Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

– Но теперь тебе уже не шестнадцать.

– Нет. Признаюсь, я была оскорблена. Тебе все удавалось. Слишком ты был удачлив. И всегда окружен нужными людьми. Купался в славе и похвалах. Никогда не допускал неверных высказываний. Старел, но, судя по фотографиям, ничуть не толстел…

– Но все это штучки репортеров, неужели не понимаешь? – нетерпеливо отмахнулся Крейг. – Какое отношение они имеют к реальности?

– Но я больше ничего не знала о тебе. Пока не шагнула в твой номер. Подумай, какой ужасный контраст между твоим блеском и моей дурой мамашей с ее керамикой и югославским танцовщиком, и моим отцом, влачившим жалкое существование в убогом филадельфийском офисе. Сначала я просто хотела увидеть, какой ты на самом деле. Потом – ранить тебя как можно больнее. И мне это почти удалось, верно?

– Да. А теперь…

Но в этот момент послышался серебристый перезвон системы оповещения и женский голос объявил о начале посадки для пассажиров рейса Ницца – Нью-Йорк. Механики, крутившиеся возле самолета, исчезли как по волшебству. Гейл нежно коснулась его руки.

– А теперь, я думаю, тебе пора идти к самолету.

Крейг расплатился, и они, миновав бар, спустились в центральный зал. Крейг остановился у будочки паспортного контроля.

– Я еще увижу тебя?

– Если приедешь в Лондон. Разумеется, начнутся всякие сложности.

– Разумеется, – кивнул он, пытаясь улыбнуться. – Когда будешь писать матери, передай привет.

– Обязательно, – заверила она и, порывшись в сумке, извлекла толстый конверт. – У меня кое-что для тебя. Портье дал, когда я упомянула, что собираюсь тебя проводить.

Крейг взял конверт. Почерк Энн. Судя по штемпелю, письмо пришло из Ниццы. Подняв глаза на Гейл, он спрятал конверт в карман.

– Ты знала об Энн?

– Да. У нас был долгий разговор.

– Ты пыталась остановить ее?

– Нет.

– Но, ради бога, почему?

– Вряд ли я имела на это право. Ведь я нахожусь в таком же положении.

– Кажется, ты права. – Он притянул ее к себе и быстро поцеловал. – Прощай.

– Прощай, моя истинная любовь, – прошептала она.

Крейг смотрел, как она идет к выходу из терминала, быстрой, решительной походкой: сумка раскачивается в такт шагам, длинные волосы развеваются, и каждый проходящий мужчина оборачивается и провожает ее взглядом. Он заметил, что уже перед дверью она вытащила и нацепила солнечные очки. И почувствовал себя старым и измученным.

Когда он проходил паспортный контроль, объявили о вылете его самолета. Он нащупал в кармане толстый конверт. Что ж, будет что почитать над Атлантикой.

Кроме него, пассажирами первого класса были высокий, красочно одетый африканец с племенными клеймами-шрамами на щеках и его хорошенькая полногрудая жена, завернутая в роскошные цветные шелка. Крейгу всегда было совестно платить такие деньги за билеты в первый класс, но он всегда платил. Африканец с женой говорили на каком-то непонятном языке. Крейг надеялся, что они не знают ни английского, ни французского. Он не хотел ни с кем разговаривать до самого Нью-Йорка.

Спутник вежливо ему улыбнулся. Крейг выдавил ответную улыбку, скривив неподатливые губы, и отвернулся к окну.

Не так уж маловероятно, что через двадцать лет они встретятся снова, в последней схватке между расами, и мужчина или его сын или дочь заявит:

– Я помню тебя. Ты тот белый путешественник, который отказался ответить на дружескую улыбку в самолете, вылетавшем из Ниццы. Ты расистский колонизатор, и я осуждаю тебя на смерть.

