Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

Глава 25

Когда Джек ехал в отель, его переполняла радость. Ему хотелось устроить себе праздник. Теперь, когда решение было принято, страхи и сомнения последних нескольких дней казались далекими и беспочвенными. Джек испытал облегчение, обнаружив, что недооценивал честность и порядочность Делани; Джек был благодарен другу за то, что тот проявил свои лучшие душевные качества. К этим чувствам примешивалось чувство удовлетворения. Его позвали на помощь, и он выручил друга. Хотя ситуация оказалась более сложной и опасной, чем можно было ожидать, Джек полагал, что Делани спасен. И это было отчасти заслугой Джека, который крайне редко оставался довольным собой; нетривиальность проблем служила дополнительным вознаграждением.

Джек был бодр и зверски голоден. Он предвкушал удовольствие от ужина и трех мартини, которые ему предстояло выпить за Делани. Боль, вызванная смертью Деспьера, не притупилась, но она отошла в глубь души благодаря приливу оптимизма и возбуждению, связанных с предстоящим началом новой жизни. Риск, которому Джек подвергал себя, теряя должность в солидной организации и право на пенсию, опасность того, что все три картины не удадутся и на пороге пятидесятилетия он останется без работы, – все это усиливало ощущение вернувшейся молодости. Готовность с легкостью идти на риск, презрение к опасности были составляющими молодости. Возможно, лучшими ее составляющими.

Риму было совсем не трудно казаться лучшим в мире городом для проживания, и сейчас Джек не сомневался в том, что это правда. Он решил как можно скорее привезти сюда Элен, чтобы она начала подыскивать жилище для семьи. Дом в Кампанье, недалеко от Рима, с садом. Оливковые деревья, виноградник (заманчивая библейская мечта северян), голоса детей, говорящих по-итальянски с садовниками и прислугой, близость пляжей, немаловажная в жаркую пору. Было бы неплохо снова разбогатеть после долгих относительно бедных лет, не думать о том, могут или нет они позволить себе новый автомобиль, новую одежду, отдых… Свободный характер новой работы, возможность быть хозяином самому себе, говорить с кем угодно на равных – все это казалось радужной перспективой после многолетнего пресса бюрократической пирамиды, после длительной боязни произнести какое-то слово, способное повысить военный потенциал русских или вызвать гнев начальства. Человек, работающий в аппарате НАТО, зачастую окружен скучными, заурядными людьми, которых среди политиков, чиновников и генералов гораздо больше, чем в кинематографической среде, где человек в большей степени принадлежит себе.

Джек сидел на переднем сиденье возле Гвидо, любуясь Римом, его еще оживленными улицами, и даже льющийся из автомобильного динамика голос певицы, исполнявшей «Volare, cantare», не мог ухудшить ему настроение. Он даже не попросил Гвидо выключить приемник.

Когда «фиат» подъехал к отелю, Джек сказал Гвидо, что примет душ, переоденется и через четверть часа спустится. Он зашагал по вестибюлю, напевая себе под нос; ждавшие Джека душ и переодевание казались ему частью ритуала обновления и очищения перед новым жизненным этапом.

Подойдя к стойке портье, он замер.

Возле нее стояла Вероника.

Склонившись, Вероника писала что-то на листке бумаги и не заметила приблизившегося к ней Джека.

Он едва узнал ее, так она изменилась. На ней была шуба из бобра, явно новая; шляпа скрывала зачесанные наверх волосы. Она казалась более взрослой и ухоженной, чем та девушка, с которой познакомил Джека Деспьер; Джек замер возле Вероники, не отрывавшей взгляда от листка бумаги.

– Шестьсот пятьдесят четвертый, пожалуйста, – произнес он.

Услышав его голос, Вероника перестала писать. Она смяла записку и бросила ее в пепельницу. Только после этого она повернулась к Джеку.

– Я писала тебе. Теперь в этом нет нужды, верно?

– Да, – согласился Джек. Он взял ключ у портье. – Поднимешься со мной?

– Нет, не с тобой. – Вероника говорила торопливым шепотом, не глядя на Джека. – Я поднимусь на другом лифте. Через пару минут.

