Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

– Роберт, ты начинаешь оскорблять Джека, – сказал Макс.

– Мы с Джеком перешли за грань оскорблений. Мы вплотную приблизились к точке убийства. Находимся у той черты, когда в глазах пылает правда.

Он снова повернулся к Джеку.

– Так вот, вся ваша жизнь построена на системе ограничений. Вы признаете обязательства любви, но строго ограниченные. То же самое справедливо в отношении вашей работы, но отдаваться ей полностью стал бы только полный кретин. Вы – человек с разорванной душой, современный, бесчестный, бесполезный, ненадежный варвар. Я выражаюсь слишком резко?

– Да, – сказал Джек. – Продолжай в том же духе.

– Поговорим о религии. Где еще обсуждать эту тему, если не в Риме? Вы верующий человек?

– Нет.

– Бываете в церкви?

– Иногда, – сказал Джек.

– А, – протянул Брезач, – ну конечно. Вы же государственный чиновник. С тех пор как у власти оказались республиканцы, путь наверх для ваших коллег проходит через храмы. Вы верите в Бога?

– На этот вопрос я отвечать не стану. Учти, у меня мало времени. Через несколько дней я улетаю в Париж.

– Кто вы, хотя бы номинально? Протестант?

– Лютеранин, – ответил Джек, – если не атеист.

Брезач кивнул:

– Если не атеист. А ваша жена?

Джек заколебался:

– Она католичка.

– А дети?

– Сейчас они ходят к мессе.

– Ага, – с холодным торжеством произнес Брезач. – Сейчас они – жертвы предрассудков, подавления духа, кровавых мифов, нетерпимости, темноты, идолопоклонничества, словом, всего того, что ненавистно их отцу. Сейчас. Вы видите, Макс. – Брезач посмотрел на венгра пылающими глазами. – Тот, кто из всего страждущего человечества надумал спасать именно меня, даже не имеет мужества открыто заявить о своем атеизме, отказывает себе в мало-мальски честном поступке, который позволил бы ему хранить верность его отсутствующему Богу. Он ловкач и приспособленец. Последите за ним, и вы застанете его определяющим направление ветра с помощью облизанного пальца. Иногда он чуть ли не крестится. Хуже того, он позволяет креститься своим невинным и беспомощным детям. Он вечно колеблется, балансирует, улыбается, терпя поражение, смеется над своим талантом, который не сберег, проскальзывает, словно угорь, через сети общества, наживается на том, что человечество боится взлететь в воздух, изменяет жене во время поездок, предает себя при каждом вдохе. Естественно, дамы его обожают и падают к его ногам, потому что он отдает им только часть себя; какая женщина устоит перед человеком, который всегда частично отсутствует? Он ложится в чужую постель так же, как заходит в церковь – не веря в Бога, не получая удовольствия от пения хора, единения с молящимися; аминь, раздвинутые ноги, аминь, кончил, аминь, принял душ, аминь, женат, неженат, аминь, аминь!

– Трезвый он тоже так говорит?

– Очень часто, – ответил Макс.

– Вы с ним, вероятно, не скучаете, – заметил Джек.

– Не шутите, – резко сказал Брезач. – Я на вас нападаю. Придет время, и вы почувствуете силу моих ударов, вы будете рыдать от боли и сожаления…

Он взял большую деревянную перечницу и посыпал перцем кусок сыра, лежавший перед ним на тарелке.

– Его делают из молока буйволицы, – сообщил он светским тоном. – Вы это знали?

– Нет, – ответил Джек.

– Я всегда мечтал жить там, где доят буйволиц, – продолжал Брезач, воткнув вилку в большой кусок сыра и поднеся его ко рту. – Мы у себя в Америке избавились от буйволов и Чарли Чаплина. Хвала Макгрейнери.

– Не заводись, Роберт, – сказал Макс.

– Так вот, когда я поправился, – спокойно произнес Брезач, словно он и не прерывал своего рассказа, – я вынудил мать заложить кольцо и дать мне денег на дорогу в Италию. Я пообещал ей: не найду за год стоящую работу в кино – вернусь домой, посвящу свою жизнь комиксам и буду чтить отца и мать, как подобает порядочному сыну. Кстати, Эндрюс, а чем занимался ваш отец?