Ты беспомощная мошка, затерянная в случайных и непредвиденных событиях истории. Сам того не подозревая, ты не раз переходил дорогу людям из твоего прошлого. Ты имел наглость зло подшутить над человеком, с которым даже не был знаком: безразличный к его присутствию, пригласил его любовницу на ужин. Неудивительно, что он всю свою последующую жизнь старался причинить тебе зло. Глупая, помешанная на театре девица забрела в твой офис, получила работу у твоей секретарши и стала безымянным, никем не замечаемым придатком на месяц-другой, когда ты был еще совсем молод. Более чем двадцать лет спустя ты пострадал (или извлек пользу?) от последствий своего поступка, совершенного или не совершенного в молодости.

Человек, который изобрел первый компьютер, просто положил в его основу принцип памяти, которую и организовал в систему проводов и электрических импульсов. Не замечаемые тобой прохожие наблюдают за твоей орбитой и фиксируют каждый поступок в собственных вечных перфокартах. Хорошо это или плохо, но ты внесен в файл и информация сохранена для последующего использования. И от этого нет спасения. Процесс этот бесконечен. Что говорит о нем Сидни Грин в своей квартире с неоплаченными деревянными панелями в Шестнадцатом округе Парижа? Каковы будут последние наставления Дэвида Тейчмена Джессу Крейгу перед смертью? Как Натали Сорель будет отзываться о нем в техасском особняке? Какова будет реакция на его имя дочери Гейл Маккиннон, когда той исполнится двадцать?

Он с надеждой глянул на высокого африканца, сидевшего через проход, но тот смотрел в другую сторону. Двигатели взревели; звуконепроницаемый корпус приглушал демонический вой. Прежде чем самолет покатился по дорожке, Крейг принял две таблетки транквилизатора. Если он и разобьется, то без лишних волнений.

Он подождал, пока разнесут обед, прежде чем развернуть письмо Энн. Знал, что написанное отнюдь не добавит ему аппетита.

На письме не было ни даты, ни обратного адреса. Только «Дорогой папочка…».

Дорогой папочка надел очки. У Энн и без того неразборчивый почерк, а тут просто каракули какие-то. Можно было подумать, что она писала на бегу, спускаясь с крутого холма.

«Дорогой папочка, – писала она. – Я трусиха. Знала, что ты станешь возражать и спорить, и боялась, что попытаешься переубедить меня. Страшилась, что тебе это удастся. Поэтому и пошла по самому легкому пути. Как всякая трусиха. Но ты прости меня. Только люби и прости меня. Я с Йаном. Долго думала, прежде чем решиться…»

Интересно, как долго? Три дня? Пять? Что же, возможно, в двадцать лет пять дней кажутся целой вечностью, совершенно достаточным сроком, чтобы сообразить, как лучше испортить себе жизнь. Вполне возможно. Он просто не помнит, каково это – быть молодым.

«Не буду вдаваться в детали. Скажу только, что в тот вечер, в ресторане, когда мистер Мерфи так ужасно обошелся с Йаном, я почувствовала к нему то, что не испытывала ни к кому в жизни. Считай это любовью, если хочешь. Мне все равно, как это назвать. Я это ощущаю, вот и все. И не думай, что это всего лишь преклонение перед писателем, чьими книгами я восхищаюсь. И это не детское увлечение. Что бы ты там ни думал, я уже достаточно взрослая для подобных вещей. И я не ищу в возлюбленном человека, обладающего качествами, которые хотела бы видеть в отце, как ты, конечно, стал бы утверждать, если бы я осталась и поговорила с тобой. У меня прекрасный отец. Так или иначе, Йану всего сорок. Стоит ли упоминать о тебе и Гейл Маккиннон?»

«Так мне и надо. Вот уж получил по заслугам. Полной мерой», – подумал Крейг. Он попросил у стюардессы виски с содовой. Такое письмо без спиртного не переварить.

