Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

– Хорошо, – кивнул он. – Европа подождет.

Он услышал телефонный звонок и, еще не совсем соображая, где находится, едва не попросил жену взять трубку. Но тут же встряхнулся, огляделся, понял, что сидит за резным псевдоантикварным письменным столом в гостиничном номере с окнами на море, и схватил трубку.

– Крейг у телефона.

Послышалось отдаленное завывание проводов, невнятный гул американских голосов, слишком тихий, чтобы разобрать слова, прорезались ни с того ни с сего несколько фортепьянных нот, потом щелчок и тишина. Крейг нахмурился, положил трубку и посмотрел на часы. Начало первого ночи, то есть между тремя и шестью дня на американском континенте. Он подождал, но телефон продолжал молчать.

Крейг встал и налил себе виски. И вдруг ощутил влагу на щеках. Он подошел к зеркалу и, не веря собственным глазам, увидел, что плачет. Он грубо смахнул слезы тыльной стороной ладони, осушил стакан наполовину и разъяренно уставился на телефон. Кто пытался дотянуться до него через океан, чье послание сбилось с пути?

Возможно, именно этот, единственный голос мог бы все прояснить: сказать, что с ним делается, каковы его актив и пассив, велики ли долги и сколько должны ему. В какую графу невидимой банковской книги стоит внести его женитьбу, дочерей и карьеру. Раз и навсегда дать ему знать, моральный ли он банкрот или человек вполне состоятельный с точки зрения этики, объявить, растратил ли он впустую способность любить, ответить на вопрос, не было ли в эту эпоху войн и бесконечного ужаса его увлечение миром теней и грез жестоким нарушением принципов чести и благородства.

Но телефон молчал. Неведомый голос так и не долетел до него. Крейг допил свое виски.

Раньше стоило ему уехать, как Пенелопа принималась названивать почти каждую ночь, перед тем как лечь спать.

– Не могу спокойно уснуть, – объясняла она, – пока не услышу тебя и не уверюсь, что с тобой все в порядке.

Телефонные счета были чудовищными.

Порой ее звонки раздражали его, иногда же Крейга захлестывала неожиданная нежность при звуках знакомого низкого мелодичного голоса, доносившегося из далекого города, с другого континента. Ему становилось не по себе при мысли о том, что она шпионит за ним, проверяет, один ли он в номере, хотя после того, что случилось между ними, он не считал себя обязанным хранить ей верность, по крайней мере верность такого рода. Бывало, он ей изменял. И твердил себе, что делает это без малейших угрызений совести. И нельзя сказать, что, потакая своим прихотям, он не получал удовольствия. Но никогда не позволял себе длительных связей, считая, что это в какой-то степени защищает его брак. По той же причине он никогда не следил за женой и не старался подробнее узнать о ее отношениях с посторонними мужчинами. Она же втайне рылась в его бумагах, выискивала имена женщин, хотя он не вскрывал адресованных ей писем и не расспрашивал, с кем она видится и куда ходит. Не слишком вдаваясь в рассуждения о мотивах такого поведения, он чувствовал: это было бы унизительным для него и оскорбляло бы самолюбие. Он давно разгадал чисто женские уловки ночных звонков Пенелопы, но по большей части относился к ним терпимо, отчасти забавлялся, а иногда чувствовал себя польщенным. Теперь же понял, как ошибался. Они с самого начала были неискренни друг с другом, словно боялись хотя бы раз поговорить откровенно, и этим окончательно разрушили свой брак.

Прочитав утром ее письмо, он обозлился, немедленно выписал чек и долго сетовал на ее алчность и мелочность. Но сейчас, ночью, сидя в темной комнате, наедине с воспоминаниями, разбуженными видом дома на мысе Антиб, он ощущал прежнюю горечь, а неясные голоса в телефонной трубке, все еще отдающиеся в ушах, возвращали его к давним, более светлым временам.

