Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

Глава 10

Он смутно понимал, что за окном уже рассвело, но никак не мог проснуться. Кто-то мерно дышал рядом, где-то разрывался телефон.

Не двигаясь и не открывая глаз, в тщетном старании оттянуть начало дня, он пошарил по прикроватному столику и ощупью нашел трубку.

Далекий голос, едва пробившийся сквозь помехи, произнес:

– Доброе утро, дорогой.

– Кто это? – невнятно пробормотал он.

– А что, так много людей называют тебя «дорогой»? – пропел тонкий, едва слышный голос.

– О, прости, Констанс, – сообразил он. – Такое впечатление, словно ты в миллионах миль отсюда.

Крейг наконец разлепил глаза и повернул голову. По соседней подушке разметались каштановые волосы. Гейл не мигая смотрела на него: глаза с синими искорками были серьезными, почти мрачными. Простыня почти сползла, и Крейг обнаружил поистине чудовищную эрекцию. Он уже не помнил, когда так возбуждался, и теперь едва подавил идиотский порыв поскорее прикрыться.

– Ты все еще в постели? – удивилась Констанс. Едва слышный упрек, донесшийся по неисправному кабелю через шестьсот миль. – Уже начало одиннадцатого!

– Разве? – глупо выдавил он. Его плоть все больше набухала с каждым мгновением и угрожающе вздымалась. Он ощущал на себе бесстрастный взгляд с соседней подушки, украдкой любовался очертаниями ее тела под простыней, сознавая, что вторая кровать по-прежнему аккуратно застелена. В ней по-прежнему не спали. Жаль, что у него с языка сорвалось имя Констанс!

– Здесь все поздние пташки, – объяснил он. – Как дела в Париже?

– Хуже некуда. А у тебя?

Крейг поколебался.

– Ничего нового, – наконец выдавил он.

Выражение лица Гейл осталось таким же серьезным. Ни тени улыбки. Взгляд почти ощутимо давил на его вздыбленный фаллос, возвышающийся в золотистом утреннем свете, словно неотъемлемая и бесстыдная деталь окружающей обстановки. Гейл медленно протянула руку и оценивающе провела пальцем от самого основания до рубиново-пылающей головки. Крейга немедленно скрутило конвульсией, как от прикосновения к проводу высокого напряжения.

– Святой отшельник, – шепнула она.

– Прежде всего, – продолжал дрожащий, механический, почти неузнаваемый голос на другом конце линии, – я хотела бы извиниться…

– Я едва тебя слышу, – перебил он, делая над собой сверхъестественное усилие, чтобы говорить спокойно. – Может, лучше повесить трубки и попросить телефониста снова нас соединить и…

– Так лучше? Теперь ты слышишь? – неожиданно прорвался сквозь помехи голос. Теперь он звучал так отчетливо, будто Констанс сидела за стенкой.

– Д-да, – нерешительно отозвался он, отчаянно пытаясь сообразить, что такое сказать Констанс, чтобы она дала ему передышку, позволила одеться, перейти в гостиную и подождать, пока она перезвонит. Но в эту минуту он был способен лишь отделываться междометиями.

– Я сказала, что хочу извиниться, – повторила Констанс, – за то, что вела себя как последняя стерва. Ты ведь знаешь, на меня иногда находит.

– Да, – повторил он. В нижней части его тела все оставалось по-прежнему.

– И поблагодарить за снимок со львенком. Как мило с твоей стороны.

– Да.

– У меня хорошие новости, – продолжала Констанс. – По крайней мере я надеюсь, что ты посчитаешь их хорошими.

– Какие новости?

Он осторожно, по миллиметру, подтягивал край простыни, ухитрившись прикрыться почти до пояса.

– Завтра или послезавтра я, вероятно, буду в твоих краях. Марсель.

– Марсель? – тупо повторил он, не в силах вспомнить, где находится Марсель. – Почему Марсель?

– Это не телефонный разговор.

Ее недоверие к французской телефонной сети ничуть не уменьшилось.