Он выглянул в окно. Долина Роны скрыта облаками, такими плотными, что кажется, если выпрыгнешь из самолета, то сможешь зашагать по ним.

Отпив виски, он вернулся к письму.

«Ни на минуту не думай, что я против твоих отношений с Гейл. Я полностью за. После того, что тебе пришлось вынести с мамулей, я не винила бы тебя, если бы ты сошелся с бородатой леди из цирка. И, господи, Гейл – одна из лучших женщин, которых я встречала в жизни. Более того, она призналась, что влюблена в тебя. Я, разумеется, ответила, что в тебя влюблены все. И это почти правда. Как ты поступишь с той дамой в Париже – дело твое. Так же как Йан – мое.

Я знаю наперед все твои аргументы. Все. Он слишком стар для меня, он пьяница, он беден, он вышел из моды, он не первый красавец в мире, он был трижды женат».

Описание человека, в которого влюбилась его дочь, было настолько точным, что Крейг кисло усмехнулся.

«Поверь, все это я учитываю, – продолжала Энн. – У нас был серьезный разговор на эту тему».

Когда? В ту ночь, когда она ушла из отеля и бродила по пляжу? Или когда вылезла из постели после того, как предъявила Бейарду Патти самое убедительное доказательство любви?

Крейг поморщился от боли в затылке. Может, принять аспирин?

«Прежде чем я согласилась уехать с ним, – читал Крейг, так и не выпив аспирин, – я поставила ему условия. Хоть я и молода, но отнюдь не идиотка. Прежде всего я взяла с него слово бросить пить. И вернуться в Америку. Эти обещания он намерен выполнить. Он нуждается в том, чтобы его ценили. Он гордый человек и больше не может жить, терпя от других унижения и презрение к себе. Сколько подобных сцен в ресторане способен вынести человек за свою жизнь?»

«О моя бедная дочь, – подумал Крейг, – сколько женщин за все эти столетия погубили себя, поддавшись таким же иллюзиям, вообразив, что они, и только они, могут спасти писателя, музыканта, художника! Смертельная хватка искусства. Убийственное воздействие на женское воображение».

«Ты совсем другой, – убеждала Энн. – Тебе не нужно ничье преклонение. Ты в двадцать раз сильнее Йана, и я прошу тебя быть к нему милосерднее. И зная тебя, уверена, что так и будет.

Секс путает, сбивает с толку, заманивает в ловушку, кому, как не тебе, об этом знать».

Крейг кивнул. Верно. Только одно дело – изрекать избитые истины в сорок восемь лет и совсем другое – в двадцать.

«Знаю, что поступила подло с беднягой Бейардом, и тот наверняка уже успел добраться до тебя и рыдает на твоем плече. Но то был всего лишь зов плоти…»

Крейга покоробило. Плоть. Странно, что Энн так выразилась. Уж не Йан ли помогал ей писать письмо?

«А одной плоти мне мало, – уже совершенно неразборчиво дописывала она. – Если ты уже поговорил с Бейардом, должен знать, что ничего иного между нами быть не может. Так или иначе, я никогда не просила его приехать в Канны. Если бы я вышла за него, как он все время просил (так настаивал, что я готова была завыть), то рано или поздно превратилась бы в его жертву. Не желаю стать ничьей жертвой».

Крейг решил в один прекрасный день составить для нее список. Сто один легкий способ превратиться в жертву.

«Не злись на бедного Йана за то, что мы вот так ускользнули. Он хотел остаться и все рассказать. Я из кожи вон лезла, убеждая его не делать этого. Не ради него. Ради меня. Пока он сам не свой. От счастья, по его словам. Он считает меня чем-то сверхнеобыкновенным и утверждает, что влюбился в первый же день, на пляже. Все повторяет, что я разительно отличаюсь от всех женщин, которых он знал. И еще говорит, будто даже не мечтал о том, что я когда-нибудь погляжу на него. Вот уже два дня, как он не выпил ни капли. Даже пока мы еще были в Каннах. Он клянется, что для него это мировой рекорд. Я прочла ту часть книги, которую он успел закончить, и это чудесно. Если не начнет пить, это будет лучшая его вещь. Я в этом убеждена. Я найду работу, и на деньги из трастового фонда мы прекрасно протянем, пока он не допишет последнюю главу».