Для Крейга лучшими часами супружеской жизни были те, когда он возвращался поздно вечером, проведя в театре бесконечно длинный день, заполненный утомительными, зачастую бестолковыми репетициями, яростными схватками характеров и темпераментов, которые ему, по долгу продюсера, приходилось улаживать. Возвращался и видел Пенелопу в красиво обставленной гостиной их уютного дома. Та неизменно ждала его, чтобы налить виски, выслушать рассказ о всех событиях очередного сумасшедшего дня с многочисленными его проблемами, маленькими трагедиями, нелепыми фарсами, о страхах за будущее, спорах, которые необходимо разрешить. Она неизменно оставалась участливой, хладнокровной, понимающей. На ее ум и интуицию можно было положиться. Она была полезным советчиком, верной помощницей, самым надежным из партнеров, всегда преданным его интересам. Воспоминаний о супружеской жизни, ее счастливых мгновениях: лето в Антибе, шумная возня с дочерьми, даже их полузабытые жаркие ласки – было немало. Но именно эти долгие, тихие полуночные беседы, когда они делились друг с другом всем лучшим, что в них было, составляли истинную основу их брака. Их-то и всего труднее забыть.

Что же, сегодня его так одолели проблемы, что не мешало бы выслушать мудрый совет. Несмотря ни на что, в душе Крейг сознавал: он истосковался по звукам ее голоса. Когда он написал ей, что решил развестись, она ответила длинным посланием, умоляя не делать этого, не разрушать их брак, страстно взывая к его разуму, приводя достаточно веские причины, чтобы оставить все как есть. Он даже не дочитал до конца, боясь, вероятно, как бы это письмо не поколебало его решимости, и ответил холодной запиской, в которой попросил найти себе адвоката.

И как неизбежное следствие, она стала игрушкой в руках этого самого адвоката и добивается денег, выгод, мести. Теперь он жалел, что не прочитал то письмо более внимательно.

Под влиянием непонятного порыва он снял трубку и заказал разговор с Нью-Йорком. И только потом сообразил, что Пенелопа, если верить дочери, сейчас в Женеве.

«Глупая женщина, – подумал он, сняв заказ, – как раз сегодня ей стоило бы оказаться дома».

Глава 8

Он подлил себе виски и со стаканом в руке принялся мерить шагами комнату, злясь на себя за то, что растравил душу воспоминаниями о прошлом. Зачем бы он ни приехал в Канны, уж точно не для того, чтобы предаваться самобичеванию. Ах, эта Гейл Маккиннон! Все из-за нее! Что ж, если замахнулся – бей. Коли начал, нужно идти до конца. Вспомнить все ошибки, неверные шаги, измены и предательство. Если сегодня в повестке дня мазохизм, наслаждайся тем, что есть. Прислушайся к привидениям, припомни, какой была погода в прежние времена…

Он отхлебнул виски, скорчился у стола и вновь позволил прошлому завладеть им.

После трехмесячного путешествия в Европу он опять сидел у себя в офисе. Дела шли ни шатко ни валко. Поездка не принесла ничего нового. Ему отчего-то нравилось жить как бы вне времени, откладывая все решения на потом.

На письменном столе громоздилась груда сценариев. Он без особого интереса пролистал их. До разрыва, или, точнее, полуразрыва, с Пенелопой он большей частью привык читать в маленькой студии, устроенной им собственноручно под самой крышей. Телефона там не было, так что никто ему не мешал. Но после возвращения он снял номер в отеле, неподалеку от офиса, лишь изредка приходил домой и почти никогда не оставался там на ночь. Он не перевез в отель ни вещи, ни книги и жил в доме, только когда приезжали дочери, что случалось крайне редко. Крейг не знал, насколько они осведомлены о разрыве: девушки никак не давали понять, что заметили перемены. Слишком уж были заняты своими проблемами: школа, свидания, диеты. Крейгу казалось, что родители вообще для них не существуют, и если бы даже разыграли сцену убийства из «Макбета» прямо в гостиной, с обнаженным кинжалом и настоящей кровью, вряд ли они обратили бы внимание. Он считал, что чисто внешне они с Пенелопой ведут себя как обычно, разве что чуть более вежливо и холодно. Ни сцен, ни скандалов. Они не спрашивали друг у друга, кто куда идет. В этот период жизни он чувствовал странное умиротворение, как человек, крайне медленно поправляющийся после тяжелой болезни и понимающий, что никаких особенных усилий от него не требуется.