– Что происходит? Ты не обязана со мной говорить, если не хочешь.

– Меня не должны видеть с тобой, – сказала она. – Я вышла замуж. Приходится быть осторожной. Сейчас я выйду и обойду отель.

– О господи, – промолвил Джек. – Ты помнишь мой номер?

– Помню, помню, – отозвалась Вероника.

Она стремительно направилась к двери. Джек бросил взгляд ей вслед. Замужество не изменило ее походки.

Постучав в дверь, Вероника перешагнула порог номера; с улыбкой на лице, уверенно, как хозяйка, прошла в комнату. Остановившись в центре гостиной, она огляделась по сторонам.

– Здесь все по-старому, да? – заметила девушка. – Ты рад меня видеть?

– Не знаю. Еще не разобрался в своих чувствах. Сейчас я просто растерялся. Ты не хочешь снять шубу?

– Мне очень жаль, но я не могу этого сделать, – притворно-вежливым тоном произнесла Вероника. – Я располагаю только одной минутой. Мне надо встретиться с мужем в «Хасслере». У него деловое свидание, поэтому я смогла заглянуть сюда. Не говори, что ты разочарован. – Она недовольно поджала губы. – Иначе я буду жалеть о том, что пришла к тебе.

– О боже, – вздохнул Джек.

– Ты по мне соскучился?

– Присядь.

Вероника покачала головой:

– Не могу.

– Ну, тогда я сяду.

Он опустился на диван и положил ноги на журнальный столик. Вероника по-прежнему стояла на середине гостиной, глядя на Джека и откинув шубу на плечи по своей старой, памятной ему привычке. Он вспомнил букву V, выведенную помадой на зеркале в ванной после их первой близости, и еще вечер на пляже во Фреджене; Джек почувствовал себя неуверенно, его охватила неприязнь к ее мужу, которого он не знал.

– Я боялась, что не смогу увидеть тебя. Мы приехали сегодня утром, а завтра летим в Афины; проведем там медовый месяц. Это я предложила остановиться здесь на день. Я должна была повидать тебя. – Вероника нервно облизнула уголок рта. – Решила, что должна все тебе объяснить.

– Я думаю, это самое подходящее место для объяснений. – Джек кивком головы указал на спальню. – Сними шубу.

Он знал, что его слова прозвучали резко, но он хотел быть резким.

– Если ты будешь так говорить, – сказала она, – я немедленно уйду.

– Хорошо, я вообще ничего не буду говорить. Объясняй.

– Хотя, – улыбнулась Вероника, – я рада, что ты по-прежнему хочешь меня. Я боялась, что ты уже меня забыл.

– А я не рад тому, что хочу тебя. Если ты собираешься дразнить меня, можешь убираться.

– Ты стал менее любезен, чем был две недели назад, – обиженным тоном заметила Вероника. – Гораздо менее любезен.

– Это верно. Каждые две недели я меняюсь в худшую сторону.

Она с беспокойством взглянула на новые часы, украшенные бриллиантами. Джек прежде не видел их у Вероники. Похоже, она и впрямь только что прилетела из Швейцарии, подумал он.

– Правда, глупо так стоять. – Девушка села в кресло, находящееся возле дальнего от Джека края дивана.

Вероника, зашуршав шелком, закинула ногу на ногу; Джека захлестнула волна чувственного возбуждения, которая впервые поднялась в нем тогда, когда он, сидя в кафе, увидел ее безупречные ноги, обутые в римские туфли с остроконечными носками; Джек рассердился на самого себя.

– Находиться рядом с тобой – сущая пытка.

– Что? – удивленно произнесла Вероника. – Что ты сказал?

– Не имеет значения.

– Это прозвучало оскорбительно.

– Возможно, ты права. – Джек сидел совершенно неподвижно.

– Я хочу внести в наши отношения полную ясность и определенность, – с легкой гримаской обиды на лице произнесла Вероника. – Для этого я и пришла сюда. Но если ты намерен говорить гадости…

– Ладно, я не буду говорить гадости. Ты что-то сказала о своем замужестве? Объясни с ясностью и определенностью.