Крейг застонал. Африканец с племенными шрамами с вежливым видом уставился на него. Крейг поспешно улыбнулся, давая понять, что все в порядке.

«Прости, если причиняю тебе боль, – продолжала Энн, – но уверена, что потом ты и сам будешь за меня счастлив. Так же, как счастлива я сама. Кроме того, у тебя есть Гейл. Хотя тут куда сложнее, чем ты думаешь».

«Не я, а ты думаешь», – едва не сказал вслух Крейг.

«Она рассказала мне долгую и неприятную историю о своей матери, но сейчас нет времени вдаваться в подробности. Правда, она пообещала сама тебе все объяснить. Я уверена, что для тебя тут нет ничего компрометирующего, как бы там это ни выглядело на первый взгляд. Я в самом деле уверена, папа.

Но все еще, хотя Йан и рядом, слишком трушу, чтобы сказать, куда мы едем. Страшусь мысли о том, что встречусь с тобой и ты начнешь читать мне нотации в своей обычной суровой, рассудительной манере. Но как только мы устроимся в Штатах, я дам о себе знать и ты сможешь приехать и своими глазами увидеть, что все в порядке. Пожалуйста, папа, люби меня, как я люблю тебя.

Энн.

P. S. Йан передает тебе привет».

Привет. Если бы не чета африканцев, Крейг снова застонал бы. Он аккуратно сложил письмо и сунул в карман. Пожалуй, не мешает его перечитать.

Он представил себе Йана Уодли в постели с Энн.

– Мисс, – обратился он к проходившей мимо стюардессе, – у вас есть аспирин?

Глава 17

Белинда Юэн, верная секретарша, уже ждала Крейга у стойки таможенного досмотра. Он сразу же заметил, что она не утратила пристрастия к крикливым цветам, с тех пор как они виделись последний раз. За все двадцать три года, что они работали вместе, она, казалось, не состарилась и на день. Крейг поцеловал ее в щеку. Она, похоже, искренне ему обрадовалась. Крейгу стало совестно за то, что он не ответил на два ее письма. Если женщина отдала тебе двадцать три года жизни, как можно при встрече с ней не испытывать угрызений совести?

– Нас ждет лимузин, – сообщила она. Ей не хуже Крейга было известно, что особенных доходов не предвидится, однако она была бы шокирована, если бы он намекнул, что такси ничем не хуже. Во всем, что касалось их престижа, она была неукротима. Горе агенту, приславшему уже кем-то прочитанный сценарий! Он получал по полной программе. Даже по телефону Белинда не стеснялась в выражениях.

Погода была сырой и давяще душной. Пока водитель подгонял лимузин, начало моросить. Крейг мрачно коснулся полей шляпы. Голоса пассажиров, грузившихся в свои машины и такси, казались неприятно-резкими. Вопли какого-то ребенка действовали на нервы. На Крейга навалилась свинцовая усталость. Даже аспирин не помог.

Белинда с тревогой всмотрелась в него.

– Вы плохо выглядите, Джесс, – заметила она.

Он был так молод, когда она пришла к нему, что не посмел потребовать, чтобы она называла его «мистер Крейг».

– Я-то думала, что вы хотя бы загорите.

– Я же ехал в Канны не затем, чтобы на пляже валяться, – чуть раздраженно бросил он.

Тут подкатил лимузин, и Крейг с облегчением рухнул на заднее сиденье. Стоять не было сил. Он весь взмок, пришлось вытереть платком лицо и шею.

– Здесь все время так жарко? – спросил он.