Иногда они даже выезжали вместе. В день его сорокачетырехлетия Пенелопа сделала ему подарок. Они отправились в Мэриленд – посмотреть школьный спектакль, в котором Марше досталась небольшая роль, а потом ночевали в одном номере.

Ни один из представленных сценариев не казался достойным постановки, хотя, по его мнению, один-другой и снискали бы успех. Когда за такие пьесы брались другие люди и создавали шедевры, он не испытывал ни зависти, ни чувства потери.

Он давно перестал читать театральную хронику и не подписывался на специальные газеты. Избегал ресторанов вроде своих любимых «Сардис» и «Даунис», где всегда тусовалась богема, люди из мира театра и кино, многие из них были его знакомыми. После неудачного просмотра в Пасадене он не бывал в Голливуде и каждый раз, когда звонил Брайан Мерфи с сообщением, что посылает сценарий или книгу, которые могли бы заинтересовать его, добросовестно все прочитывал – и отказывался. Так продолжалось почти год. Теперь Мерфи звонил лишь затем, чтобы справиться, все ли в порядке. Крейг неизменно отвечал, что жив и здоров.

В дверь постучали. Вошла Белинда с очередной рукописью, к которой был подколот конверт. Выражение лица секретарши было на редкость странным.

– Только что принесли, – осторожно заметила она, кладя сценарий на стол. – Лично вам. Новая пьеса Эдди Бреннера.

– Кто принес? – едва выговорил Крейг, стараясь не показывать, как взволнован.

– Миссис Бреннер.

– Почему же она не зашла поздороваться?

– Я просила. Но она сказала, что предпочитает не делать этого.

– Спасибо, – поблагодарил Крейг, вскрывая конверт.

Белинда удалилась, плотно прикрыв за собой дверь.

Письмо оказалось от Сьюзен Бреннер. Крейг симпатизировал ей и сожалел, что обстоятельства больше не позволяют им встречаться.

«Дорогой Джесс, – писала она, – Эд не знает, что я решила показать вам его пьесу, а если узнает, мне придется несладко. Но это не важно. Все, что случилось между вами, уже давно в прошлом, а мне нужно, чтобы пьесу просмотрел надежный человек. Последнее время Эд имел дело с людьми недостойными, оказавшими и на него, и на его работу поистине губительное влияние, так что на этот раз я попытаюсь спасти его от них.

Мне кажется, это лучшая вещь из всего, что он написал после «Пехотинца», по крайней мере она проникнута тем же настроением. Вы увидите сами, когда прочтете.

Пьесы Эда находили достойное сценическое воплощение исключительно в период работы с вами и Фрэнком Баранисом. Надеюсь, что вы трое сумеете и на этот раз собраться вместе.

Я верю в ваш талант, честность и желание максимально приблизить театр к реальности. Считаю вас также слишком рассудительным и порядочным человеком, чтобы позволить тяжелым воспоминаниям встать на пути стремления к совершенству.

Когда вы прочтете эту пьесу, пожалуйста, позвоните. Лучше всего утром, часов в десять. Эд снимает неподалеку маленький офис, и к этому времени его уже не будет дома. Ваша Сью».

Верная, наивная, исполненная оптимизма жена. Как всегда. Жаль, что ее тем летом не было в Антибе.

Он долго рассматривал рукопись. Напечатано плохо, а сшито еще хуже. Возможно, печатала преданная жена. Вряд ли Бреннеру по карману нанять профессиональную машинистку. «Тяжелые воспоминания», – пишет Сьюзен Бреннер. Дело уже не только в них. Они погребены под таким грузом новых воспоминаний, мучительных и не только, что теперь почти не задевают его. Так, пошлый анекдот, рассказанный о почти незнакомом человеке.

Крейг встал и открыл дверь. Белинда за своим столом читала роман.

– Белинда, ни с кем меня не соединяйте, пока не попрошу.

Белинда кивнула. В последнее время сюда почти никто не звонил. И сказал он это автоматически, лишь по привычке.

Он сел и стал читать неровно напечатанные строчки. Уже через час он перевернул последнюю страничку. Крейгу очень хотелось, чтобы пьеса оказалась удачной, но, отложив рукопись, он понял, что не станет за нее браться.