– У него был в Калифорнии маленький заводик по производству сухофруктов.

– Господи, на что люди тратят свою жизнь. Он испытывал священный трепет перед сухофруктами?

– Нет, – ответил Джек, – он просто зарабатывал на жизнь. Отец не относился к своей работе слишком серьезно. Она позволяла ему содержать семью и покупать книги, а к большему он не стремился.

– Он был американцем?

– Да.

– Ему повезло, что он успел умереть, прежде чем Макгрейнери добрался до него.

– Роберт, – предостерегающе произнес Макс.

– Я пытаюсь узнать как можно больше о самом важном для меня человеке на свете – о Джеке Эндрюсе. Или о Джеймсе Рояле. Он для меня самый важный человек на свете, потому что он украл у меня то, в чем я нуждался больше всего. Он мой заклятый враг, демон утраты.

Брезач говорил, как безумный, прикрыв глаза; пот блестел на его щеках.

– Когда я смотрю на него, я вижу моего отца, типографию, дверь, захлопывающуюся у меня перед носом, я вижу мою любовь, уходящую вдаль по тысяче темных, незнакомых улиц, вижу постель с лежащим в ней беглецом, заменившим исчезнувшую девушку. Я смотрю на него и вспоминаю день, когда пытался покончить с собой… Для меня чертовски важно, что его отец сушил фрукты в Калифорнии. Я должен узнать все о моем враге.

– Ты напился, – сказал Джек.

– Вполне возможно, – спокойно отозвался Брезач. – Но вы, трезвый или пьяный, тоже должны узнать меня. Вы со мной связаны. Мы – главные элементы в жизни друг друга. Мы сплелись, как змеи. Вы цивилизованный человек. Прежде чем сделать что-либо для меня, вы должны получить полную информацию. Тогда потом, что бы ни случилось, вы не сможете сказать себе: «Я не знал. Это вышло случайно».

Осушив бокал, он вновь наполнил его до краев красным вином. Его руки дрожали, и горлышко графина с гербом Рима нервно позвякивало о стекло.

– Я в отчаянии, – сказал он, – и вы должны знать об этом.

– Роберт, – ласково произнес Макс, – уже поздно. Пора идти домой.

– Без Вероники у меня нет дома. Без нее я нахожусь в абсолютном нуле, при минус 273,1 градуса, там, где протоны останавливают свой бег. Господи, кто мог подумать, что в Риме со мной произойдет такое?

Брезач сделал глубокий вдох.

– Где она? – исступленно спросил он. – Она мне нужна. Может быть, она сидит в соседнем ресторане. Я схожу с ума. Нам следовало бы рыскать по улицам, принюхиваясь к запаху ее духов. Я солгал вам, Джек. Я сказал, что есть десять тысяч девушек более красивых, чем Вероника. Это было дешевой, жалкой, трусливой ложью; я сказал это, потому что чертовски нуждался в Веронике. Я умолял вас вернуть ее мне. Нет девушки прекрасней Вероники.

Сунув руку в карман своего пальто, он вытащил оттуда нож и положил его на залитую вином скатерть между собой и Джеком.

– Пусть он лежит между нами, сукин вы сын, – выдавил из себя Роберт.

– Роберт, – произнес Макс, – это ни к чему. Убери нож.

Брезач коснулся ножа, лукаво поглядев на Джека. Затем неожиданно спрятал нож.

– В моих снах это символ обнаженного стоящего члена, – тихо сказал он. – Видите, я не зря ходил к доктору Гильдермейстеру.

– В следующий раз, встречаясь со мной, – сказал Джек, – будь осторожен. Я могу захватить револьвер.

– Правда? – Брезач закивал. – Да, это было бы нелишне. – Внезапно он встал. – Я ухожу. – Брезач держался очень прямо и изо всех сил старался не качаться. – Оплатите счет, Джек. Завтра я позвоню вам насчет свидания с Делани.

Повернувшись, он скованной походкой покинул ресторан.

Макс поднялся, поправляя шарф:

– Уже поздно. Не беспокойтесь. Я принесу вам сценарий. Спасибо за превосходный ужин. А теперь извините меня…

Он снял с вешалки свою измятую зеленую шляпу, надел ее на голову и удалился.