– Не настолько уж и жарко, – отрезала Белинда. – А теперь, может, объясните, почему, во имя Господа, велели поселить вас в «Манхэттене»? На Восьмой авеню, подумать только!

Обычно он останавливался в тихом дорогом отеле в Ист-Сайде. Очевидно, в глазах Белинды перемена отеля означает унизительную попытку сэкономить.

– Я подумал, что это намного удобнее. Ближе к офису, – пояснил он.

– Повезет, если вас не будут грабить каждый раз, когда вы выйдете из двери, – проворчала Белинда. – Вы не представляете, что творится на Восьмой авеню.

У нее был резкий, напористый голос. Всегда. Всю жизнь. Некоторое время назад он едва не поддался соблазну предложить ей брать уроки дикции, но так и не набрался мужества. А теперь, разумеется, слишком поздно. Он не сказал, что решил остановиться в «Манхэттене» буквально в последнюю минуту и дал ей телеграмму из аэропорта Ниццы. «Манхэттен» – шумный доходный отель, где всегда полно народу, и в обычных обстоятельствах Крейг не вспомнил бы о нем, но на память вдруг пришло, что он жил там, когда ставил первую пьесу Эдварда Бреннера. Вместе с Эдвардом. Который теперь уже не пишет пьес. Тогда отель назывался «Линкольн». Теперь президенты не слишком-то ценятся. Но в отеле «Линкольн» к нему пришла удача. Жаль, что он забыл, в каком номере жил тогда.

Однако Белинде об этом говорить нельзя. Слишком она здравомыслящая особа, чтобы потакать предрассудкам хозяина.

– И предупредили вы меня в последнюю минуту, – раздраженно выговаривала она. – Я получила вашу телеграмму всего три часа назад.

– Так уж получилось, – покаянно пробормотал он. – Простите.

– И тем не менее… – Она всепрощающе улыбнулась. У нее были маленькие острые зубки, совсем как у щенка. – Тем не менее я рада, что вы вернулись, а то в офисе тишина как в морге. От скуки я просто на стену лезла. Даже к рому пристрастилась. То и дело прикладываюсь днем, чтобы не рехнуться. Неужели наконец снизошли до того, чтобы снова взяться за работу?

– Что-то в этом роде.

– Аллилуйя! – воскликнула она. – В каком именно роде?

– Брюс Томас хочет ставить фильм по сценарию, которым я владею.

– Брюс Томас? – благоговейно переспросила Белинда. – О-ля-ля!

Крейг заметил, что в этом году все произносят имя Брюса Томаса каким-то особым тоном. Непонятно, то ли радоваться, то ли ревновать.

– Какой сценарий? – с подозрением осведомилась Белинда. – Я вот уже три месяца ничего вам не посылала!

– Тот, что я нашел в Европе. По правде говоря, я сам его написал.

– Давно пора! Наверняка лучше, чем тот мусор, который мы перелопачиваем. Могли бы хоть написать, – обиженно заметила Белинда. – Или даже прислать экземпляр.

– Простите, – вздохнул Крейг и погладил ее руку.

– У вас пальцы ледяные. Вы здоровы?

– Конечно, – коротко ответил он.

– Когда мы начинаем? – загорелась Белинда.

– Скажу точно, после того как повидаюсь с Томасом. Контракт еще не подписан.

Он поглядел в окно на низко нависавшие над равниной облака.

– Кстати, я все хотел спросить. Вы знали женщину по имени Глория Талбот? Она, кажется, работала у нас.

– Всего пару месяцев в самом начале, – немедленно протараторила Белинда, которая всегда все помнила. – Абсолютно ни на что не способна.

– Она была хорошенькой?

– По мнению мужчин, вероятно, да. Господи, да с тех пор прошло почти двадцать пять лет! С чего это вы вдруг о ней подумали?

– Так. Получил от нее что-то вроде привета.