Сюжет, как и в «Пехотинце», был военный. Только не о битвах, а о войсковой части, сражавшейся в Африке и переведенной в Англию перед высадкой на европейском побережье. Крейгу показалось, что автор хотел сказать многое, но так и не сумел осуществить свои замыслы. Среди действующих лиц были ветераны, закаленные в сражениях или, наоборот, доведенные до отчаяния, сломленные ужасами войны. Они противопоставлялись зеленым новичкам, которым еще только предстояло пройти школу мужества. Молодежь, отнюдь не уверенную в собственной отваге и не знавшую, как вести себя, когда настанет время идти в бой, подвергали жестокой муштре и держали в страхе перед стариками. Кроме изображения постоянных довольно жестоких стычек между двумя группами, было еще несколько сцен с участием местных жителей, девушек, британских солдат и их родственников – Бреннер пытался анализировать природу различий между представителями двух обществ, которых столкнули вместе капризы войны.

Стилистически пьеса была крайне неровной: автор переходил от трагедии к мелодраме, а потом к грубому фарсу. В отличие от первой пьесы, простой, цельной, беспощадно реалистичной, неумолимо ведущей к неизбежной кровавой развязке, сюжет этой пьесы оказался расплывчатым, морализаторским, автор беспорядочно метался от сцены к сцене, от эмоции к эмоции. По мнению Крейга, зрелость Бреннера, если это можно назвать именно так, лишила его творчество прежней ясности. Из произведения ушла душа. Видимо, предстоит нелегкий разговор со Сьюзен.

Он потянулся было к телефону, но тут же отдернул руку. Пожалуй, лучше перечитать пьесу на свежую голову. Нужно выждать хотя бы сутки.

Но и на следующий день его мнение не изменилось. Не было смысла откладывать неизбежное.

– Сьюзен, – начал он, услышав ее голос, – боюсь, что не смогу за нее взяться. Хотите, объясню почему?

– Нет, – отказалась она. – Оставьте рукопись у секретаря. Я заберу ее по дороге.

– Зайдите хотя бы поздороваться.

– Нет. Не испытываю ни малейшего желания.

– Мне ужасно жаль, Сью.

– Мне тоже, – бросила она. – Я думала о вас лучше.

Он медленно положил трубку. Начал читать другой сценарий, но скоро понял, что не улавливает смысла. Потом вдруг схватил трубку и попросил Белинду соединить его с Брайаном Мерфи.

После положенных приветствий Крейг спросил Мерфи о здоровье и узнал, что тот превосходно себя чувствует и уезжает на уик-энд в Палм-Спрингс. Он никак не мог приступить к делу, и Мерфи выручил его, спросив:

– Чему я обязан такой честью?

– Я насчет Эда Бреннера, Мерф. Не можешь подыскать ему работу? Он не в слишком хорошей форме.

– Ты решил позаботиться о Бреннере?

– Вовсе нет. Наоборот, хочу, чтобы он не знал о нашем разговоре. Просто подбери ему работу.

– Я слышал, он заканчивает пьесу, – заметил Мерфи.

– И все же он не в форме.

– Ты ее прочел?

– Нет, – поколебавшись, солгал Крейг.

– Это означает, что все-таки читал и тебе не понравилось, – заключил Мерфи.

– Говори тише, Мерф. И никому ничего не передавай. Ты сделаешь для него что-нибудь?

– Попытаюсь, – неохотно обронил Мерфи. – Но ничего не обещаю. Здесь и так не протолкнуться. Вот для тебя я готов на все. Только прикажи. Сделать?

– Не надо.

– Прекрасно. Сам понимаешь, вопрос чисто риторический. Передай привет Пенни.

– Обязательно.

– А знаешь, Джесс… – начал Мерфи.

– Что?

– Люблю, когда ты звонишь. Ты единственный клиент, который звонит за свой счет.

– Я мот и гуляка, – вздохнул Крейг и, повесив трубку, подумал, что шансов на то, что Мерфи найдет что-нибудь для Эда Бреннера на западном побережье, почти нет.