– Я не стыжусь своих поступков, – тоном дерзкой школьницы, которую поймали, когда она после отбоя лезла в окно общежития, заявила Вероника. – Я сделала то, что было необходимо сделать для моего спасения.

– За кого ты вышла замуж? Я его знаю?

– Нет, не знаешь. И я не скажу тебе, как его зовут.

– Ему что-нибудь известно обо мне?

– Разумеется, нет, – спокойно сказала она. – И не будет известно.

– Я вижу, твой брак обещает быть счастливым.

– Можешь говорить все, что тебе угодно, – заявила Вероника. – Твой цинизм меня не задевает.

– Кто он?

– Ему тридцать один год. Он очень красив. Швейцарец. Родился в одной из лучших семей Цюриха. Мы с ним знакомы почти два года. Он с самого начала хотел на мне жениться, но не мог…

– Почему? Он был женат? – спросил Джек. – Он что, отравил свою жену на прошлой неделе?

– Нет, он не был женат, – с детским торжеством сказала Вероника, одержав маленькую победу. – Он никогда не был женат. Но он не мог жениться на мне, пока ему не исполнился тридцать один год.

– Почему? Это какой-то старый швейцарский закон?

– Не смейся надо мной, Джек, – тихо попросила Вероника. – Пожалуйста. Мне было нелегко эти две недели…

– Не тебе одной. – Джек тут же пожалел о своем тоне и мягко добавил: – Я не буду больше тебя перебивать. Рассказывай, как хочешь.

– Все было так сложно, – продолжила Вероника. – Мы познакомились здесь, в Риме, он пришел в агентство за билетом в Мюнхен. Его родные владеют крупной страховой фирмой, ведущей дела по всему миру. Я буду путешествовать вместе с ним. Он мне это обещал. По крайней мере до тех пор, пока у нас не появятся дети. Наконец-то я покину Италию! – Последнюю фразу Вероника произнесла торжествующим тоном, казалось, ей удалось реализовать несбыточную мечту. – Но он не мог жениться на мне раньше. Из-за родственников. Отец у него умер, но остались мать и три суровых дяди. Они не одобрили бы его женитьбу на мне, бедной итальянской девушке из бюро путешествий, к тому же католичке. По условиям завещания, составленного его отцом, мать и старший дядя могли оставить моего мужа почти без гроша в том случае, если бы он пренебрег их волей до тридцати одного года. Они бы воспользовались своим правом. Ты не знаешь эти богатые швейцарские семьи. Они хотели, чтобы он женился на девушке своего круга. Мы были вынуждены скрывать даже то, что мы знакомы. Встречались во время уик-эндов, тайно, во Флоренции…

– А вот, оказывается, что скрывалось за твоими вымышленными поездками к матери во Флоренцию.

– Как ты узнал о них? – настороженно спросила Вероника.

– Мне сказал Брезач, – пояснил Джек.

– Почему?

– Мы с ним дружим. В те дни, когда он не угрожает убить меня.

– Я должна была сказать Роберту что-то. Не могла же я объяснить ему, что каждую неделю встречаюсь со своим женихом, верно?

– Да, – согласился Джек. – Конечно, нет. Кстати, удовлетвори мое любопытство – где находится твоя мать?

– Она живет с сестрой в Милане.

– Неудивительно, что телеграмма пришла обратно.

– Ты послал мне телеграмму? – удивилась Вероника.

– Мы с Брезачем. Не тебе. Твоей матери.

– Зачем вы это сделали?

– Мы оказались глупцами, – произнес Джек. – Хотели знать, жива ты или нет.

– Я собиралась позвонить тебе… – Казалось, Вероника вот-вот расплачется. – Но боялась, что, услышав твой голос, передумаю. Все случилось так быстро… Георг договорился с мэром маленького городка, расположенного под Цюрихом. Я выслала документы еще несколько недель назад, до встречи с тобой… А потом, на пляже, в тот вечер, когда ты не попал в мою гостиницу, ты был таким холодным и далеким…

– Ты хочешь сказать, – стараясь говорить спокойным тоном, произнес Джек, – что, если бы я занялся тогда с тобой любовью, ты бы не вышла замуж?..

