Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

– Ерунда.

Морис подошел к жеребцу, которого успокаивал грум. Парень вопросительно посмотрел на тренера. Тот пожал плечами, и грум подсадил Делани в седло. Морис повернул поводьями голову коня и направился на исходную позицию.

– Синьор забывает, – обеспокоенно сказал тренер Джеку, – что он уже не юноша.

Они замерли у барьера. Делани прикрикнул на коня; жеребец неуверенным галопом поскакал к препятствию и преодолел его. Между седлом и всадником образовался заметный просвет, но на этот раз Делани не упал. Он подъехал к тренеру и красиво спрыгнул на мягкую землю.

– Очень хорошо, синьор, – тренер с облегчением взял коня под уздцы.

– Я прыгнул отвратительно. – Делани вытащил из кармана платок, стер со лба пот и грязь. – Но все-таки я преодолел это препятствие. В следующее воскресенье прыгну идеально.

– Что ты доказываешь, Морис? – спросил Джек, когда они зашагали к Брезачу.

– Я? – В голосе Делани прозвучало удивление. – Ничего. Я пришел сюда, чтобы потренироваться и подышать свежим воздухом.

Он немного прихрамывал; подойдя к ограждению, Делани оперся о него рукой.

– Ну, я обдумал ваши любопытные мысли. Напряжение, говорите, исчезло?

– Да, – сказал Брезач.

– А вы могли бы помочь мне восстановить его? Выбросить узоры? – рассерженно спросил Делани; казалось, он был готов ударить Брезача.

– Да, – ответил Роберт, – мог бы.

– Хорошо. Я вас беру. Начнете работать с завтрашнего дня. – Делани отряхнул землю с потертых джинсов. – Сейчас я бы выпил пива. Пойдемте…

Он забрался на ограждение и спрыгнул с него, демонстрируя запас неизрасходованных сил. Джек улыбнулся Брезачу, но парень угрюмо смотрел на Делани; Роберту казалось, что сейчас режиссер отпустит какое-то оскорбительное замечание в его адрес. Когда Джек пролез между средней и верхней перекладинами ограждения, Делани вдруг остановился. Несколько мгновений он стоял абсолютно неподвижно, затем медленно повернулся к Джеку. Губы Делани побледнели.

– О боже, Джек, – произнес он голосом, изменившимся до неузнаваемости. – О боже, как больно…

Внезапно он рухнул лицом в песок.

Люди бросились к обмякшему телу; они что-то говорили по-итальянски, потом Делани понесли к машине «скорой помощи», Джек держал его за плечи, голова режиссера безвольно болталась.

И тут Джека пронзила ясная, четкая мысль. «Так вот что все это значило, – подумал он, – мне было объявлено заранее о смерти Делани».

Глава 19

Делани дали кислород, антикоагулянты и вызвали по рации священника. Когда автомобиль подъехал к современной белой больнице, стоящей на вершине холма среди лужаек и пальм (казалось, Рим и Калифорнию объединял единый архитектурный стиль), Делани вынесли из «скорой помощи»; монахиня спросила Джека о вероисповедании больного. Поколебавшись, он ответил для простоты: «Католик». Монахиня была маленькой розовощекой женщиной лет сорока, подвижной и деловитой; она говорила по-английски, и в ее речи слышалось смешение итальянского и ирландского акцентов, символизирующее влияние ирландской церкви в Риме.

Первым появился доктор – самоуверенный, с иголочки одетый человек, который довольно долго пробыл за закрытой дверью, а выйдя из палаты, ничего не сказал. Потом пришел молодой бледный священник с манерами профессора; в его задачу входило подготовить Делани к отходу в иной мир, не усугубив при этом физическое состояние пациента. Священник покинул палату с каменным лицом; Джек решил, что Делани не успел покаяться во всех грехах. Если бы исповедь Мориса была более полной, подумал Джек, священник вышел бы из комнаты с гораздо более мрачной физиономией.