Он не пошел на премьеру пьесы Бреннера, хотя купил билет. И все потому, что утром того дня ему позвонили из Бостона. Его приятель режиссер Джек Лотон пытался поставить там мюзикл и попросил его приехать в Бостон, поскольку спектакль на грани провала и только он способен посоветовать, что предпринять. Крейг отдал билет Белинде и улетел в Бостон дневным рейсом. До начала вечернего представления он избегал как Лотона, так и всех занятых в спектакле. Хотел увидеть и оценить шоу свежим глазом. Не желал сидеть в зале уже обремененный жалобами продюсеров на режиссера, обличениями режиссером продюсеров, взаимными обвинениями актеров – словом, обычными людоедскими ритуалами, вызванными неудачей спектакля.

Он не спускал глаз со сцены и чем дальше, тем больше росло в нем чувство жалости. Жалости к драматургам, композитору, певцам и танцорам, солистам и исполнителям вторых ролей, музыкантам и публике. Постановка обошлась в триста пятьдесят тысяч, блестящие таланты трудились несколько лет над сценическим воплощением пьесы, танцоры буквально парили в воздухе, звезды, получившие мировое признание, превзошли себя. И ничего. Эффектные декорации появлялись и исчезали, вакханалия звуков затопила зал, актеры улыбались стоически и безнадежно, бормоча остроты, к которым зрители оставались равнодушными, продюсеры в отчаянии топтались за кулисами. Лотон, сидя в заднем ряду, сорванным, охрипшим голосом диктовал заметки секретарше, и та записывала их в блокнот карандашом, в который был вмонтирован маленький фонарик. И ничего.

Крейг ерзал в кресле, дыша воздухом, отравленным неудачей, умирая от желания встать и уйти, с тоской думая о той минуте, когда люди, собравшиеся в гостиничном номере, спросят: «Ну? Что вы об этом думаете?»

Жиденькие аплодисменты, раздавшиеся, едва занавес опустился, прозвучали как оскорбительная пощечина всем, имевшим отношение к постановке, а застывшие, словно приклеенные, улыбки актеров, выходивших на поклоны, казались гримасами подвергнутых пыткам людей.

Крейг не пошел за кулисы, а вместо этого сразу направился в отель, выпил два стакана виски, чтобы немного подкрепиться перед тяжелым испытанием, и поднялся наверх, где его уже ждал стол, заставленный блюдами с тонкими, как бумага, сандвичами с курицей, бутылками виски. Где его уже ждали измученные, злые мужчины с одутловатыми лицами людей, месяцами не бывающих на свежем воздухе.

Он так и не решился высказать свое мнение, пока в комнате были продюсеры, автор, композитор и театральный художник. У него нет никаких обязательств перед ними. Они ему не нужны. Он приехал сюда по просьбе своего друга – значит, может и подождать, пока они уберутся, прежде чем честно выскажет все. А пока он ограничился несколькими общими замечаниями: сократить тот или иной танцевальный номер, изменить ту или иную арию, иначе осветить любовную сцену. Присутствующие, поняв, что он не скажет ничего существенного, поспешили ретироваться. Последними ушли продюсеры, обозленные коротышки, кипящие наигранной нервной энергией, откровенно грубые с Лотоном и почти не скрывавшие презрения к Крейгу, который, как они считали, тоже их подвел.

– Скорее всего, – заметил Лотон, едва дверь закрылась за людьми, приехавшими в Бостон с радужными надеждами на блестящий успех, – они немедленно примутся названивать дюжине других режиссеров с просьбой приехать и заменить меня.

Лотон, высокий взъерошенный мужчина в очках с толстыми линзами, ужасно страдал от язвы, которая открывалась каждый раз, когда он ставил пьесу, независимо от того, как шли дела. Он не выпускал из рук стакана с молоком и постоянно прикладывался к бутылке с маалоксом.

– Выкладывай, Джесс.

– Думаю, нужно закрываться.

– Неужели так плохо?

– Ты и сам все понимаешь.

– Еще есть время внести поправки, – возразил Лотон, защищаясь.

– Не поможет, Джек. Не трать зря силы. Все равно что стегать дохлую лошадь.