– Возможно. – Вероника едва сдерживала слезы. – Кто знает? Помнишь, когда я сказала, что хочу работать в Париже, ты дал мне понять…

– Помню, – перебил ее Джек.

Он попытался ласково, сочувственно улыбнуться ей, но так и не понял, удалось ли ему сделать это.

– Ты не хотел меня, – резко сказала она. – Или хотел на несколько минут, когда тебе удобно. А Роберту нравилось мучить меня. Как и другим, о которых я тебе не говорила. Мужчины встречаются со мной не для того, чтобы развлечься или развлечь меня, они хотят растерзать меня на части.

Джек кивнул:

– Да. Я тебя понимаю. Но ты сама в этом виновата.

– Кто бы ни был в этом виноват, – с горечью произнесла она, – страдаю всегда я. И с каждым разом все сильнее. Я тебя обманула. Мне больше лет, чем я тебе сказала. Мне уже двадцать семь. Я поднялась тогда в свой номер и, сидя в одиночестве, подумала: если это называется любовью, она мне не нужна, я не способна с ней совладать. Я слишком ранима, чтобы быть свободной. Слишком много отдаю. Можешь улыбаться, если хочешь. Но это правда, я поняла это тем вечером. А утром следующего дня улетела в Цюрих. Я поступила разумно, я защищала себя. Что в этом плохого? Ты не знаешь, как трудно девушке жить одной в этом городе, едва сводя концы с концами, переходя из рук в руки, завися от случая, обедая и ложась в постель с разными людьми. Если бы я не проходила мимо того столика, за которым ты сидел с Жаном-Батистом…

Она замолчала и перевела дыхание. Вся ее сдержанность исчезла. Лицо Вероники выражало муку, модная яркая шляпка казалась смешной, нелепой.

– Я прочитала о его гибели утром в день свадьбы. Я плакала во время бракосочетания, и Георг смеялся надо мной, но мои слезы были вызваны не тем, что я выходила замуж. Я плакала потому, что вспомнила, как мы первый раз были вместе, ты думал, что я – девушка Деспьера, а я сказала – нет, я твоя девушка…

Она встала, губы ее дрожали.

– Мне нельзя плакать. Я не могу вернуться к мужу с красными глазами. Бедный Жан-Батист. Он был в тот день таким веселым, таким лукавым… И я сказала: «В нем плохое перемешано с очень хорошим». Никто не знал, что ждет нас всех. Мне пора. Надо идти.

Вероника сделала движение головой и руками, словно освобождаясь от каких-то удерживающих ее цепей.

– Скажи мне «до свидания».

Джек медленно поднялся, пытаясь скрыть, как взволновали его слова девушки. Одно нежное слово, один поцелуй, и она останется. Останется навсегда. Он испугался своего желания удержать Веронику. За время ее отсутствия его влечение к ней усилилось втайне от него самого. Теперь ее появление со всей безжалостной определенностью открыло ему это.

– До свидания, – сказал Джек тихим, безжизненным голосом.

Он протянул ей руку.

Ее лицо было бледным, обиженным, детским.

– Не так, – жалобно произнесла она. – Не так холодно.

– Твой муж ждет тебя в «Хасслере», – сказал он с преднамеренной жестокостью. – Желаю хорошо провести время в Афинах.

– Плевать мне на мужа. И на Афины тоже. Я хочу, чтобы мы попрощались по-человечески…

На глазах Вероники выступили слезы. Она шагнула к нему. Неподвижный, растерянный, он стоял, как бы наблюдая за происходящим со стороны. Она обняла его и поцеловала. Джек не закрыл глаза; тело его было напряженным, неподатливым. Он вспомнил вкус ее губ. Ее нежность. Он стоял не шевелясь, испытывая желание обнять Веронику. «Почему нет? Почему нет? – думал Джек. – Новая жизнь. Почему не начать ее с женщиной, которую я хочу столь сильно? Досчитаю до десяти, – решил он, – и скажу ей, что люблю ее (позже мы установим истину), что она не должна уходить. Новая жизнь. Сегодня – день начала новой жизни». Джек заставил себя считать. Дошел до шести, испытывая головокружение, с трудом держась на ногах.