– Но если все уладится, я буду там.

– Прекрасно, – машинально ответил Крейг, думая совсем о другом.

– Что «прекрасно»? – переспросила Констанс, постепенно начиная раздражаться.

– Я хотел сказать: может, нам удастся увидеться…

– Что значит «может»? – В голосе явно слышалось приближение бури.

Он ощутил, как дрогнул матрас. Гейл встала и, не оглядываясь, направилась в ванную, голая, с неправдоподобно тонкой талией, перламутрово-поблескивающими бедрами, точеными загорелыми икрами.

– Видишь ли, тут кое-что изменилось…

– Еще один чертовски бесполезный разговор, парень, – вздохнула Констанс.

– Сегодня приезжает моя дочь Энн, – пояснил Крейг, радуясь, что Гейл нет в комнате. Эрекция неожиданно исчезла, и этому он тоже рад. – Я послал ей телеграмму с приглашением.

– Все мы зависим от этой чертовой молодежи, – констатировала она. – Привози ее с собой в Марсель. Каждой девственнице полезно повидать Марсель.

– Позволь мне хотя бы поговорить с ней сначала, – взмолился Крейг, не заостряя внимания на значении слова «девственница». – Позвони мне, когда определишься со своими планами. Может, лучше тебе приехать в Канны? – неискренне добавил он. И услышал шум воды в душе. Интересно, доносится ли он и до Констанс?

– Ненавижу Канны! – вырвалось у Констанс. – Там я решила развестись с первым мужем. Господи, неужели тебе так трудно сесть в машину и потратить часа два на то, чтобы увидеться с женщиной, в которую ты якобы влюблен…

– Не накручивай себя, Констанс, – посоветовал Крейг, – не доводи до истерики. Ты еще даже не знаешь точно, окажешься ли в Марселе, и все же…

– Я хочу, чтобы ты дрожал от нетерпения, – перебила она. – Мы целую неделю не виделись. Самое меньшее, что ты можешь сделать, – сгорать от желания.

– Я и сгораю, – заверил он.

– Докажи.

– Я примчусь к тебе, куда и когда пожелаешь, – громко пообещал он.

– Вот это пойдет, парень, – объявила она со смешком. – Господи, говорить с тобой – все равно что зубы рвать. Ты пьян?

– С похмелья.

– Дебоширил?

– Можно сказать и так.

Хотя бы один камень в фундамент истины.

– Никогда не любила трезвенников. Ладно, телеграфирую, как только что-то прояснится. Сколько твоей дочери лет?

– Двадцать.

– Думаю, у двадцатилетней девушки найдется более интересное занятие, чем целыми днями не отходить от папаши.

– Мы любящие родственники.

– Я это заметила. Веселись, дорогой. Мне тебя не хватает. И все-таки львенок – прекрасная идея.

Она повесила трубку.

«Постыдная, глупая комедия», – неприязненно подумал он, вскакивая с постели и принимаясь поспешно одеваться. Он уже успел натянуть рубашку и брюки к тому времени, как вернулась Гейл, все еще голая. Она была стройная, совершенная; на смуглой коже переливались последние капельки воды, которые она не позаботилась вытереть.

Гейл стояла, чуть расставив ноги, уперев руки в бедра, пародируя позу модели, и широко улыбалась.

– Господи, ну и дел у нашего малыша, верно?

Подойдя к нему, она притянула его голову к своей и поцеловала в лоб. Но едва он обнял ее за талию и тоже хотел поцеловать, как она резко отстранилась и объявила:

– Умираю с голоду! Как тут вызвать официанта?