– Она с тех пор, должно быть, пять мужей сменила, – сухо процедила Белинда и поджала губы. – Я таких, как она, за сто шагов вижу! Что ей было надо?

– Трудно сказать. Возможно, просто захотелось пообщаться.

Разговор отчего-то потребовал от него невероятных усилий.

– Если не возражаете, Белинда, я попробую вздремнуть. Вконец вымотался.

– Слишком много мотаетесь по свету. А ведь уже не мальчик.

– Наверное, вы правы.

Крейг закрыл глаза и откинул голову на спинку сиденья.

Ему отвели номер на двадцать шестом этаже. За окном разлилась туманная дымка, капли дождя скользили по стеклу. Башни небоскребов сверкали стеклянными гранями, ярусами тусклых огней в серой сумеречной полумгле. Комната была безупречно чистой, безликой, совсем не во вкусе русской аристократии. С Гудзона доносились корабельные гудки. Ничто в этом номере не напоминало ему о счастливых временах работы над пьесой Бреннера. Ему пришло в голову, что нужно бы узнать, где похоронен Бреннер, и возложить цветы на его могилу.

Он с огромным трудом развесил вещи. Легкие костюмы, которые он носил в Каннах, казались неуместными в такую дождливую погоду. Следовало бы сделать несколько звонков, но Крейг решил отложить это на завтра. Все, кроме одного. Брюс Томас ждал его звонка.

Он дал телефонистке номер Томаса. Бодрый, деловой американский голос телефонистки приятно контрастировал с усталыми визгливыми модуляциями французских standardistes[108]108
  Телефонисток (фр.).


[Закрыть]. Томас сердечно приветствовал его.

– Вот так сюрприз! – воскликнул он. – В жизни не предполагал, что вы напишете сценарий, да еще такой! Приятный сюрприз.

Видимо, Клейн уже поговорил с ним.

– Пока не знаю, на чем мы договоримся, но договоримся непременно. Вы сейчас заняты? Хотите приехать?

Томас жил на Восточной Семидесятой улице. Сама мысль о том, что придется ехать через весь город, была невыносимой.

– Если не возражаете, давайте лучше завтра. Никак не отойду после полета.

– Разумеется, – согласился Томас. – Десять утра вас устроит?

– Обязательно приеду, – пообещал Крейг. – Кстати, у вас нет лондонского телефона Уодли?

Он почувствовал, что Томас колеблется.

– Знаете, – наконец выговорил тот, – я предложил Уодли еще до того, как узнал, кто автор сценария.

– Понимаю, – заверил Крейг. – Вы уже говорили с ним?

– Нет. Я, естественно, хотел сначала выяснить ваше мнение. Но после того как Клейн сказал, что вы не возражаете, пытался с ним связаться. Бесполезно. Его нет в Каннах, лондонская квартира не отвечает. Я послал ему телеграмму с просьбой немедленно позвонить. Погодите, сейчас дам номер.

Продиктовав цифры, Томас добавил:

– Если все-таки отыщете его, передайте, что я пытался его найти. Не возражаете, если я пошлю ему копию рукописи? Я велел отксерить сценарий. Если Йан по какой-то причине откажется работать с нами, ему нет смысла приезжать.

– Я где-то слышал, что он в любом случае планирует перебраться в Штаты, – сообщил Крейг.

Где-то… Пролетая над Францией, в сторону Ла-Манша, в бравый Новый Свет. Дорогой папа…

– Интересная новость. Ему давно пора вернуться на родину, – обрадовался Томас. – Ну что же, увидимся утром. Спокойной ночи.

Хороший он человек, этот Томас, вежливый, предупредительный, воспитанный.

Крейг попросил телефонистку соединить его с лондонской квартирой Уодли и прилег в ожидании звонка. Стоило ему перекатить голову по подушке, как голова закружилась, а комната словно медленно поплыла перед глазами. Белинда считает, что он слишком много разъезжает. Мудрая женщина. Двадцать три года верной службы.