И тут Вероника вырвалась из его объятий.

– Это безумие, – тихо вымолвила она. – Я дура.

Он еще долго стоял, не сходя с места, после того, как она покинула номер.

Зазвонил телефон. Прослушав несколько звонков, Джек снял трубку. Это был Брезач.

– Мы ужинаем в «Остериа дель Орсо», – сказал Роберт. – Тут Тачино, Барзелли, Холты. Мы пьем шампанское. В честь начала моей карьеры. Вы придете?

– Чуть позже. Я должен принять душ.

– Чем вы занимались все это время?

– Ничем. Прощался с другом.

«Он снова не застал нас вдвоем», – подумал Джек.

– Вы здоровы? У вас странный голос.

– Здоров, – ответил Джек. – До встречи.

Он опустил трубку. Подождал возле аппарата, не зазвонит ли он снова, не откроется ли дверь. Но телефон не зазвонил, дверь не открылась, и спустя несколько минут он прошел в ванную с двумя раковинами и зеркалом, на котором была с любовью выведена кокетливая буква V. Он тщательно побрился, принял душ, надел свежую рубашку и отглаженный костюм. Затем вышел из отеля; сейчас Джек походил на ухоженного американского туриста, собравшегося познакомиться с вечерним Римом.

Глава 26

Джек выпил три мартини. Потом еще три. Затем шампанское за ужином. И снова шампанское, когда они поднялись в ночной клуб. Спиртное помогло сделать вечер терпимым после измучившей его встречи с Вероникой. Но он не пьянел от алкоголя, а контуры окружающих его предметов приобретали особую четкость. Джек сидел в своем темном американском костюме с застывшей на губах улыбкой, он смотрел на соседей по столику и на танцующих людей, видя все с кристальной ясностью.

Все сидевшие за столиком были счастливы, каждый по своей причине; было произнесено много тостов и выпито изрядное количество спиртного. Берта Холт была счастлива, потому что она отыскала в Неаполе женщину, собиравшуюся через две недели родить своего седьмого ребенка, которого она отдавала для усыновления Холтам, поскольку они с мужем с трудом кормили шестерых детей.

Сэм Холт был счастлив оттого, что была счастлива его жена, а еще потому, что Делани позвонил ему из больницы и сказал о своей договоренности с Джеком; теперь для Сэма открывались новые возможности законного сокращения суммы налога.

Тачино был счастлив потому, что он прочитал сценарий Брезача, а еще потому, что Холт подтвердил свое намерение создать кинокомпанию; теперь Тачино был спасен на ближайшие три года от банкротства. Расчетливый итальянец был все же оптимистом, он любил начало всякого дела больше, чем середину или конец; его глаза весь вечер сияли за стеклами очков, он называл Брезача «наш юный гений» и поднимал бокал за те миллионы, которые они сколотят благодаря их новому идеальному союзу.

Тассети отсутствовал, но Джек знал, что он тоже был счастлив, потому что в этот вечер Тассети не приходилось слушать болтовню Тачино.

Барзелли была счастлива, потому что у нее сегодня был выходной и она воспользовалась им, чтобы отоспаться; она выглядела отдохнувшей, красивой и чувствовала, что каждый мужчина, находящийся в зале, хочет ее. За исключением одного-двух человек, это было, вероятно, правдой. Она сидела возле Брезача и в промежутках между тостами серьезно беседовала с ним.

Макс был счастлив, потому что находился рядом с Брезачем и перед ними стояли тарелки, полные яств.

Брезач был счастлив, потому что был пьян и не слышал того, что говорила чуть ранее Вероника Джеку. Если бы он не был пьян, у него нашлось бы в этот вечер множество других существенных причин быть счастливым.