Глава 18

Снотворное. Прелестные прозрачные изумрудно-зеленые капсулы, надежно хранящие в себе умиротворение, дарующие покой в опасные ночные часы. Не всякий человек двадцатого века отважится на путешествие из вечера в утро без них. Но какие сны можно увидеть, находясь в этом искусственном забытьи… Есть и другие средства. Бутылка. «Хейг», «Дьюарс», «Блэк энд Уайт», «Джонни Уокер», старые надежные друзья, их можно найти в любом баре, в Риме или в другом городе. Быстрое полночное отключение. Алкоголь плюс натрий-этил-метил-бутил-барбитурат равняются шести часам забытья, а что, в сущности, лучше этого состояния?

Расплата приходит позже.

Лишь на мгновение, когда свет уже выключен, перед тем как химия полностью овладеет измученным, беспокойным телом, душу охватывают желания, чувство потери, вины…

А утром – калейдоскоп безумных снов, звонок телефонистки, исполняющей его просьбу: «Семь часов, синьор Эндрюс». Пора в студию. Бензедрин помогает одолеть вялость, сельтерская – справиться с похмельем, черный кофе придает бодрость, избавляет перед бритьем от дрожания рук.

Спи. Платить будешь потом.

Воскресное утро.

Джек спустился в вестибюль, немного опоздав. Худой, бледный, чисто выбритый Брезач ждал его, с презрением глядя на элегантных дам, спешащих в церковь. Джек посмотрел на парня, почти ненавидя его. Макс выполнил свое обещание и принес сценарий Брезача, который оказался блестящим. В нем рассказывалось о трех венгерских эмигрантах и молодом студенте-американце, живущих в Риме в одной комнате, которую им сдала сумасшедшая старая дева, никогда не покидавшая Италии. Тут Брезач явно использовал опыт Макса. Грустную, забавную, горькую историю оживляла комичная и страстная любовь, вспыхнувшая между одним из беженцев и юной американкой, путешествующей с матерью по Европе. Сценарий, простой и ясный по форме, отличался удивительной яркостью образов и языка; он был написан с мастерством, поразительным для молодого человека, практически не имевшего опыта работы в кино.

Увидев Брезача в дальнем конце вестибюля и вспомнив о сценарии, Джек разозлился оттого, что теперь на него свалился еще и груз нового открытия. Теперь он чувствовал себя не только причастным к личной драме Брезача, но еще и несущим ответственность за его талант, будущее.

Худой, уязвимый, требовательный, опасный Брезач направился к Джеку; Эндрюс почувствовал себя попавшим в ловушку.

– Я пришел вовремя, – сказал Брезач.

Это прозвучало как упрек.

– Да, – согласился Джек.

Подойдя к стойке, он положил на нее свой ключ. Портье протянул ему два конверта. Джек раскрыл один из них. Итальянская почтовая служба уведомила его о том, что телеграмма, посланная матери Вероники, не была доставлена получателю ввиду того, что он не проживает по указанному адресу.

Первый подарок воскресного утра, подумал Джек. Священный день отдыха.

Вместе с Брезачем он вышел на улицу, где их ждал Гвидо. Джек без комментариев протянул конверт юноше.

Брезач, остановившись, принялся читать. Покачал головой. Джек разорвал второй конверт. Там была телеграмма, отправленная из Цюриха вчера вечером в десять тридцать. «Не беспокойся, дорогой. С любовью, Вероника». Значит, вчера в половине одиннадцатого она была жива и находилась в Цюрихе. Заметив, что Брезач приблизился к нему, Джек спрятал телеграмму в карман.

– Ничего не понимаю. – Брезач сложил почтовое извещение. – Она же сама дала мне этот адрес.

– Ты когда-нибудь посылал туда письма или телеграммы?

– Нет. Она оставила его мне на тот случай, если произойдет нечто непредвиденное. Ничего непредвиденного не случалось. До настоящего времени. Что у вас там еще? Тоже связано с Вероникой?

– Нет, – ответил Джек.

Они сели в машину, и Гвидо повел ее по солнечным улицам, в столь ранний час уже заполненным итальянскими семьями.

«Позже я покажу ему телеграмму, – решил Джек. – Но прежде обдумаю ситуацию. Цюрих. Кто ездит в Цюрих? Зачем ездят в Цюрих?»