– Господи, – вздохнул Лотон, – просто поразительно, сколько неприятностей может обрушиться сразу на одного человека.

Он был уже немолод, имел на счету больше тридцати постановок, пользовался огромной популярностью, был женат на невероятно богатой женщине – и все же сидел в гостиничном номере, скорчившись от боли, покачивая головой, как генерал, бросивший в бой последние резервы и потерявший за один вечер все.

– Иисусе, – пробормотал он, – хоть бы чертова язва отпустила.

– Джек, – спросил Крейг, – почему бы тебе не плюнуть?

– На спектакль?

– Вообще на все. Ты вгоняешь себя в гроб. Зачем тебе тянуть этот воз?

– Наверное, незачем, – согласился Лотон, очевидно удивляясь собственному признанию.

– И что же?

– А что мне делать? Нежиться на аризонском солнышке в обществе таких же старикашек?

Его передернуло от нового приступа боли. Он судорожно прижал руку к животу.

– Это единственное, что я умею делать. Единственное, что я хочу делать. Пусть хотя бы такой поганый ничтожный кусок дерьма, как сегодняшнее шоу.

– Ты спрашивал мое мнение, – заметил Крейг.

– И ты его высказал, – кивнул Лотон. – Спасибо.

– Я иду спать, – обронил Крейг, вставая. – И тебе советую.

– Разумеется, – почти с раздражением отмахнулся Лотон. – Вот только запишу пару мыслей, пока еще в голове вертятся. Я назначил репетицию на одиннадцать.

Крейг еще не успел выйти, а он уже бросился к сценарию, лихорадочно царапая ручкой на полях, словно мог волшебно преобразить все к одиннадцати часам: сделать шутки забавными, музыку – одухотворенной, танцы – самозабвенными, аплодисменты – оглушительными. Вероятно, Лотон полагал, что даже Бостон его муками и стараниями к концу следующего дня станет совершенно другим городом.

Когда Крейг наутро пришел к себе в офис, Белинда уже успела положить на стол рецензии на пьесу Бреннера. Ему не было нужды их читать. По выражению лица секретарши было ясно: дела хуже некуда. Он все же прочел рецензии и понял, что надежды никакой. Спектакль снимут уже к субботе. Даже в Бостоне было лучше.

В субботу он пошел на заключительное представление. Театр был полупустым, а зрители – в основном контрамарочники. Крейг с облегчением отметил, что Бреннера не было.

Когда поднялся занавес и актеры произнесли первые реплики, его охватило странное чувство, что сейчас произойдет нечто чудесное. Все старались как могли, играли с увлечением, свято веря в ценность и важность слов, которые вложил в их уста драматург. Казалось, они совсем не расстроены оттого, что пьеса позорно провалилась, что критики посчитали ее нудной, что сегодня занавес опустится в последний раз, декорации разберут, огни погаснут, а сами они окажутся на улице в поисках другой работы.

Было некое подлинное рыцарство в их преданности профессии, заставившее Крейга прослезиться, хотя опытным глазом он подмечал недостатки в подборе актеров, режиссуре и трактовке, исказившей тонкий, многоходовой замысел пьесы и навлекшей гнев критиков на голову Бреннера.

Сидя в темном зале за рядами зиявших пустотой кресел, наблюдая то, что он считал слабым, сереньким спектаклем, Крейг неожиданно понял, что ошибочно судил о работе Бреннера. Впервые за долгое время его захватила чья-то пьеса. В его голове почти помимо воли стал складываться список тех поправок, которые могут вытянуть постановку. Устранить недостатки, высветить достоинства…

Когда спектакль закончился, в разных концах зала послышались недружные хлопки, но Крейг поспешил за кулисы, тронутый и взволнованный, надеясь отыскать Бреннера. Похвалить и ободрить.

Старик сторож у служебного входа узнал Крейга и, пожимая ему руку, грустно вздохнул:

– Ну разве не позор, мистер Крейг?

Бреннер, по словам сторожа, был на сцене, прощался с труппой и благодарил за все, и Крейг, не показываясь ему на глаза, подождал в боковой кулисе, пока Бреннер произнесет прощальную речь и актеры, шумно переговариваясь, не начнут расходиться по своим грим-уборным в тусклом свете лампочек.