Вслед за служителем церкви примчался пресс-секретарь съемочной группы; какой-то инстинкт заставил его вернуться с площадки для гольфа. Смерть или выздоровление Делани следовало использовать в интересах кинокомпании, задействовав газеты, журналы, радиостанции всего мира. Пресс-секретарь был крупным, широкоплечим американцем, еще не старым, но с лысиной и в очках. Он остановился перед белой дверью в конце коридора, облицованного мрамором; у его ног лежал пухлый портфель. Позже Джек узнал, что в портфеле находились экземпляры биографии Делани; пресс-секретарь подготовил ее сразу после того, как занял свою должность. Джек посмотрел фотоснимки, прочитал биографию. Снимки были сделаны лет десять назад. Делани выглядел на них молодым, энергичным, полным сил. В биографической справке из всех жен Делани упоминалась лишь последняя; о неудачных фильмах не было сказано ни слова. Жизнь Делани представлялась там как торжественное шествие от успеха к успеху.

– Вам понравилось? – спросил пресс-секретарь Джека, когда тот дочитал до конца.

– Когда я буду умирать, напомните мне заказать вам некролог.

Американец добродушно рассмеялся.

– Меня нанимают не для того, чтобы я «раздевал» клиента, – заметил он.

Фамилия этого человека была Фогель. Нагрудный карман его спортивной куртки оттопыривался от сигар; иногда он подносил сигару к своим губам. Затем, вспомнив о том, что находится в двух шагах от смерти и прессы, газетчик с досадой убирал сигару в карман.

Фогель побеседовал с Брезачем, тоже стоявшим у окна; парень глядел на сад и непрерывно курил. Затем Фогель вернулся к Джеку и прошептал:

– Уведите отсюда этого мальчишку.

– Зачем? – спросил Джек.

– Я не хочу, чтобы до него добрались репортеры, – пояснил Фогель. – У него предвзятое отношение к нашему герою. – Фогель кивнул в сторону закрытой двери. – Я уверен, он не станет молчать.

Джек признал, что опасения Фогеля имели под собой почву. События этого утра в интерпретации Брезача могли свести на нет эффект от восторженного некролога. Джек подошел к Брезачу и сказал парню, что ему нет смысла здесь оставаться. Брезач кивнул. Он казался подавленным, потрясенным, по-юношески неспособным принять внезапную беду, которая может постичь стареющую плоть.

– Просто не верится, – сказал Брезач. – В нем было столько энергии, когда он сидел на коне. Казалось, он будет жить вечно. Скажите ему, что я не отказываюсь от тех моих слов, но сожалею, что произнес их.

– Черт возьми, Брезач, сегодня воскресенье. Дай отдых своей цельности. Поезжай домой.

Он говорил резким, раздраженным тоном. Теперь, когда Делани был беззащитен, Джек испытывал потребность уберечь его от любых нападок.

– Я надеюсь, он поправится, – произнес Брезач. – Хоть это вы можете ему передать?

– Хорошо, хорошо, – пообещал Джек.

Брезач бросил последний взгляд на белую дверь и медленно зашагал к лифту; в это время в коридоре появился первый репортер, сопровождаемый фотографом.

Джек направился к телефону, стоящему в комнате медсестры; он сделал вид, будто не имеет к Делани никакого отношения. Ему не хотелось общаться с журналистами.

Он позвонил в «Гранд-отель» и попросил позвать Клару Делани. Долгое время трубка молчала; Джек уже собирался опустить ее, но тут он услышал тихий, неуверенный голос Клары.

– Клара, – произнес Джек, – я нахожусь в больнице Сальваторе Мунди…

– Я знаю, – равнодушно ответила Клара. – Мне уже звонили. Я все знаю.

– Когда ты приедешь? Хочешь, я заеду за тобой?

– Не утруждай себя, Джек. Я к нему не поеду. – Клара положила трубку.

До одиннадцати часов к Делани пускали только врача, священника и медсестер. Фогель устроил на первом этаже нечто вроде пресс-бюро, но большая часть газетчиков покинула больницу после того, как были сфотографированы доктор, Джек (вопреки их протестам), Тачино, Тассети и Холт, которые днем прибыли в лечебницу и находились неподалеку от палаты Делани.

Джек не знал, что удерживало их в этом полутемном коридоре; он вряд ли смог бы внятно объяснить, что заставляет его самого оставаться здесь. Будучи не в состоянии ясно сформулировать мотивы своего поведения, он смутно ощущал, что его преданность помогает Делани бороться со смертью. Джек чувствовал, что, пока он здесь, Морис не умрет. Он не сомневался в том, что при первой же возможности Делани позовет его, даст какие-то указания. Джек знал, что скоро он понадобится Морису для связи с внешним миром. Пока эта связь не была установлена, Джек не мог уехать отсюда.