Брезач, запахнув пальто, уставился в окно. Они проехали мимо недавно построенной церкви, новые стены которой выделялись среди потемневших от непогоды соседних зданий. Последние прихожане спешили по ступенькам к мессе; Брезач смотрел на них так, словно их вид оскорблял его.

Вот в чем нуждается этот город. В новых церквах.

Сняв очки, он принялся яростно протирать их галстуком, затем снова надел.

– Ехать к Делани, – произнес Брезач, – пустая трата времени. Между нами – пропасть.

– Не торопись с выводами.

– Вы отдали ему мой сценарий?

– Да.

– Он его прочитал?

– Не знаю.

– А вы?

– Да, – ответил Джек.

Он ждал, что Брезач поинтересуется его мнением. Но парень, забившись в угол, только фыркнул и совсем по-детски сказал:

– Не знаю, почему я позволил вам уговорить себя.

– Ты хочешь здесь выйти? – раздраженно спросил Джек, понимая, что его слова – лишь следствие дурного настроения и демагогия; он не мог оставить Брезача ни здесь, ни в другом месте.

Парень заколебался.

– Какого черта. Теперь-то. – Брезач посмотрел на улицу. – Вы, кажется, говорили, что Делани живет возле Большого Цирка.

– Верно, – подтвердил Джек.

– Он едет в сторону Париоли. – Брезач указал на сидящего за рулем Гвидо.

– Успокойся. Тебя никто не похищает. По утрам Делани берет уроки верховой езды. Он может побеседовать с тобой только в это время.

– Уроки верховой езды? – Брезач снова фыркнул. – Он что, собирается ускакать на Столетнюю войну?

На несколько секунд Брезач погрузился в подавленное молчание.

– Вы спали сегодня ночью?

– Да. – Джек не стал говорить о снотворном и виски.

– А я нет, – мрачно произнес Брезач. – Лежал в постели и слушал крики Макса. Беднягу мучили кошмары, и я будил его, когда ему становилось совсем плохо. Вот что я вам скажу. Если до конца недели Вероника не даст о себе знать, я иду в полицию.

Юноша с вызовом уставился на Джека.

– Тебе не придется идти в полицию, – сказал Джек. – Она уже дала о себе знать.

– Когда?

– Сегодня утром.

– Где она? – Брезач пристально, недоверчиво посмотрел на Джека.

– В Цюрихе.

– Где?

– В Цюрихе.

– Я вам не верю.

Джек вытащил телеграмму, протянул ее Брезачу. Парень прочитал короткое послание, обиженно сжал губы, смял бланк и сунул его в карман.

– Дорогой, – произнес Брезач.

– У тебя есть предположения насчет того, где она могла остановиться в Цюрихе? – спросил Джек.

Брезач мрачно покачал головой:

– Понятия не имею, где она могла остановиться.

Он вытащил из кармана смятую телеграмму, бережно разгладил ее на колене и принялся изучать.

– Что ж, во всяком случае, она жива. Вы рады?

– Конечно, – отозвался Джек. – А ты?

– Не знаю. – Брезач разглядывал бланк, лежащий на его ноге. – Я наконец-то по-настоящему влюбился, и вот чем это кончилось.

Он с горечью щелкнул по листку пальцем.

– Я был с ней счастлив три месяца. Как вы думаете – это предельный срок? Максимальная доза? А дальше – безграничное отчаяние? А что чувствуете вы? Представьте, что вы никогда больше ее не увидите, а эта телеграмма – ее последние слова, обращенные к вам. Что будет с вами? Вы вернетесь в Париж, к своему благополучию, к жене и детям, и будете вести себя так, словно ничего не случилось? Забудете ее?

– Я ее не забуду.

– Эндрюс, – произнес Брезач, – вам что-нибудь известно о любви?

– Кое-что. Например, то, что она не кончается одной телеграммой.

– Тогда чем она кончается? Я бы хотел это знать. Вы слышали легенду о мальчике из Спарты и лисе? – спросил Брезач.

– Да.

– Она гораздо более емкая, чем кажется на первый взгляд. Это аллегория, она насыщена символами. Лиса – это любовь, которую вы вынуждены скрывать; вы не выставляете ее напоказ, потому что не можете этого делать, она сидит внутри и сначала лижет вас, потом делает пробный укус, как бы играя, затем, войдя во вкус, начинает пожирать вас всерьез.