Он умирал от жажды, но не мог заставить себя подняться и сходить в ванную за стаканом воды.

Телефон зазвонил, и Крейг с трудом поднялся, боясь, что комната снова завертится перед глазами. Телефонистка сказала, что в Лондоне никто не отвечает, и спросила, не хочет ли он повторить заказ через час. Крейг отказался.

Он сидел на краю кровати, пока комната не стала на свое место, потом вышел в ванную и выпил два стакана воды. Но пить все равно хотелось. И кондиционер слишком мощный попался. Крейг почему-то замерз. Он попытался открыть окно, но оно было наглухо забито. Крейг посмотрел на часы. Половина седьмого. В Каннах половина первого. Он слишком долго на ногах, слишком большое расстояние перекрыл с утра. Господи, он в жизни так не хотел пить! Стакан ледяного пива мог бы совершить чудо. Или два стакана. В следующий раз он пересечет океан на пароходе. К Америке нужно приближаться осторожно, не спеша, постепенно.

Он спустился в гриль-бар, увешанный театральными афишами. Наконец-то он на знакомой арене!

Крейг вспомнил бой быков, цвет песка в Сан-Себастьяне. Он сел у стойки, взял бутылку пива и одним глотком осушил половину стакана. Боль в горле внезапно ослабла. Он понимал, что не мешало бы съесть что-нибудь, но не мечтал ни о чем, кроме пива.

Он заказал другую бутылку и пил мелкими глотками, стараясь растянуть наслаждение. Вскоре он ощутил легкое, но приятное опьянение. Гриль-бар постепенно наполнялся посетителями, и шансы встретить знакомых, с которыми придется разговаривать, возрастали. Приходилось взвешивать «за» и «против». Стоит ли риск удовольствия от третьей бутылки?

Все же он решился и попросил еще одну.

К тому времени, когда он вернулся к себе, было уже около восьми. Слава богу, не пришлось ни с кем любезничать. Его счастливый отель!

Крейг разоблачился, натянул пижаму и выключил свет. И долго лежал, прислушиваясь к приглушенному невнятному шуму большого города, расстилавшегося внизу. Вой сирены напомнил ему, что он на родине.

«Жаль только, – подумал он, засыпая, – что сегодня никто не постучит в дверь».

Разбудила его боль. Желудок спазматически сжимался. Белье промокло от пота. Приступы сильной режущей боли то утихали, то нарастали. Господи, должно быть, женщины именно это чувствуют, когда рожают!

Ему нужно в туалет.

Крейг включил свет, осторожно спустил ноги с кровати, медленно поплелся в ванную и сел на унитаз. И тут же из него хлынул поток горячей жидкости. Боль ушла, но он боялся, что не хватит сил добраться до постели. Наконец он с трудом поднялся. Однако был вынужден схватиться за полку над раковиной. Жидкость в унитазе казалась черной. Крейг дернул за цепочку, и вдруг ощутил, как по ногам ползет что-то теплое. Черновато-красная кровь. И ничего нельзя сделать.

Крейг брезгливо поморщился. Он понимал, что следовало бы испугаться, но не испытывал иного чувства, кроме отвращения к своему телу, предавшему его.

Он схватил полотенце и сунул между ног. Оставив запачканные пижамные штаны на полу, он кое-как доплелся до кровати и упал на нее. Он сильно ослабел, но боли больше не было. На какое-то мгновение ему показалось, что все это кошмарный сон.

Крейг взглянул на часы. Половина пятого по нью-йоркскому времени. Часовой пояс крови.

В такой час вряд ли прилично кого-то будить. Если к восьми кровотечение не прекратится, он позвонит доктору.

Но тут Крейг сообразил, что не знает в Нью-Йорке ни одного врача. Расплата за здоровье. Ничего, сообразит утром.

Он выключил свет, закрыл глаза и попытался уснуть.