Джек видел их всех необычайно отчетливо благодаря шампанскому и мартини, он радовался тому, что они счастливы, и жалел о скоротечности их счастья; в этот вечер ему было ведомо прошлое и будущее каждого из них. Сам он не был счастлив или несчастен. В его душе установилось равновесие. Мартини и шампанское заливали ее своим холодным светом, и он с беспристрастностью электронного прибора изучал то, что в ней происходило. Замерзший под этим ледяным сиянием, Джек видел себя в объятиях Вероники, не знающим, что ему сказать – «Уходи» или «Останься», поскольку и то, и другое слово не сулили счастья. Слишком благоразумный и ответственный, чтобы ухватить радость, отказ от которой мучил его, слишком чувственный, чтобы поздравить себя с тем, что ему удалось вырваться из паутины лжи и предательств, которая стала бы платой за эту радость, он представлял собой любопытный образец современного человека, постоянно разрывающегося на части.

В результате тщательного обследования, проведенного с помощью точнейших приборов, мы можем теперь нарисовать полный портрет Джека Эндрюса, некогда известного под псевдонимом Джеймс Роял. Он наделен чувством ответственности, честен, верен в дружбе; будучи вынужден кого-то предать, Эндрюс неизменно старается сделать так, чтобы преданной стороной оказался он сам. Подробности – в нашем следующем бюллетене.

Сидя за столом и думая обо всем этом, Джек удовлетворенно усмехнулся; это была довольная усмешка ученого, которому удалось в ходе эксперимента подтвердить правильность своей теории. «Теперь, – решил он, оглядываясь по сторонам, – я могу сосредоточить внимание на других».

«Важным элементом этой компании, – подумал Джек, обводя взглядом стол, – остается человек, носящий фамилию Делани. Пока еще он – среда, в которой мы движемся, сила, которая нас объединяет. Но это скоро кончится. В последний раз мы пьем за него шампанское. Если бы не Делани, мы не сидели бы здесь, но нашей следующей встречей мы уже не будем обязаны Морису. Будут отданы почести молодости, здоровым сердцам, деньгам, любви. Брезач сделает шаг к центру системы».

Это поминки, подумал Джек. Друзья Делани по случаю его кончины собрались в ресторане, где усопшего знали, уважали, где он провел лучшие часы. Человек, носящий фамилию Делани, конечно, еще появится, но это будет уже совсем иная личность, потерявшая былую силу; его станут называть прежним именем только из соображений удобства и вежливости. Вспомнив Делани и Барзелли, еще недавно сидевших рядом, Джек посмотрел, не лежит ли рука актрисы на ноге Брезача под столом. Ее там не оказалось. Замена еще не была полной.

Как будет выглядеть Брезач через тридцать лет на подобных ночных пирушках, с какими женщинами он станет перешептываться, подумал Джек, глядя на Роберта и думая о Морисе, познавшем успех и провалы. Как повлияют на Брезача тридцать лет достатка, работы, разочарования?

– Мой юный друг, помни о человеке, лежащем в больнице, – медленно и отчетливо произнес Джек.

Брезач удивленно посмотрел на него, скользнув взглядом по отделявшему его от Джека восхитительному бюсту Барзелли, обрамленному розовыми кружевами. Джек с серьезным видом поднял руку, предупреждая, поздравляя, выражая свою любовь, – так поднимают руку в прощальном жесте отцы, под грохот оркестра провожая своих сыновей-капитанов на далекие войны.

– Что это на вас нашло сегодня, Джек? – спросил Брезач.

Джек заметил, что голос Роберта звучал сейчас более хрипло, чем обычно, и покачал головой, вспомнив, сколько его друзей и подруг погубили себя алкоголем, утонули в этом коварно поблескивающем море.

– Вино, нервы, честолюбие, женщины, переутомление, – лаконично ответил Джек.

Повернувшись, он приветливо улыбнулся миссис Холт; она парила над столом, словно сойдя с картины, которую написал бы Марк Шагал, если бы он родился в Оклахоме и жил в Риме. Миссис Холт сказала:

– Я очень хочу, чтобы вы, Джек, познакомились с миссис Лусальди, которая любезно согласилась отдать нам своего сына. Она знает, что на этот раз родится мальчик. У нее уже есть четыре мальчика и две девочки, и она всегда угадывала верно. Сегодня миссис Лусальди была у нас дома. Жаль, вы не видели ее. Она громадная, как рояль. Мне показалось, что в наш pallazzo вошла богиня плодородия.