– Перестань себя жалеть, – сказал Джек. – Это худшая черта твоего поколения.

– Плевать я хотел на мое поколение. Я ничем с ним не связан. Легенда о спартанце и лисе для меня важнее всех книг, написанных о моем поколении.

Он аккуратно сложил телеграмму и выбросил ее в окно. Она упала и понеслась по солнечной улице, подгоняемая ветром, словно осенний цветок.

– Не беспокойся, дорогой, – произнес Роберт. – Это весточка года. Вы бывали в Цюрихе?

– Да.

– Что там делали?

– Ездил кататься на лыжах, – ответил Джек.

– Кататься на лыжах? – Брезач состроил гримасу. – На мой вкус, вы чересчур здоровы. Нет видимых следов порчи. Не переношу таких людей.

– Заткнись.

– Вам кто-нибудь говорил, что у вас внешность римского императора? – спросил Брезач. – Ну, женщины, которые хотели вам польстить, или захмелевшие актеры на вечеринках?

– Нет.

– Это так. В Риме есть тысяча каменных и бронзовых бюстов, вылепленных с ваших родственников. Крупный нос, мощная шея, чувственный, самоуверенный рот, властное выражение лица. «Все они были талантливыми полководцами, людьми фанатично религиозными, безжалостными и богатыми».

Брезач вспоминал цитату с трудом, прищурив глаза.

– Это Флобер, – сказал Роберт. – У него речь идет о правителях Карфагена, но это описание подходит и для римских императоров, и для вас. С вашим лицом я бы стал по меньшей мере командиром армейского корпуса или президентом сталелитейной компании.

– А я всего лишь мелкий чиновник.

– Наверно, ваш час еще не пробил. – Брезач ехидно улыбнулся. – Возможно, через год под вашим началом внезапно окажутся сорок тысяч человек. Если этого не случится, вы меня разочаруете. «Талантливые полководцы, безжалостные и богатые…» – повторил он. – Как вы полагаете, когда-нибудь все американцы будут похожи на вас, Джек?

– Ты такой же американец, как и я, – заметил Джек. – Ты не думаешь, что когда-нибудь все американцы будут похожи на тебя?

– Нет. Я паршивая овца. Изгой. Боковая ветвь. Если бы закон позволил, меня бы лишили американского гражданства. Я незащищенный близорукий скептик. Такие, как я, становятся эмигрантами.

– Ерунда.

Брезач снова улыбнулся:

– Возможно, вы отчасти правы.

«Фиат» увернулся от «веспы», которая выскочила из боковой улицы; ехавшие на «веспе» молодой человек и девушка сильно наклонились вбок на вираже. Брезач громко, сердито обругал их по-итальянски.

– Что ты им сказал? – спросил Джек.

– Я сказал: «Почему вы не в церкви?»

Роберт все еще злился. Он вытащил мятую пачку сигарет и закурил. Джек заметил, что длинные пальцы Брезача пожелтели от никотина.

– Ты продумал, что скажешь Делани?

Джек чувствовал себя ответственным за итог их беседы и хотел, чтобы она прошла хорошо или хотя бы корректно; его беспокоило настроение Брезача. Днем ранее он взял парня с собой на студию и показал смонтированную часть фильма. Во время просмотра Джек следил за Робертом, но парень смотрел ленту, не демонстрируя своих чувств, и покинул зал, так ничего и не сказав.

– Боитесь, что я скажу великому человеку что-нибудь неподобающее?

– Нет. Просто я хочу, чтобы ты оставался в рамках обычной вежливости.

– Не беспокойтесь. Я буду вежлив, – заверил Брезач. – Чего бы мне ни стоило. В конце концов, мне нужна эта работа.

– Что ты скажешь ему о фильме? – с любопытством спросил Джек.

– Не знаю. Еще не решил. – Брезач выбросил сигарету в окно. – Цюрих – большой город?

– Там три-четыре сотни тысяч жителей.

– Все говорят, что швейцарские полицейские – большие специалисты по розыску людей, – произнес Брезач. – Что им всегда известно, кто сегодня в чьей постели спит. Это верно?

– Приблизительно.

– Наверно, вечером я полечу в Цюрих. Застану ее поющей у озера песни альпийских горцев. Вы дадите мне взаймы денег на билет?

