с одинаковой брезгливостью относился к юристам подобного профиля и врачам-венерологам.

– Она требует огромную сумму. Поскольку у вас нет постоянного дохода, который мог бы стать источником алиментов, два дня назад ее адвокатам удалось добиться наложения временного ареста на ваши банковские вклады и ценные бумаги. Они утверждают, что вы собираетесь покинуть страну и в связи с этим интересы их клиента нуждаются в дополнительной защите.

– Но это нелепость, – сказал Джек. – Ведь дело о разводе возбуждаю я.

Он не выдвинул обвинения в адюльтере, потому что не хотел мараться в грязи. Джек предполагал, что развод будет спокойным, бесконфликтным, корректным.

– Какие у нее основания для иска?

– Она обвиняет вас в нарушении супружеской верности, мистер Эндрюс, – мягко проговорил мистер Гарнетт. – Боюсь, все козыри в ее руках.

– Господи, – вырвалось у Джека, – вся Калифорния знает, что она спит с кем попало.

– Вы располагаете доказательствами на сей счет, мистер Эндрюс?

– Нет, но всем известно…

– А она может доказать вашу вину, мистер Эндрюс. – Мистер Гарнетт смущенно перевел взгляд с Джека на бумаги, лежавшие на столе. – Ее адвокаты уведомили меня о том, что нанятый ею детектив следил за вами в Нью-Йорке; они располагают компрометирующими вас сведениями.

– О боже.

Джек как-то встретил сотрудницу Красного Креста, с которой познакомился еще в Лондоне, и скорее от одиночества, чем по какой-либо иной причине, провел несколько ночей в ее квартире, не получив от этого большого удовольствия.

– Разумеется, мистер Эндрюс, вы тоже можете нанять детектива, хотя я полагаю, что до развода она будет проявлять большую осторожность. И все же шансы на успех есть. Я знаю одно очень хорошее калифорнийское агентство, которое в прошлом неоднократно добивалось блестящих результатов, и…

– Нет, – отрезал Джек.

Он вспомнил завтрак в саду. Ни при каких обстоятельствах он не пошлет полицейских следить за женщиной, которая в то далекое утро сидела напротив него.

– Нет, – тихо повторил он. – Забудьте об этом.

– Могу сообщить вам нечто приятное. Ваша пенсия останется нетронутой. Закон это гарантирует.

– Спасибо старому доброму дядюшке Сэму. – Джек встал.

– Мне нужны ваши инструкции, – произнес мистер Гарнетт. – Каким образом я должен оспаривать правомочность ее притязаний?

– Не делайте этого. Меня здесь не будет. Я уеду в Европу.

– Я знаю адвокатов вашей жены, – заявил мистер Гарнетт. – Они… безжалостны. Они пойдут на уступки лишь в том случае, если вы станете защищаться и выдвинете встречный иск… Если ваша жена вела себя так, как вы сказали… вполне возможно, нам удалось бы разыскать свидетелей… гостиничных портье, горничных, шоферов…

– Не надо. Дайте ей то, что она просит. Постарайтесь оставить мне что-нибудь, но если это не удастся сделать без названных вами мер, уступите ей.

– Мне очень жаль, мистер Эндрюс. – Гарнетт встал, собираясь прощаться. – Да, еще кое-что. Ваша жена также претендует на автомобиль, на котором вы уехали в Нью-Йорк. Похоже, она добивается его конфискации. Я, конечно, приму необходимые контрмеры.

Джек расхохотался:

– Отдайте ей автомобиль. У меня все равно не останется денег на бензин. Отдайте леди все.

Не так-то легко спасти то утро в саду, подумал он, покидая контору адвоката.

Скоро над руинами, монументами, телевизионными антеннами Рима забрезжит рассвет. Пора подводить итоги ночи. Он услышал забытые голоса и песни, открылись и стали кровоточить старые раны, призраки ожили и вновь растаяли; оказалось, что хрупкое, неустойчивое настоящее покоится на разрушающихся колоннах прошлого; мертвецы восстали из могил, предостерегающе покачивая указательными пальцами.

Среди этой шумной веселой компании…

Смерть.

Он снова вернулся в Настоящее; терпеливое, ждущее, оно лежало рядом с ним на гостиничной подушке. Он словно попал в осаду. Ночные приступы измучили его, утренний перезвон церковных колоколов звучал как отголоски канонады. Душевные силы, которые помогли Джеку пережить ранения, госпитали, неудачи, потерю любви, теперь, казалось, покидали его. Чувствуя на губах вкус свежей крови, он слышал сквозь полудрему чей-то шепот: «Ты не вернешься живым из Рима».

«Вероника, – подумал он. – Почему ее нет здесь? Почему она отсутствует, черт возьми?» Джек зажмурил глаза и увидел ее прекрасную фигуру. Его охватило желание. Если бы она лежала рядом с ним, все было бы иначе.

Римское утро. Слышен треск «веспы», эхо которого отражается от древних красно-коричневых стен; звонят колокола. Церкви Сант-Андреа делла Валле, Санта-Мария сопра Минерва, Сантиссима Тринита деи Монти, Сан-Луиджи де Франчези, Санта-Мария делла Паче приветствуют новый день, сменяющий ночь кошмаров.