Осторожно, Берта Холт, хотелось сказать Джеку. Как восприняли бы ваши слова оклахомские дамы? Возможно, услышав их, они перестали бы отпускать своих дочерей в Рим.

– Мне всегда нравилось в итальянцах, – мечтательно произнесла миссис Холт, плывя над куполами церквей сквозь римскую ночь, – то, что у них красивые зубы. Зубы – это так важно. Вы согласны, Джек?

Джек согласился с тем, что зубы – это важно. Затем Тачино галантно пригласил миссис Холт танцевать.

– О, вы так любезны, – сказала она итальянцу; миссис Холт встала и начала двигаться в объятиях Тачино с пьяной, притворно застенчивой улыбкой на лице, напоминая кошку, которой достались сливки, случайно разбавленные виски.

Хрупкая, изящная, бесплодная, она выполняла фигуры танца, ведомая сильными итальянскими руками; Джек с жалостью смотрел на женщину, верившую в то, что сын, чей-то сын, принесет ей счастье.

Сочувствие к Тачино требовало неземной доброты, его можно было жалеть только обобщенно, как представителя привлекательной, но вымирающей породы игроков, оптимизм которых заставляет их удваивать ставки до тех пор, пока после серии захватывающих дух выигрышей не придет окончательное поражение. «Прежде чем тебе исполнится шестьдесят, – мысленно произнес Джек, обращаясь к итальянцу, – наступит вечер, когда ты не сможешь заплатить за обед в этом ресторане».

Возможно, больше других жалости заслуживал Макс, поскольку его ждало очередное изгнание. Он никогда уже не будет так близок с Брезачем. Роберт спал с ним на одной кровати, потому что они не располагали второй, они жили впроголодь, потому что оба не имели средств, и эта спартанская общность помогла Максу вновь поверить в человеческую доброту и любовь. Теперь у Роберта будет много кроватей, ежедневные праздники быстро войдут в привычку. Щедрость брата сменится благотворительностью; человек, существующий на подаяние, – всегда изгнанник. Радуясь успеху Брезача, мудрый Макс понимал, что каждая новая победа Роберта будет отдалять их друг от друга.

Жалость к Барзелли, безличная и чистая, носила эстетический характер; актриса вызывала ее лишь потому, что всякая красота недолговечна. Говорить о жалости к Барзелли правомочно в том смысле, в каком можно заявлять о жалости к прекрасному пустому зданию, которое когда-то превратится в груду камней.

Другое дело – Сэм Холт. С любовью наблюдая за танцующей женой, радуясь ее радости, он внушал тревогу за себя. Его счастье зависело от состояния жены и потому было зыбким, непрочным.

Заметив, что Джек смотрит на него, Холт повернул голову и улыбнулся:

– Славный вечер, правда?

– Да, славный.

– Не могу выразить, как я рад тому, что вы остаетесь с нами. Ваше присутствие вселяет в меня чувство уверенности. Мы нуждались в человеке, подобном вам. Надежном, ответственном, тактичном.

«Эпитафия для моей могилы, – подумал Джек. – Здесь покоится Ответственный человек».

– Я вот о чем сейчас думал, – произнес Холт. – Помните, я говорил вам о моем шурине, младшем брате Берты, я собирался взять его на должность помощника продюсера для снижения суммы налога?..

– Да, помню.

– Так вот, я передумал. Я не стану этого делать. Не буду взваливать сей груз на ваши плечи. Не потому, что он вам не понравится, – поспешно пояснил Холт, храня верность семье. – Он славный малый. Но это дело не для него… – Холт лукаво улыбнулся. – Я позабочусь о нем каким-то иным способом. Возможно, старым, испытанным. Бог с ними, с налогами. Пусть эти средства помогут отправить ракету на Луну.

Холт смиренно вздохнул, невольно, в сотый раз, с чувством стыда за свою расчетливость прикинув, в какую сумму обойдется ему до конца жизни этот славный малый, сорокачетырехлетний брат Берты. Затем лицо Холта посветлело.