– Нет, – сказал Джек.

– Вы напоминаете мне моего отца, – заявил Брезач.

Произнеся это оскорбление, он отвернулся от Джека и до конца поездки не раскрывал рта.

Делани преодолевал барьер высотой в два фута на крупном нервном чалом жеребце. Поначалу конь был спокойным, но через пятнадцать минут после того, как на него сел Делани, он стал вырывать поводья из рук, на его губах появилась пена, перед каждым препятствием он пятился и бросался в сторону.

Точно так же Морис действует на актеров, с грустью подумал Джек. Любое живое существо, проведя с Делани четверть часа, становилось пугливым, скованным, зажатым.

Джек и Брезач оперлись о железное ограждение большого тренировочного круга. Брезач с едва заметной ухмылкой на лице наблюдал за подпрыгивавшим в седле Делани. В отличие от других всадников, на которых были сапоги, габардиновые бриджи, строгие твидовые кителя, Делани скакал в старых линялых джинсах, красной фланелевой рубашке и высоких, по щиколотку, ботинках из замши. Тренер, маленький шестидесятилетний итальянец в начищенных до блеска сапогах, ярком, тщательно отутюженном пиджаке, при туго затянутом вокруг тонкой шеи галстуке, стоял в центре круга, терпеливо повторяя по-английски: «Пятки вниз, мистер Делани, пятки вниз!» И затем: «Ослабьте поводья, синьор, пожалуйста. Не дергайте их, пожалуйста. Натяжение ровное, постоянное. Не поднимайте пятки. Не нервируйте животное».

Брезач, повернув голову в сторону Джека, усмехнулся.

– Не нервируйте животное, – прошептал он.

Делани совершил очередной прыжок, потерял стремя, резко дернул поводья; конь бросился влево. Режиссер едва удержался в седле. Брезач снова усмехнулся.

– Погодите, синьор Делани, – сказал тренер, – кажется, пора немного отдохнуть. Дайте животному отдышаться.

Молодой грум взял жеребца под уздцы, и Делани неловко слез с коня.

– В следующий раз, – обратился он к тренеру, – я возьму это препятствие.

Делани указал на барьер высотой около трех с половиной футов.

Тренер покачал головой:

– По-моему, вам еще рано…

– Я возьму его.

Делани похлопал итальянца по плечу, снял перчатки, потом подошел к Джеку и Брезачу. Он радостно улыбался; лицо его разрумянилось от верховой езды, на нем блестели капельки пота. От него валил пар. Джек представил Брезача; пожав руку парня, Делани произнес: «Рад познакомиться. Я еще не прочитал ваш сценарий, но Джек уверяет, что у вас несомненный талант».

– Морис, – сказал Джек, – с чего это ты надумал на старости лет учиться верховой езде?

– Потому-то и надумал. Не хочу стареть дальше. Каждый год я учусь чему-то новому. Чтобы компенсировать потери. Вынужденный отказ от непосильных занятий. Как наездник я смогу расти до шестидесяти пяти лет. Молодость – это такое состояние, когда ты еще способен совершенствоваться. Я прав?

Он посмотрел на Брезача.

– Я, наоборот, постоянно теряю все свои умения, – сказал Брезач.

Делани добродушно рассмеялся:

– В вашем возрасте можно позволить себе так говорить.

– Чем ты займешься в следующем году? – спросил Джек. – Прыжками с парашютом?

– Французским языком, – ответил Делани. – Я хочу снять квартиру с французами, прежде чем мне исполнится шестьдесят. В Париже есть два актера, с которыми я не прочь поработать.

В круг на высокой спокойной гнедой кобыле выехала хорошенькая темноволосая девушка. На вид ей было не больше шестнадцати; миниатюрная, серьезная, стройная, она держалась в седле без напряжения. Она начала прыгать через препятствия; трое мужчин следили за тем, как легко, без видимых усилий поднимает она лошадь. Лицо у девушки было собранное, сосредоточенное.

– Посмотрите на нее, – непривычно тихим голосом сказал Делани. – Вот бы успеть испытать те же ощущения, что и она.

– Боюсь, ты прежде свернешь себе шею, – заметил Джек.

– Не уверен.