В аэропорт Ниццы он прибыл слишком рано. Самолет из Женевы должен был совершить посадку только через полчаса. За годы своей супружеской жизни он привык повсюду появляться загодя. Его жена никогда и никуда не успевала вовремя, и их совместное существование осталось в памяти как ряд неприятных сцен: он орет на нее, требуя поторопиться, она в слезах, с силой хлопает дверями в отместку за упреки, а потом не раз пережитые унизительные объяснения с друзьями, которых заставили ждать, опоздав на ужин, самолет, поезд, в театр, на свадьбу, или похороны, или футбол. Поэтому теперь, избавившись от жены, он мог позволить себе роскошь повсюду приезжать заблаговременно, спокойно и не тратя нервы.

– Развод с твоей матерью, – сказал он как-то Энн, которая, насмотревшись на Пенни, выработала в себе чудовищную пунктуальность, – прибавил мне десяток лет жизни.

Поднявшись наверх, он устроился на балконе, откуда были видны взлетные полосы и море, и заказал виски с содовой. Хотя солнце еще не село, в воздухе повеяло прохладой, а ветер взбивал на верхушках волн белые барашки.

С чувством раскаяния потягивая виски, он попытался собраться перед встречей с дочерью. Но рука, державшая стакан, едва заметно дрожала. Он никак не мог расслабиться и чувствовал свинцовую усталость. И хотя попытался сосредоточиться на снижавшемся самолете, который был еще примерно в миле от конца взлетной полосы, глаза его за солнечными очками неожиданно заслезились. Он почти не спал ночью. Причем по совершенно дурацкой причине. Гейл Маккиннон пришла к нему в номер, легла рядом, но не позволила заняться с ней любовью. Причем без всяких объяснений. Просто сказала «нет» и заснула в его объятиях, невозмутимая, душистая извращенка с шелковистой кожей, уверенная в себе, неотразимая, манящая юностью и красотой.

И теперь, дожидаясь, пока его дитя спустится с ясного неба, Крейг сгорал от стыда при мысли о безумии этой ночи. Мужчина его лет позволил впутать себя в глупую детскую игру! И кому! Девушке настолько юной, что годилась ему в дочери! Ему следовало включить свет, выгнать ее из номера, принять снотворное и лечь спать. Или по крайней мере натянуть пижаму, устроиться в соседней кровати, а утром объяснить девчонке, что больше не желает ее видеть. Вместо этого он прижимал ее к себе, утопая в меланхоличной нежности, раздираемый желанием, бессонницей, лаская ее шею и затылок, втягивая носом аромат ее волос, прислушиваясь к ее ровному, спокойному дыханию, до тех пор пока серое предрассветное утро не проникло в щели между жалюзи.

А за завтраком, раздраженный реальными или воображаемыми похотливыми взглядами официанта, он пообещал ей встретиться днем в баре. Подумать только, из-за нее он оскорбил Констанс, лгал или почти лгал по телефону, рисковал тем, что до вчерашнего вечера считал настоящей любовью к зрелой, опытной женщине, которая не играла с ним в недостойные игры, а, напротив, принесла ему счастье, любовью к прекрасной, умной, самостоятельной женщине, державшейся с ним на равных, чья привязанность… почему бы не назвать это чувство настоящим именем… чья страсть помогла ему пройти через самые черные полосы в его жизни. Он всегда гордился тем, что и в хорошие, и в дурные времена сохраняет умение контролировать себя и свои действия. И вдруг, всего за несколько часов пьяного дурмана, он показал, что способен на такие же бессмысленные шаги и опрометчивые поступки, как любой безмозглый, романтически настроенный болван.

Пьяный дурман. Он лжет самому себе. Да, он пил, но не так уж много. И знал, что, если бы не выпил и капли, все равно вел себя так же.

Во всем виноваты Канны, оправдывался он перед собой. Город, созданный, чтобы потакать всем ощущениям: свобода, яркое солнце, пиршество плоти. И в темных зрительных залах по всему городу на людей влияет будоражащая терпкая сексуальность фильмов, полных восхитительных слияний, многоцветья порока, молодого разврата, – слишком пьянящая атмосфера для одинокого стареющего человека без серьезных привязанностей, скитающегося без компаса по этому невеселому году.

И в довершение всех бед – приезд дочери. Кой черт дернул его послать эту телеграмму?