Остальные люди, наверно, понимали, что своим присутствием они никак не помогают Делани, но никто не заговаривал об этом вслух. Они по очереди сидели на двух деревянных стульях, поставленных санитаркой в конце коридора возле окна.

Доктор сообщил, что состояние Делани не более тяжелое, чем можно ожидать при подобных обстоятельствах, но принимать посетителей ему нельзя. Врач сказал об этом по-итальянски для Тачино и Тассети, а потом повторил фразу на безукоризненном английском для Джека и Холта. Доктор имел привычку говорить шепотом, отчего произносимые им слова наполнялись зловещим тайным смыслом, а его собеседникам приходилось напрягать слух. К одиннадцати часам вечера врач начал действовать Джеку на нервы.

Тачино и Тассети беспокойно мерили шагами коридор, каблуки их туфель стучали по каменному полу; они весь вечер что-то тихо, взволнованно обсуждали. Иногда тон их беседы повышался; Джеку казалось, что они продолжают давний нескончаемый спор, который периодически стихал после каждых пятидесяти очередных реплик, а потом разгорался вновь.

Холт спокойно стоял у окна; на губах его застыла еле заметная улыбка. Ковбойская шляпа, аккуратно повешенная на вентиль отопления, выглядела как кусочек Оклахомы, невесть как занесенный в римскую больницу.

– Я беседовал с доктором, – сказал Холт, – и у меня сложилось мнение, что Морис не умрет. Врач, конечно, ничего не обещал. Они никогда не дают таких обещаний, чтобы в случае смерти пациента не оказаться в затруднительном положении, и тут я их понимаю. Но некоторые из моих друзей-нефтедобытчиков пережили подобное несчастье. Переутомление… Это послужило одной из причин, заставивших Маму настоять на том, чтобы мы проводили половину года в Европе. Если жизнь приносит тебе радость, не стоит загонять себя работой в гроб, верно, Джек?

– Да, – согласился Джек.

– Однако Морис меня удивил. – Холт покачал головой; на его седых волосах сохранился ровный след от шляпы. – В нем было столько жизненных сил. Он, конечно, много работал, но, думаю, тут сыграло роль нечто иное. У меня есть одна гипотеза, Джек… – Он замялся. – Вы позволите мне сказать честно?

– Разумеется.

– Я знаю, что Морис – ваш старый друг. Смею надеяться, и мой тоже. Я горжусь этой дружбой, – серьезно произнес Холт. – Я говорю сейчас как его друг. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я осуждаю или критикую больного человека за его спиной. Джек, мне кажется, Морис непомерно честолюбив. Это так?

– Вы совершенно правы.

– Сейчас его честолюбие не удовлетворено. Это способно оказать пагубное воздействие на сердце, верно?

– Думаю, да, – согласился Джек.

Холт спокойно посмотрел в окно, за которым моросил мелкий дождь и блестели в темном безветрии пальмы.

– Почему-то раньше, до моего приезда сюда, мне никогда не приходило в голову, что в Риме идут дожди. – Холт откашлялся. – Другой особенностью Мориса является то – и опять, не воспринимайте это как критику в его адрес, – что он не ведет нормальную семейную жизнь.

Джек улыбнулся, отметив ту деликатность, с какой нефтедобытчик говорил о другом человеке.

– Если честолюбие мужчины не удовлетворено, – продолжил Холт, не отводя взгляда от окна, – и он не сдается, продолжая вести борьбу, как Морис – учтите, я восхищаюсь им за это, – и если в то же время у него дома напряженная обстановка, он не находит там покоя, неизбежно где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами происходит срыв. Мне повезло. Встретив Маму, я понял, что никогда больше не посмотрю на другую женщину – ну, вы понимаете, что я имею в виду. Морис не был столь удачлив, да, Джек?

– Он замечал других женщин. Если вы считаете это невезением.

– И все же он не умрет. У меня чутье на такие вещи. Однажды я вошел в комнату и увидел человека, казавшегося совершенно здоровым, только что успешно прошедшего медицинское обследование для оформления страховки; оставшись наедине с Мамой, я сказал ей: «Его похоронят в этом году». И я оказался прав.

«Посмотри на меня, Миллионер, повнимательней, – хотелось сказать Джеку. – Что ты думаешь обо мне? Что скажешь своей Маме в тиши спальни?»