Крейг не двигался, наблюдая за Бреннером. Он одиноко стоял среди декораций, изображавших угол убогой армейской казармы в воюющей Англии. Лицо Бреннера оставалось в глубокой тени, и Крейг не различал его выражения. С тех пор как они в последний раз виделись, Бреннер еще сильнее похудел, и твидовый пиджак висел на нем мешком. Вокруг тощей шеи был обмотан длинный шарф. Он выглядел немощным стариком, которого может ветром унести. Волосы совсем поредели, на макушке поблескивала лысина.

Занавес медленно раздвинулся. Бреннер поднял голову и посмотрел в пустой темный зал. За спиной Крейга послышался шорох: мимо протиснулась Сьюзен Бреннер. Она подошла к мужу, взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала. Он обнял ее за плечи. Так они и стояли, молча прижавшись друг к другу, пока Крейг не обнаружил своего присутствия.

– Привет, – произнес он.

Мужчина и женщина, не отвечая, смотрели на него.

– Я смотрел сегодня пьесу, – продолжал он. – И хочу сказать, что был не прав.

Бреннеры по-прежнему не произнесли ни слова.

– Прекрасная вещь. Лучшая твоя работа.

Бреннер засмеялся сдавленным, захлебывающимся смехом.

– Сьюзен, – заторопился Крейг, – вы были правы. Мне следовало взять пьесу и показать Баранису.

– Спасибо, что вспомнили, – обронила Сьюзен. Усталая, ненакрашенная, в беспощадном свете ламп она выглядела совершенно изможденной.

– Послушайте меня, пожалуйста! – горячо воскликнул Крейг. – Пьеса поставлена бездарно, и в таком виде публика ее не приняла. Но это еще не конец. Подожди год, доработай ее, тщательно подбери исполнителей и художника: нечего было и надеяться на успех с такими безвкусными вычурными декорациями. Ведущий актер слишком стар и словечка просто так не скажет. Через год мы можем выпустить ее где-нибудь в другом месте – не на Бродвее, здесь она все равно не пойдет. Изменим освещение, сведем декорации к минимуму, добавим музыку – она просто просится в спектакль, – раздобудем записи речей политиков, генералов, радиокомментаторов и будем давать их между сценами, для создания атмосферы того времени…

Он осекся, сообразив, что слишком спешит, не давая Бреннеру вдуматься в смысл его предложений.

– Ты понял, о чем я? – смущенно пробормотал Крейг.

Бреннеры тупо уставились на него. Потом Эд снова сдавленно усмехнулся.

– Значит, через год, – иронично повторил он.

Крейг понял, какие мысли вертятся в мозгу у Бреннера.

– Я дам тебе аванс. Достаточно, чтобы прожить, пока…

– Надеюсь, Эд получит еще один шанс переспать с вашей женой, мистер Крейг? – осведомилась Сьюзен. – Это тоже входит в аванс?

– Помолчи, Сью, – устало велел Бреннер. – Наверное, ты прав, Джесс. Мы наделали кучу ошибок, готовя этот спектакль. Я согласен, на Бродвее пьесу ставить нельзя. Думаю, Баранис понял бы, что я хочу сказать. Вероятно, мы трое могли бы кое-чего добиться… – Он шумно вздохнул. – Но я считаю также, что тебе стоит убраться отсюда, Джесс. Отсюда и из моей жизни тоже. Пошли, Сью. – Он взял жену за руку. – Я оставил портфель в туалете. Сюда мы больше не вернемся, так что лучше забрать его сейчас.

Бреннеры рука об руку покинули сцену. Крейг только сейчас заметил длинную дорожку на чулке Сьюзен.

Элис Пейн ждала его в полупустом баре. Крейг удивился, когда она позвонила и, объяснив, что находится по соседству с его офисом, спросила, не найдется ли у него время выпить с ней. Раньше они почти всегда виделись в присутствии мужа, и обычно она не пила больше порции спиртного за вечер. Кроме того, она была не из тех женщин, кого можно встретить в баре в три часа дня.