Если же усну я навеки, прими, Господи, душу мою…

Детские молитвы…

Профессор психологии, если верить Энн, что-то увидел в его почерке. Видел ли он эту ночь в Нью-Йорке?

И тут он заснул. Крепко. Без снов.

Проснулся невероятно усталым. Измученным до мозга костей. Но кровотечение прекратилось. На часах было около десяти. За окном сияло бледное, в пелене смога солнце. Город мерцал в жарком мареве.

Крейг вытащил полотенце. Очевидно, во сне кровь продолжала идти: на полотенце остались высохшие сгустки. Старый, неумолимый, неуловимый убийца.

Осторожно передвигая ноги, он пошел в ванную и долго стоял под душем, но так и не набрался храбрости ополоснуться холодной водой. И чувствовал себя разбитым, словно вывалился из окна.

Крейг спустился вниз и позавтракал в кафе в обществе туристов и коммивояжеров. Химический привкус ледяного апельсинового сока на губах. Ни Средиземного моря за окном, ни дочери, ни любовницы напротив, ни плотоядной ухмылки официанта.

Он заставил себя съесть два тоста, чтобы подкрепить силы. Ни круассанов, ни бриошей. Может, он попал не в ту страну?

Он пролистал «Нью-Йорк таймс». Потери во Вьетнаме уменьшились. Вице-президент произнес безграмотную возмутительную речь. Крушение самолета. Не один он путешествует так много. Критик, о котором он не слышал, разносил в пух и прах роман, который он не читал. Команды, которых не существовало, когда он еще ходил на бейсбол, выигрывали и проигрывали. Подающий, которому столько же лет, сколько Крейгу, до сих пор зарабатывает себе на жизнь, бросая мячик. Извещения о смерти незнакомых ему мужчин и женщин.

Вооружившись новостями, он был готов начать новый день.

Крейг вышел из стерильно-кондиционированного мира в нью-йоркскую жару и окинул взглядом тротуар. Помня предупреждение Белинды, он ежеминутно ждал нападения. Интересно, если он объявит, что ночью едва не истек кровью, вызовется ли какой-нибудь бойскаут найти ему такси?

У него не нашлось четвертака для швейцара, так что пришлось отдать доллар. Он еще помнил те времена, когда швейцары кланялись и за дайм[109]109
  Десять центов.


[Закрыть].

Сесть в такси было все равно что взобраться на скалу. Он дал адрес на Восточной Семидесятой улице. Таксист оказался стариком с зеленоватым лицом умирающего. На правах, прикрепленных к спинке водительского кресла, Крейг прочел русское имя. Жалеет ли этот человек, что он или его отец когда-то покинул Одессу?

Такси то ползло как черепаха, то рвалось вперед, то замирало, визжа тормозами, выигрывая дюйм за дюймом у других машин, пересекавших город из конца в конец. Умирающему водителю было нечего терять. Восточная часть Сорок четвертой улицы – его родная стихия. И шансы на Гран-при огромны. Если он доживет до осени, несомненно, разбогатеет.

Брюс Томас жил в солидном особняке со свежевыкрашенными оконными рамами.

У двери висела маленькая табличка, гласившая, что дом находится под присмотром частной охранной службы. Крейг бывал здесь и раньше, на больших приемах. Он вспомнил, как беззаботно веселился тогда. Однажды он забрел в кабинет Томаса на втором этаже. Полки ломились от статуэток, памятных табличек, почетных значков, грамот – награды за фильмы.

Когда-то Крейга тоже награждали статуэтками, табличками, значками. Где это все сейчас?

Он позвонил. Томас сам открыл дверь. На нем были вельветовые брюки и тенниска с открытым воротом. Опрятный, грациозный, худощавый человек с приветливой улыбкой.

– Брюс, – едва выговорил Крейг, входя в переднюю, – похоже, вам придется вызвать мне доктора.

И рухнул на ближайший стул, не в силах пошевелиться.