– Я не испытываю дурного предчувствия в отношении Мориса Делани, – сообщил Холт, – и когда меня пустят к нему, я скажу ему об этом. Более того, я объявлю о том, что контракт будет заключен. Я финансирую три его следующие картины.

– Это очень великодушно с вашей стороны, Сэм, – сказал Джек, снова, как и во время первой встречи с Холтом, тронутый его добротой.

– Великодушие тут ни при чем, – возразил Холт. – Это бизнес. Я получу большую прибыль. Но у меня есть одно условие…

Холт замолчал.

Джек с любопытством ждал, что скажет американец. Одно условие. Какое? Делани должен, как выразился Холт, вести нормальную семейную жизнь? Забавный пункт соглашения. Вторая из договаривающихся сторон обязуется в течение всего срока действия контракта каждый вечер в восемь часов ужинать дома со своей женой.

– Условие, при котором я подпишу договор на три картины, заключается в том, что вы согласитесь стать ответственным продюсером, – заявил Холт.

Тачино и Тассети добрались до пятидесятой реплики в диалоге, голоса итальянцев разносились по всему коридору; медсестра выглянула из палаты и потребовала тишины. Джек обрадовался этой помехе. Он не хотел что-либо говорить Холту, не взвесив тщательно последствия своих слов.

– Думаю, вы удивлены, – сказал Холт, когда голоса Тачино и Тассети понизились до сердитого тихого бормотания.

– Да, признаюсь в этом. Я никогда прежде не занимался подобной работой.

– Не беда. Вы обладаете большим жизненным опытом и развитым интеллектом. Вы – человек слова и, что важнее всего, хорошо понимаете Мориса. Если кто-то способен совладать с ним, то только вы…

– Если кто-то способен совладать с ним, – грустно улыбнулся Джек.

– Если никто не способен совладать с ним, возможно, ему не стоит выходить отсюда живым. Так для него будет лучше, – своим мягким тягучим баритоном произнес Холт. Бросив взгляд на лицо Джека, он усмехнулся. – Вы снова удивлены, Джек, верно? Думаете – и откуда он знает так много? Послушайте, Джек, среди нефтедобытчиков немало людей, спешащих погубить себя. Я изучил все симптомы. Тут нет никакого волшебства. Я провел небольшое расследование. Морис, похоже, не считает нужным делать тайну из своей личной жизни, верно?

– Да, – согласился Джек.

– О вас я тоже навел кое-какие справки, Джек, – смущенно произнес Холт. – Вы на меня не обижаетесь за это?

– Все зависит от того, что вы узнали.

Холт снова усмехнулся:

– Я смогу платить вам больше, чем ваше начальство. Не стану раскрывать, что еще я установил, скажу только, что вся эта информация – лестная для вас. Она подкрепляет то прекрасное впечатление, которое вы произвели на нас с Мамой.

– Позвольте задать вопрос вам, Сэм. Что вы скажете о нем? – Джек кивнул в сторону Тачино, прислонившегося к стене коридора и слушающего Тассети, деловито шептавшего что-то на ухо продюсеру. – Какая роль уготована ему?

– Вполне определенная. Компания будет совместным итало-американским предприятием, он должен будет обеспечить четверть капитала.

– Вы сказали ему о том, что собираетесь пригласить меня?

– Не думайте об этом, Джек, – сказал Холт. – Вы мне нужны. Когда придет время, я извещу мистера Тачино.

– Думаете, он согласится?

Холт улыбнулся:

– У него нет иного выхода, Джек. Тачино находится на грани банкротства. Но я не собираюсь извлекать из этого выгоду, – извиняющимся тоном добавил Холт. – Я отдаю должное его достоинствам. Я уже говорил вам о них, верно? Он энергичен, полон идей, прекрасно знает запросы публики. Но итальянская манера ведения дел отличается от нашей, Джек. Местные бизнесмены совершают операции, которые считаются тут совершенно допустимыми, а в Штатах за них можно получить пять лет. Я буду президентом компании. В ее названии будет моя фамилия. Вы меня понимаете?

– Да.

– Я предлагаю вам нелегкую работу, – продолжил Холт. – Вам придется много трудиться. Сейчас вы получаете двенадцать с половиной тысяч долларов в год. Я подпишу с вами контракт, по которому вы будете получать тридцать пять тысяч в год в течение трех лет плюс пять процентов прибыли.