Когда он подходил к ее столику, она допивала мартини. Крейг нагнулся и поцеловал ее в щеку. Элис улыбнулась – как показалось Крейгу, немного нервозно. Он устроился рядом на банкетке и жестом подозвал официанта.

– Шотландское с содовой, пожалуйста. А вам, Элис?

– Пожалуй, еще мартини.

Крейгу на мгновение показалось, будто Элис Пейн все эти годы скрывала что-то от него и остальных друзей. Она машинально теребила перчатки сильными пальцами, без следов лака на ногтях.

– Надеюсь, я не помешала вам, – начала она.

– Вовсе нет, – заверил Крейг. – Боюсь, последнее время у меня нет никаких особенных дел.

Она положила руки на колени.

– Я не пила днем с самой моей свадьбы.

– Хотел бы я сказать о себе то же самое.

Она метнула на него изучающий взгляд.

– Вы сейчас много пьете, Джесс?

– Не больше обычного, то есть слишком много.

– Не стоит никому давать повод называть вас алкоголиком, – торопливо пробормотала она каким-то странным голосом.

– Почему? Вам уже кто-то говорил, что я алкоголик?

– В общем, нет… то есть… Пенелопа. Иногда она слишком…

– Что поделаешь, таковы все жены, – вздохнул Крейг.

Подоспевший официант принес заказ. Они подняли стаканы.

– Ваше здоровье, – объявил Крейг.

Элис, поморщившись, отпила мартини.

– Наверное, мне никогда не понять, что люди находят в подобных вещах.

– Храбрость, – пояснил он. – Забытье.

Теперь ему окончательно стало ясно, что Элис не случайно оказалась в здешних местах.

– Что случилось, Элис? – напрямик спросил он.

– О Господи, – выдохнула она, вертя в руках стакан, – понятия не имею, с чего начать.

Крейг был уверен, что Элис также не произносила имя Господне всуе с самой своей свадьбы. Не такая она женщина. И не из тех, кто не знает, с чего начать.

– Лучше всего с середины, – посоветовал он, – а дальше видно будет.

Она так волновалась, что ему стало не по себе.

– Вы верите, что мы ваши друзья? То есть я и Роберт?

– Разумеется.

– Я хочу сказать, это очень важно. И не желаю, чтобы меня считали злобной ехидной и сплетницей, вечно сующей нос в чужие дела.

– Вы не смогли бы стать такой, даже если бы очень старались.

Теперь он уже жалел, что ее звонок застал его в офисе.

– Вчера мы ужинали в вашем доме, – резко бросила она. – Я и Роберт.

– Надеюсь, все прошло хорошо.

– Идеально, как всегда, если не считать того, что не было вас.

– Последнее время я не часто бываю дома.

– Я так и поняла, – кивнула Элис.

– А как общество?

– Не слишком.

– Как всегда, – повторил теперь уже Крейг.

– И Берти Фолсом был.

– Как всегда.

Она снова покосилась на него.

– Люди начинают всякое болтать, Джесс.

– Люди вечно всякое болтают, – отмахнулся он.

– Не знаю, какого рода отношения у вас с Пенелопой, – робко заметила Элис, – но ее повсюду видят с Фолсомом.

– Я сам не знаю, какого рода отношения у нас с Пенелопой, – пожал плечами Крейг. – Думаю, скорее это полное отсутствие всяких отношений. Именно затем вы и пришли, Элис? Объявить, что Берти и Пенелопу видят вместе?

– Нет, – запротестовала она. – Не совсем. Прежде всего я хочу сказать, что ноги нашей больше не будет в вашем доме.

– Жаль. Почему?

– Давняя история. Это длится уже четыре года.

– Четыре года? – нахмурился Крейг.

– Как по-вашему, ничего, если я закажу еще мартини?

В эту минуту она как никогда походила на маленькую девочку, выпрашивавшую еще одну порцию мороженого.

– Конечно!

Крейг вновь подозвал официанта.

– Вас не было в городе, – пояснила Элис, – а мы с Робертом устраивали небольшой ужин. Ну и пригласили Пенелопу. И поскольку мужчин не хватало, позвали еще одного. Почему-то этим мужчиной оказался Берти Фолсом.