Крейг громко застонал, но тут же огляделся, не услышал ли кто, и поднес ко рту платок, притворяясь, что закашлялся. Потом выпрямился и заказал еще виски.

Он приехал в Канны в поисках ответов. А получилось так, что за эти несколько дней умножил и без того бесчисленные вопросы. И все усложнил. Может, лучшим выходом было бы немедленно отправиться в кассу и взять билет до Парижа, Нью-Йорка, Лондона или Вены? Он, как северянин, чувствует себя комфортно только в более суровом климате, белые, исполненные языческого духа южные города не для него. Будь он мудрее, навсегда покинул бы пагубные затягивающие соблазны Средиземноморья. Разумная идея.

Но Крейг не двинулся с места. Никаких билетов он не купит. Пока.

Помощник Клейна Бойд позвонил из вестибюля во время завтрака, и Крейг отослал рукопись «Трех горизонтов» с посыльным. Если сценарий Клейну не понравится, значит, пора уезжать из Канн. Это решение успокоило его. Дало что-то вроде цели, на которую следует ориентироваться. Теперь выбор зависит уже не от него. От судьбы.

Ему сразу стало легче. Поднимая стакан с виски, он заметил, что пальцы больше не дрожат.

Колеса самолета замерли на бетонном покрытии. Из открытого зева посыпались легко одетые пассажиры; подолы шелковых платьев парусили на ветру. Крейг различил в толпе Энн. Длинные белокурые волосы хлестали ее по лицу. Девушка энергичным шагом направилась к балкону, выискивая глазами отца. Крейг помахал рукой. Она махнула в ответ и почти побежала. В руках ее болтался туго набитый брезентовый мешок цвета хаки, похожий на те, которые продаются в армейских магазинах. Он отметил, что походка у нее по-прежнему неуклюжая, немного расхлябанная, словно девушка не стремится претендовать на женственную грацию. Может, предложить ей брать уроки художественной гимнастики?

На Энн были помятый голубой плащ и темно-коричневые слаксы. Ни одного яркого пятна, если не считать волос. Среди ярких летних платьев, цветастых сорочек и полосатых пиджаков остальных пассажиров она казалась настоящей Золушкой. Интересно, кому она подражает сейчас?

В противовес всякому здравому смыслу Крейг раздраженно поморщился. В те времена, когда деньги лились потоком, он основал два трастовых фонда для Энн и Марши. Доходы с них были не бог весть какими, но на новую одежду, несомненно, хватило бы. Придется как можно тактичнее намекнуть ей на необходимость посетить здешние магазины. Хорошо еще, что она по крайней мере чисто умыта, носит туфли и не кажется одурманенной гашишем индейской скво. Возблагодарим Господа и за малые милости.

Он заплатил за виски и спустился вниз.

Когда Энн вышла вслед за носильщиком, тащившим ее чемоданы, Крейг придал лицу соответствующее случаю радостное выражение. Она совершенно по-детски бросилась к нему, обняла и с размаху чмокнула куда-то в шею.

– О, папа! – вскрикнула она, уткнувшись ему в грудь.

Он погладил плечо изжеванного голубого плаща и невольно вспомнил другой поцелуй и другое юное тело в своих объятиях сегодняшним утром.

– Дай-ка взглянуть на тебя, – попросил он. Энн чуть отстранилась, чтобы он смог получше ее рассмотреть. Она не пользовалась косметикой, да и не нуждалась в ней. Типично калифорнийская девица: ясноглазая, загорелая, цветущая, с выгоревшими на солнце волосами и легкой россыпью веснушек на переносице изящного прямого носика. Судя по оценкам, училась она превосходно, но трудно поверить, что она вообще берет в руки книги, а не проводит все время на пляжах, водных лыжах, досках для серфинга и теннисных кортах. Будь он на ее месте, вряд ли стал бы корячиться над учебниками.