– А что потом?

Усмехнувшись, Холт коснулся рукой широкополой шляпы, висящей на вентиле:

– Там посмотрим, Джек. Я бизнесмен, а не работник системы социального обеспечения.

Послышался стук каблуков; к Джеку и Холту, стоявшим у окна, подошел Тачино.

– Знаете, Джек, – сказал Тачино, и тусклый свет лампы отразился от его очков, – я думаю, вам следует выспаться. Завтра вас ждет большая работа. Нам надо закончить дублирование как можно быстрее. Скажу вам правду, Джек, Делани превысил бюджет, съемки тянутся уже три лишние недели. Я слушал то, что вы записали. Мне очень понравилось. Только дело идет слишком медленно. Я знаю, что не ваша вина… – Тачино жестом показал, что не имеет претензий к Джеку. – Мне известно, как медленно работает Maestro. Но сейчас я беру бразды правления в свои руки. Без Мориса вы быстро закончите дублирование, и мы уложим фильм в коробки, прежде чем Делани выйдет из больницы, верно?

– Не знаю, мистер Тачино, – сказал Джек. – Если я буду торопиться, Делани, поправившись, может забраковать мою работу и заставить все переделывать заново.

– Кто ведает, когда он встанет на ноги? – нервно произнес Тачино. – И вообще, выживет ли он? Что мне делать? Ждать? Оплачивать простой ста двадцати членов съемочной группы только из-за того, что режиссеру вздумалось поскакать на лошади? К тому моменту, когда Делани сможет вымолвить слово, эта картина будет демонстрироваться в десяти тысячах кинотеатров.

– Мистер Тачино, – мягко, несколько медленнее, чем обычно, сказал Холт, – не волнуйтесь.

– Мистер Холт. – Тачино коснулся руки американца, – я вами восхищаюсь. Вы – джентльмен. У вас есть скважины с нефтью. Вы можете ждать. У меня нет скважин с нефтью, мистер Холт, мне надо торопиться.

Дверь палаты, где лежал Делани, открылась, и в коридор вышел врач. Вид у него был бодрый, равнодушный.

– Мистер… Эндрюс, – сказал он.

– Да? – отозвался Джек.

– Он хочет поговорить с вами, – сообщил доктор. – Только две минуты. Не более. Постарайтесь, пожалуйста, не волновать его.

Джек вопросительно оглядел всех присутствующих.

– Что-нибудь передать ему? – обратился он к ним.

Все молчали. Затем Холт произнес:

– Скажите Делани, пусть ни о чем не тревожится.

Джек шагнул в палату и закрыл за собой дверь.

Лишь одна неяркая лампа, стоящая сбоку от кровати, освещала комнату. В углу палаты сидела медсестра. В полутьме Джек не мог разглядеть выражение лица Делани или цвет его кожи. Накрытое одеялами тело друга, лежащее на высокой больничной кровати, казалось детским, хрупким; дыхание его было тяжелым, неровным. Он словно уменьшился в размерах. Морис здорово похудел за один день. К щеке Делани были приклеены пластырем трубки, которые заходили в его ноздри; по ним поступал кислород. Когда Джек остановился возле кровати, Делани поприветствовал его, еле заметно пошевелив пальцами. Джека охватило желание взять Мориса на руки, покачать друга, утешить, попросить у него прощения.

– Сэм Холт стоит в коридоре, – сказал Джек. – Он просит тебя ни о чем не тревожиться.

Делани попытался засмеяться.

– Джек, – прошептал режиссер, – две вещи. Первое – не подпускай Тачино к фильму.

– Не беспокойся о фильме.

– Он мечтает добраться до него, – вымолвил Делани. – Надо доснять финал. Ну, в привокзальном баре. Это самый важный эпизод в картине. Тачино превратит его в сцену из «Аиды». Не разрешай ему делать это.

– Я приложу все мои силы, чтобы этого не произошло, – пообещал Джек; его охватило чувство собственного бессилия и жалости к Делани, который даже сейчас, дыша кислородом и с трудом выговаривая слова, прежде всего думал о работе. И какой работе! Джек помнил сцену в баре. Делани был прав, назвав этот эпизод важнейшим в фильме, но сама картина ничего собой не представляла. Джеку казалось печальным, даже нелепым то, что человек, находящийся между жизнью и смертью, думает о чем-то столь несущественном, как несколько десятков метров целлулоида. «Боже, я вступаю в Твое царство. Но прежде я должен дать некоторые указания актерам».