Делани наблюдал за девушкой, которая повела лошадь к препятствию. В тот миг, когда кобыла преодолела его, не задев копытами верхнего бруса, из горла Делани вырвался короткий восторженный смешок. Затем он покачал головой, прогоняя несбыточные мечты, и повернулся к Джеку и Брезачу.

– Джек, – сказал он, – вчера я говорил с одним твоим старым другом.

– С кем именно? – спросил Джек.

– С Карлоттой.

Делани произнес это имя небрежно, но глаза его внимательно, с любопытством следили за Джеком.

– Это точное определение, – заметил Джек. – Старый друг. Не говори мне, что она в Риме.

– Нет. Она в Англии.

– Где, несомненно, сеет разлад и тревогу, – произнес Джек. – Ты сообщил ей, что я здесь?

– Да.

– Что она сказала?

– Ничего. Просто вздохнула, – ответил Делани. – Во всяком случае, это прозвучало как вздох. Слышимость была плохой, поэтому точно сказать не могу. Карлотта спросила, будет ли ей весело в Риме.

– Что ты ответил?

– Сказал, что вряд ли.

Делани улыбнулся Брезачу.

– Мы говорим об одной из многочисленных жен Джека, – объяснил режиссер.

– Я понял, – сказал Брезач. – Я проделал большую подготовительную работу.

– Обо мне вам тоже многое известно? – спросил Делани.

– Конечно.

– У меня есть для вас свежая новость, – произнес Делани. – Вчера вечером моя жена уехала от меня.

Он вытащил из кармана большой красный платок и стер пот со лба.

– Это серьезно? – спросил Джек.

Прежде такое уже случалось. Клара периодически уходила от Делани, протестуя против его связей с женщинами.

– Не думаю. Она перебралась в «Гранд». – Делани усмехнулся. – Ты не представляешь себе, какой рай может быть в римской квартире, когда жена находится в гостинице.

Он засунул платок в карман грязных джинсов.

– Ну что, – оживленно произнес Делани, обращаясь к Брезачу, – хотите стать режиссером?

– Да, – подтвердил Брезач.

– Почему?

– Я могу произнести монолог на эту тему, лишь когда выпью, – сдержанно ответил Брезач. – На этой неделе я это уже делал. Для Эндрюса. Спросите его.

Делани пристально, словно боксер, оценивающий противника в начале первого раунда, поглядел на Роберта.

– Вы видели мою картину?

– Я видел многие ваши картины.

– Я имею в виду ту, над которой я работаю сейчас.

– Да, – произнес Роберт.

– Ваше впечатление?

Брезач заколебался, он посмотрел на всадников, на темноволосую девушку, похлопывающую гнедую лошадь по изогнутой шее, на грума, стоящего возле чалого жеребца, на семилетнего мальчика в бархатной кепке, медленно едущего по краю круга на низкорослой гнедой кобыле.

– Вы считаете, это подходящее место для разговора о кино?

– Вполне. Здесь никто не знает английского языка, в воздухе приятно благоухает свежим конским навозом.

– Вы хотите, чтобы я польстил вам или сказал правду?

Делани усмехнулся:

– Сначала польстите, а потом скажите правду. Это всегда верная тактика.

– Что ж, – начал Брезач, – никто не работает с камерой лучше вас.

– Для начала неплохо, – кивнул Делани.

– Каждый кадр у вас, – продолжил Брезач, – насыщен информацией.

– Что вы имеете в виду?

Делани смотрел на Брезача пристально, скептически, с любопытством.

– Я хочу сказать, что вас интересует не только развитие действия и главные персонажи, – уверенным профессорским тоном пояснил Брезач. – У вас постоянно что-то происходит на разных планах. Вы стараетесь побольше рассказать зрителю о других людях, далеких от основной сюжетной линии, прокомментировать сцену, сообщить, какая сейчас погода, какое время суток; вы создаете настроение.

– А, заметили? – с радостным удивлением в голосе произнес Делани.

– Да. Заметил. Это удается немногим режиссерам. Вы изящно и изобретательно переходите от одного эпизода к другому, поэтому в ваших картинах есть ощущение цельности и непрерывности. Конечно, в этом фильме, как и во всех остальных, снятых вами за последние десять лет, это ощущение ложное…

Он замолчал, наблюдая за реакцией Делани. Режиссер, глядя на темноволосую девушку, лишь кивнул и сказал:

– Продолжайте.