– Замечательное торжество, верно? – Он добродушно посмотрел через стол на Брезача, который посмеивался, слушая что-то шептавшую ему на ухо актрису. – Готов поспорить, парень надолго запомнит этот вечер. Как обидно, что сегодня с нами нет Мориса.

Поминки, подумал Джек. Он здесь. Его дух витает над бокалами с шампанским. Только тело отсутствует.

– Сегодня во всех отношениях удачный день. Наверное, Мама сообщила вам об итальянке, которая обещала отдать нам своего ребенка, когда он… – Холт сделал паузу, ища подходящее слово. – Когда он… появится на свет.

– Да. Берта мне сказала. Поздравляю.

– Мы заберем его сразу после родов. Тогда Мама сможет почувствовать, что это на самом деле ее ребенок. Завтра она отправится в магазин покупать ему одежду и коляску. Ее жизнь существенно изменится, вы согласны? – с мольбой в голосе произнес Холт.

– Несомненно, – ответил Джек.

– В лучшую сторону, – поспешил уточнить американец, испугавшийся, что Джек может неверно истолковать его слова, допустив противоположное.

– Конечно, – подтвердил Джек.

– Я напишу лучшим педагогам в Штатах об этом мальчике. Если это будет мальчик, – снова лукаво улыбнулся Холт, – я отправлю его в лучшую школу. Гроутон или Эндоувер. Хочу, чтобы он ощущал привилегированность своего положения.

И вдруг за спиной Холта Джек заметил Веронику. Она шла вслед за метрдотелем, который вел ее к столику, расположенному в дальнем конце зала. Веронику сопровождал молодой, атлетически сложенный блондин, он держал девушку за локоть.

«Ну конечно, – испуганно подумал Джек, – я должен был это предвидеть. Куда еще могли пойти молодожены, прибывшие в Рим на один день? Сядьте в темный угол, – мысленно умолял их Джек. – Там, где вы будете незаметны». Он посмотрел поверх стола на Брезача, который что-то увлеченно рассказывал Барзелли.

Вероника и блондин сели за маленький столик, расположенный за углом Г-образного зала. Джек облегченно вздохнул. Но затем он увидел профиль Вероники, появившейся из-за края стены в мягком свете одного из прожекторов. Джек понял, что она подалась вперед; теперь Вероника была видна из их части зала. На мгновение танцующие заслонили девушку, и она исчезла из поля зрения Джека.

– В недалеком будущем, – Холт развивал тему воспитания сына, еще не родившегося у смуглой неаполитанки, – хотим мы, американцы, этого или нет, но нам придется вести за собой мир или хотя бы четверть, половину его.

Он говорил серьезным тоном. Чтобы подчеркнуть значимость произнесенных им слов, Холт опустил на запястье Джека свою руку – крупную, загрубевшую, созданную годами труда, не размягченную богатством.

– Мы должны сохранить планету узнаваемой. Конечно, мир изменится, но мы должны сберечь те ценности, которыми мы дорожим сейчас. И мы никогда не добьемся этого силой. Еще одна война, и сам Создатель не узнает свое творение. Мы должны будем добиться этого трудом, примером и убеждением. Странно, – покачал головой Холт, – мы, нация юристов, не способны уговорить иностранца не мочиться против ветра, нам приходится подкупать его или грозить водородной бомбой. Но это не значит, что мы должны перестать их уговаривать. Нет, сэр, – убежденно произнес он. – Это значит, что мы должны убеждать гораздо более эффективно. Чем образованнее человек, чем лучше он воспитан, тем легче ему убеждать. Я не могу похвастаться воспитанием, я рос как сорняк и имею право так говорить. А если парень, европеец по происхождению, с прекрасными природными задатками… не теряющий связи с родиной – мы проследим за этим. Возможно, мы с Мамой внесем некоторый вклад… – заключил он.

Джек увидел спутника Вероники, вышедшего из-за стены; блондин направился мимо бара в сторону туалета.

– Извините меня. – Джек встал. – Я только что заметил друга.

Он знал, что Холт сочтет поведение собеседника грубым и обидится, но упускать такую возможность было нельзя.

– Пожалуйста, извините. Я отойду на одну минуту. Надо поздороваться.