– Если я сыграю в ящик, – сказал Делани, – мне бы не хотелось, чтобы этот итальянец загубил мою последнюю работу.

– Ты не сыграешь в ящик, – возразил Джек.

Делани медленно повернул голову вбок и посмотрел на Джека в упор.

– Мне не страшно, – прошептал он. – Не знаю почему – то ли потому, что я сильный человек, то ли потому, что я идиот, а может быть, я верю в то, что сумею выкарабкаться. Признаюсь, Джек, – до одиннадцати часов утра я чертовски боялся смерти. А теперь страх совсем исчез.

Из угла полутемной палаты донесся шорох.

– Scusi[50]50
  Извините (ит.)


[Закрыть], сестра, – сказал Делани. – Я совсем не слежу за языком.

– Синьор, – сухо обратилась сиделка к Джеку, – вы утомляете пациента.

– Еще одну минуту, сестра, – прошептал Делани, – одну минуту, пожалуйста. Это мой лучший друг. Еще с молодости.

– Только одну, и все, – донесся из темноты строгий голос.

– Слушай, Джек, только слушай, – экономя время, быстро заговорил Делани. – Ты должен сделать это вместо меня. Возьми дело в свои руки. Закончи картину. Джек, ты меня слушаешь?

– Да, слушаю, – отозвался Джек.

– Черт возьми, – торопливо произнес Делани, – ты справишься. Ты же знаком с этой кухней. Много часов провел на съемочной площадке. Если бы ты захотел, ты бы стал лучшим режиссером, чем девяносто процентов нынешних знаменитостей. В любом случае ты не сработаешь хуже Тачино. Снимай разные ракурсы. Не спеши. Пусть они кричат. Не торопись при монтаже и дублировании. Я не хочу, чтобы Тачино получил копию фильма прежде, чем я выйду из этой проклятой больницы. Scusi, сестра. Если Тачино поднимет крик, попроси Холта заткнуть ему глотку. Холт – на моей стороне. И он силен. Он способен при желании скрутить Тачино в бараний рог. Итальянец это знает. Доктор уверяет, что через шесть недель меня выпустят отсюда, и я все закончу сам…

– Шесть недель, – невольно вырвалось у Джека.

– Что ты сказал, Джек?

– Ничего.

– Пригласи этого парня… забыл, как его зовут… в школе верховой езды…

– Брезач.

– Пусть он поможет тебе. Назови его постановщиком диалогов, или твоим помощником, или как-нибудь еще. Я прочитал его сценарий…

– Но ты же сказал ему, что еще не читал его. – Джек вспомнил их утренний разговор.

Делани едва заметно улыбнулся:

– Я хотел сначала прощупать парня. Сценарий чересчур хорош для столь молодого человека. Не хотелось сразу захваливать автора. В каждом деле есть свои хитрости, Джек… Брезач произвел на меня сильное впечатление. Он, несомненно, талантлив. Кино у него в крови. Он тебе пригодится. Используй его…

Используй его, подумал Джек. Это приказ.

– Слушай, что он говорит. Его мысли нам пригодятся, – тяжело дыша, произнес Делани. – Вероятно, его голова – именно то, что нужно этой картине. Свежий взгляд со стороны. Я в него поверил. Сам был таким в его возрасте. Возможно, благодаря этому фильму я снова окажусь в седле. Джек, ты обещаешь?..

«Шесть недель, – подумал Джек. – Что я скажу Элен? Джо Моррисону? Что будет с моей жизнью?»

– Джек, – повторил Делани, – ты обещаешь? Ты мне нужен… Джек…

– Конечно, – произнес Джек.

Стоя здесь, возле высокой больничной кровати, он вдруг понял, что эта минута, эта жертва, этот отчаянный акт дружбы были с неизбежностью предопределены в Филадельфии тем вечером тридцать седьмого года, когда Делани ворвался в актерскую уборную.

– Ты не оставишь меня, Джек? – умоляющим тоном спросил Делани.

– Нет, я тебя не оставлю. А теперь постарайся уснуть.

– Еще одну минуту. – Делани схватил запястье Джека. Прикосновение его пальцев было легким, нежным, бессильным. – Еще кое-что…

– Синьор… – Медсестра поднялась со стула.