– Когда-то, вначале, оно было подлинным. В переходах от одной сцены к следующей не было никакого произвола. Теперь вы искусно плетете красивые, пустые узоры. Это то, что лежит на поверхности. А в глубине – хаос, случайность… Вы хотите все это слушать?

– Я восхищен вашим анализом, – глухо промолвил Делани. – Продолжайте.

– Теперь скажу, как я относился к вашим ранним картинам. Мне казалось, что они созданы человеком, остро ощущающим быстротечность жизни; вам было что сказать зрителю, и вы спешили уместить это в кадре, отчего сцены получались емкими, насыщенными. Даже второстепенные линии…

– А сейчас? – вкрадчиво произнес режиссер.

Джек удивился, увидев на лице Делани кроткую улыбку.

– Когда я смотрю ваши последние картины, меня преследует чувство, что они сняты тщеславным, самовлюбленным человеком, – сказал Брезач, – готовым пожертвовать целостностью образа ради эффектной, впечатляющей сцены.

Роберт говорил уже рассерженным тоном, словно теперь, составив перечень грехов Делани, парень полнее осознал их непростительность и пришел в ужас. Если бы Джек не прочитал сценарий Брезача, он счел бы монолог Роберта дерзостью. Но сейчас критические замечания Брезача казались Джеку справедливыми; парень заслужил право говорить так. Роберт произносил вслух то, что Джек давно чувствовал сам, но если в молодости, когда в отношениях Джека и Делани было больше искренности, Эндрюс мог высказать подобное суждение Морису, то сейчас он боялся обидеть Делани.

– Например, – продолжал Брезач, – в этой картине вы ввели короткую военную ретроспективу, потому что хотели показать душещипательную сцену среди развалин с героем и мальчиком-индейцем. Несомненно, вы добились желаемого эффекта, слезы у зрителя брызнут, но одной этой недолгой перебивкой вы разрушили слитность действия на пятнадцать минут. Напряжение исчезло… Остались только узоры…

Делани снова кивнул, еле заметно улыбнулся, поглядел на других всадников. Потом, повернувшись, ущипнул Брезача за щеку:

– Вы очень наблюдательны, а?

Подойдя к тренеру, он громко заявил:

– Я готов, Commendatore[49]49
  Командор (ит.).


[Закрыть].

Джек и Брезач несколько секунд молча смотрели на Делани. Лицо Роберта пылало.

– Он же сам попросил, правда? – резко сказал Брезач. – Чего еще он от меня ждал?

– Он тебя попросил, и ты ему сказал. Честь тебе и хвала.

Брезач поднес руку к щеке:

– Мне следовало врезать ему.

– Он бы убил тебя, – радостно произнес Джек.

– Тут нам больше делать нечего, – сказал Брезач. – Ковбоем мы уже налюбовались. Пошли отсюда.

– Не говори глупости. Ты еще хочешь получить работу?

– Вон у той кобылы больше шансов получить ее, чем у меня, – поникшим голосом произнес Брезач.

– Чушь, – заявил Джек, глядя на Делани; Морис, забравшись на коня, потянул поводья, разворачивая его мордой к препятствию. – Сейчас он принимает решение. Я его знаю. Он переваривает твои оскорбления и прикидывает, чем ты можешь оказаться ему полезен. На самом деле ты говорил с ним именно так, как следовало.

– Это только начало. У меня есть дюжина других…

– Все в свое время, – заметил Джек. – Не искушай судьбу.

Делани уже находился в двадцати ярдах от препятствия. Чалый жеребец, как обычно, нервничал, он мотал головой, закатывал глаза и вырывал поводья из рук. Делани прикрикнул на него, дал шенкеля; конь рванул вперед, и всадник едва удержался в седле. Приблизившись к препятствию, жеребец в последний момент внезапно остановился перед ним. Делани перелетел через голову лошади и упал на землю по другую сторону препятствия. Джек, тренер и грум побежали к неподвижно лежавшему режиссеру. Не успели они поравняться с Делани, как он неловко встал на ноги и начал очищать лицо от грязи.

– Все в порядке. Где этот проклятый конь?

– Я думаю, на сегодня достаточно, синьор Делани, – обеспокоенно сказал тренер. – Вы сильно ударились.