В церкви Санта-Мария-ин-Трастевере служат мессу. Пять старух в черных платках согнулись на холодном каменном полу; они внимают молодому сонному священнику, который повторяет: «Господи, помилуй, Господи, помилуй».

Впереди у них трудовой день – мытье полов в больницах, конторах, отелях. Возле дворца Фарнезе оживает рынок; на подстилке из соломы лежат цветы и сицилийские артишоки, апельсины, средиземноморская кефаль, краснобородка, камбала, треугольники пармского сыра, свиная ливерная колбаса, салями. Последние шумные посетители вываливаются из ночного клуба, размещенного в подвале на виа Венето; они громко смеются, говорят на полудюжине языков, садятся в машины; ревут моторы, над улицей стелется голубая дымка. Пьяный, ударивший Джека, беспокойно спит в гостиничном номере; костяшки его пальцев слегка распухли; его ждет тяжелое утро, пробуждение, и еще во сне он готовится принять две таблетки аспирина, за которыми последуют сельтерская и «Кровавая Мэри». Полицейский, дежурящий на виа Боттедже Оскуре, напротив штаб-квартиры коммунистической партии и дома испанского посла, прижался к стене, спасаясь от ветра; он пытается угадать, кто будет митинговать сегодня, на чьи головы опустится его дубинка. Морской пехотинец, охраняющий американское посольство, ждет конца смены, радуясь, что ему досталась ночная вахта – ночью студенты, возмущенные египетскими, венгерскими или алжирскими событиями, не устраивают демонстрации. Морской пехотинец лениво пытается понять, почему итальянские студенты испытывают потребность заявить о своем возмущении произволом властей в Африке и Центральной Европе, что заставляет их маршировать, размахивая флагами, перед посольством США в Риме. Тибр несет свои воды, зажатые каменными берегами, мимо Кастель-Сант-Анджело и Дворца правосудия; узкий, прирученный поток скользит сквозь Историю к морю, мимо Остии, некогда процветающего портового города с населением в двести тысяч человек, от которого остались одни развалины.

На пьяцца Колонна грохочут грузовики с утренними газетами, извещающими о скандалах и кризисах; на улице, ведущей к Колизею, рабочие возводят деревянные трибуны для парада; из открывающихся кафе разносится аромат кофе; последние шлюхи неохотно покидают пьяцца Барберини, где постоянно бьют фонтаны и вода падает на мускулистые плечи, поднятую голову, рыбий хвост бронзовой фигуры, олицетворяющей море и сушу.

По всему городу женщины встают с постелей, чтобы отправиться за хлебом, готовить завтрак, собирать детей в школу; беззвучно стонут мужчины, заставляя себя влезать в пропитанную вчерашним потом одежду, готовясь к тяготам изнурительного трудового дня.

Ясный, ветреный, зеленовато-розовый средиземноморский рассвет касается белых стен Париоли, наспех возведенных миллионерами эпохи Муссолини и достроенных в годы реализации плана Маршалла; первые нежаркие лучи солнца падают на купол Ватикана, вершины ив, растущих в саду Борджезе, обнаженную голову Гарибальди, статуя которого стоит на Яникуле[41]41
  Один из семи римских холмов.


[Закрыть].

Светлеет и в гостиничном номере, где Джек, захваченный в плен прошлым, лежит без сна и слушает голоса ушедшего века…

Джек взглянул на часы в кожаном футляре. Пора вставать. Он поднялся с кровати, побрился. В ярко освещенной ванной собственное лицо показалось Джеку усталым, измученным, он порезал бритвой шею, кровь долго не останавливалась.

Джек оделся. Голова была тяжелой, кончики пальцев – слегка онемевшими. Он взял пакет Деспьера и спрятал его в шкафу под стопкой рубашек. Солнечные очки скроют воспаленные глаза от пристального взгляда Делани.

Собравшись уходить, Джек заметил на полу возле двери конверт. Наклонившись, чтобы поднять его, он испытал легкое головокружение. На конверте не было ни фамилии, ни адреса. Джек вскрыл конверт непослушными пальцами, подозревая, что это очередной ночной приступ, отголосок кошмаров.

«Эндрюс, – прочитал он. Послание было написано красными чернилами нервным, торопливым почерком. – Мне попалась цитата, которая касается вас. Это Плиний в изложении Леонардо да Винчи. Вы интересуетесь естествознанием? Вот она:

Могучие слоны обладают качествами, редко встречающимися у людей, а именно: целомудрием, сдержанностью, чувством справедливости, уважением к традициям. Когда нарождается молодой месяц, они идут к реке и тщательно моются в ней; поприветствовав таким образом планету, они возвращаются в леса.

Они очень стыдливы и спариваются только под покровом ночи, тайком; прежде чем вернуться в стадо, они моются в реке.

Помните о слонах, Эндрюс, будьте стыдливы, смойте с себя грязь. Брезач».