– Джек, – скрипучим, торопливым голосом заговорил Делани, – сходи к Кларе. Скажи ей, что она должна прийти сюда. Хотя бы на минуту. Хотя бы для того, чтобы поцеловать меня в лоб. Господи, это она может сделать, правда? После стольких-то лет совместной жизни?

– Синьор Делани! – Медсестра приблизилась к постели, кивком головы предложив Джеку покинуть палату. – Перестаньте разговаривать.

Пальцы Делани сжали запястье Джека чуть крепче.

– А еще сходи к Барзелли, – прошептал он. – Попроси ее не появляться здесь. Иначе Клара не придет сюда. Ты скажешь ей, Джек?

– Синьор, – громко произнесла сиделка, – если вы немедленно не покинете палату, я позову врача.

– Да, я скажу ей, – пообещал Джек. – Спокойной ночи. – Он вытащил руку из пальцев Делани.

– Она должна понять, – прошептал Делани. – Клара…

Он отвернулся. Джек вышел из комнаты.

– Ну что? – спросил его Тачино.

Итальянец стоял возле двери, и Джеку показалось, что он пытался подслушивать их разговор с Делани.

– В каком он состоянии?

– В хорошем, – ответил Джек. – Даже очень неплохом.

Усталость навалилась на него. Глаза болели, ему приходилось напрягать их, чтобы окружающие предметы не расплывались.

– Я уверен, он поправится, – сказал Холт.

Он уже держал шляпу в руках, собираясь уходить.

– Что он сказал? – произнес Тачино. – Он что-нибудь сказал о фильме?

Поколебавшись, Джек решил ничего не говорить. Пока. Он испытывал сильное утомление, и ему еще предстояло выполнить поручения Делани. Тачино подождет до утра.

– Его сознание еще не прояснилось окончательно, – сказал Джек и подумал, что это отчасти правда. Он взял пальто, висевшее на спинке одного из стульев. – Мне кажется, нам всем пора спать.

Он сделал знак Холту, чтобы тот задержался; оба итальянца шагнули в кабину лифта, оставив Холта и Джека наедине. Джек ознакомил Холта с пожеланиями Делани.

– Не беспокойтесь насчет Тачино. Его я беру на себя. – Холт пожал руку Джека и пожелал ему спокойной ночи.

Внизу Джек наткнулся на Фогеля, который все же закурил одну из своих сигар.

– Ну и денек, – сказал Фогель, когда они, распахнув стеклянную дверь, оказались под моросящим дождем. – Я собираюсь перекусить. Не хотите присоединиться ко мне?

– Спасибо, не могу. Мне надо сделать несколько звонков.

Джек уставился в темноту, ища глазами Гвидо и автомобиль. Внезапно вспыхнули фары, и машина подкатила к подъезду.

– Мы сегодня тут славно поработали, – с удовлетворением в голосе сказал Фогель. – Все радиостанции мира передали новость. Никогда в жизни Делани еще не удостаивался такого внимания средств массовой информации. Жаль только, что это случилось в воскресенье. Сегодня нет вечерних газет. Готов поспорить, мы бы попали на первые полосы в пятидесяти городах. Но нельзя требовать, чтобы везло во всем.

Джек сел в «фиат» рядом с Гвидо. Он помахал рукой Фогелю, попыхивающему влажной сигарой, отрабатывающему свой оклад, довольному своей профессией, огорченному лишь тем, что вечерние газеты не выходят по воскресеньям.

Когда «фиат» тронулся с места, к подъезду подрулил другой автомобиль. Из него вышли двое. В одном из пассажиров Джек узнал Стайлза; на какое-то мгновение ему почудилось, что спутницей актера, возможно, была Карлотта. Джек тряхнул головой, раздраженный своей фантазией. «Тяжелый выдался день, – подумал он, – у меня уже начались галлюцинации».

Он откинулся на спинку сиденья, думая – шесть недель…

– Месье Делани жив? – спросил Гвидо.

– Да, жив, – ответил Джек.

Гвидо вздохнул:

– Бедняга.

– Он поправится, – произнес Джек.

– Прежним он уже не будет, – заметил Гвидо. – Я знаю, что говорю. Это же сердце. После такого человек становится иным. Даже если он проживет еще пятьдесят лет. Американцы не щадят себя. Они не умеют ждать. Вечно спешат к своим могилам и сами прыгают в них.