Он не видел ее полгода и теперь заметил, как она округлилась и налилась, а ничем не стесненные груди под темно-зеленым свитером сильно отяжелели. Зато лицо осунулось, заострилось, став почти треугольным, с чуть заметными впадинками под высокими скулами. Она всегда была здоровым ребенком и теперь превратилась в настоящую женщину.

– Ну и как? Нравится то, что видишь? – спросила она улыбаясь. Старый стереотипный вопрос, придуманный Энн в давнем детстве.

– Более-менее, – поддразнил он. Разве можно облечь в слова ту нежность, охватившую его, безрассудное теплое ощущение самодовольства, которое неизменно доставляла она, плод его чресел, свидетельство жизнеспособности и родительской мудрости. Он сжал ее руку, втайне поражаясь, что всего несколько минут назад досадовал при мысли о ее приезде.

Рука об руку они последовали за носильщиком через пассажирский терминал. Он помог носильщику забросить ее вещи в багажник. Брезентовый мешок, раздувшийся от книг, оказался очень тяжелым. Одна книга выпала на асфальт. Крейг поднял ее. «Воспитание чувств», на французском. Крейг не смог сдержать улыбки. Ну и предусмотрительная же путешественница его дочь: рассчитывает встретиться здесь с прошлым веком.

Они направились по шоссе, ведущему в Канны. Поток машин был такой плотный, что приходилось буквально плестись. Время от времени Энн наклонялась к нему и гладила по щеке, словно легким прикосновением пальцев убеждая себя, что отец здесь, совсем рядом.

– Какое синее море, – протянула она. – Поверишь, это было самое сумасбродное приглашение в моей жизни. – Она засмеялась какой-то своей мысли. – Кстати, твоя жена утверждает, что ты покупаешь мою привязанность.

– А ты? Ты тоже так считаешь?

– Если это верно, продолжай в том же духе.

– Как твоя швейцарская поездка? – осторожно осведомился он.

– Средней паршивости.

– Что мать делает в Женеве?

– Консультируется с частными банками. Ее приятель ей помогает. – Голос Энн неожиданно стал жестким. – С тех пор как ты стал давать ей столько денег, она заделалась настоящим асом инвестиций. Заявляет, что американская экономика не кажется ей достаточно стабильной, и намеревается отныне иметь дело только с немецкими и японскими компаниями. Велела передать тебе, чтобы последовал ее примеру. Говорит, это просто смехотворно – получать всего пять процентов годовых. Ты, мол, никогда не был деловым человеком, и она заботится о твоих интересах. – Энн слегка поморщилась. – Кроме того, в твоих же интересах немедленно бросить ту парижскую дамочку.

– Она и об этом тебе рассказала? – процедил Крейг, стараясь не выказать гнева.

– Да, и еще о многом.

– А что она знает о моей парижской приятельнице?

– Понятия не имею. Слышала лишь то, что она мне сказала. Будто эта дама бессовестно молода для тебя, выглядит как маникюрша и охотится исключительно за твоими деньгами.

– Маникюрша? – рассмеялся Крейг. – Очевидно, она никогда не видела мою приятельницу.

– Ошибаешься, видела. И даже устроила ей скандал.

– Где?!

– В Париже.

– Она была в Париже? – недоверчиво переспросил Крейг.

– Совершенно верно. Исключительно ради тебя. Высказала даме все, что думает об авантюристках, которые охмуряют старых дураков и разрушают счастливые браки.

Крейг восхищенно покачал головой.

– Подумать только, Констанс мне ни слова не сказала.

– Знаешь, есть вещи, о которых женщины предпочитают не распространяться, – пояснила Энн. – Кстати, ты познакомишь меня с Констанс?

– Конечно, – неловко пробурчал Крейг. Обнимая дочь в аэропорту, он и помыслить не мог, что их беседа примет такой оборот.

– Зато в Женеве я здорово позабавилась, – продолжала Энн. – Пришлось обедать в «Ричмонде» с мамочкой, ее дружком и со всеми прибамбасами.

Крейг ничего не ответил. Не хотел обсуждать с дочерью любовника своей жены.

– Этакий помпезный осел, – продолжала дочь. – Бр-р-р. Расселся как у себя дома, заказывает икру, орет на официанта. Вино, видите ли, не то, а потом удостаивает галантной беседой пять минут мамулю, а пять – меня. Строго по очереди. Теперь я понимаю, почему уже с двенадцати лет ненавидела мамочку.

– Это не так, – мягко возразил Крейг. Он во многом виноват. Только не в отчуждении дочерей от жены.

– Так, папа. Так. О, почему ты столько лет покорно выносил этого жалкого зануду, который притворялся твоим другом, почему ты все им спускал?

– За все надо платить, – вздохнул Крейг. – Я тоже не ангел. Ты уже взрослая, Энн, и надеюсь, давно сообразила, что наши с мамой пути много лет как разошлись…

– Разошлись? – нетерпеливо перебила Энн. – Ладно, пусть разошлись. Это вполне можно понять. Но как ты мог вообще жениться на этой стерве…

– Энн! – резко воскликнул он. – Не смей так говорить!

– И еще не могу понять, почему ты позволил ей угрожать тебе иском за адюльтер и под этим предлогом выманить все деньги! А дом! Не проще ли денька на два нанять детектива, чтобы последил за ней и увидел, что она творит?

– Я на такое не способен.

– Почему? Она же пустила за тобой ищейку!

Крейг пожал плечами:

– Не рассуждай как адвокат. Не могу – и баста.

– Ты слишком старомоден, – заключила Энн. – В этом твоя беда.

– Давай не будем больше говорить об этом, – попросил он. – Только помни: если бы я не женился на твоей матери, тебя и твоей сестры не было бы на свете. Я иногда думаю, что вы – самое главное, что у меня есть, а все остальное ломаного гроша не стоит. Поэтому, как бы ни поступала ваша мать, я благодарен ей за вас. Ты будешь помнить это?

– Попытаюсь.

Голос Энн задрожал, и Крейг испугался, что она сейчас заплачет. Странно, она даже в детстве не была плаксой.

– Но скажу только одно, – с горечью продолжала она. – Больше я не желаю видеть эту женщину. Никогда. Ни в Швейцарии, ни в Нью-Йорке, ни в Калифорнии. Нигде.

– Ты когда-нибудь передумаешь, – тихо возразил он.

– Хочешь пари?

О господи! Семьи и семейные дрязги!

– Я хочу, чтобы вы с Маршей знали: Констанс не имеет никакого отношения к нашему разрыву. Я оставил твою мать, потому что мне все это надоело до чертиков и я был на грани самоубийства. Наш брак потерял всякий смысл, а продолжать бесцельную жизнь я не собирался. Я виню вашу мать не меньше, чем самого себя. Наступил конец, вот и все. Констанс – просто совпадение.

– Ладно, – согласилась Энн, – верю.

Она примолкла, и Крейг, облегченно вздохнув, благодарный за передышку, миновал каннский ипподром. Южные скачки… Незамысловатые победы, незасчитанные поражения. Включенные разбрызгиватели изливались мириадами водяных дуг-фонтанчиков по всему зеленому полю.

– Ну, – резковато спросила Энн, – а как насчет тебя? Веселишься?

– Можно сказать и так.

– Я беспокоилась о тебе, – сообщила она.

– Беспокоилась? – с невольным удивлением повторил Крейг. – Я всегда считал, что современная молодежь не волнуется за родителей, по крайней мере так утверждают модные теории.

– Не настолько я современна.

– А почему ты тревожилась?

– Твои письма, – коротко пояснила Энн.

– Что же в них такого?

– Вроде ничего особенного. Ничего странного. Но общий настрой… Не знаю… у меня такое ощущение, что ты недоволен собой и не уверен в том, что делаешь. Даже почерк… – Она осеклась.

– Почерк?

– Выглядит совершенно иным. Не таким четким. Словно ты разучился писать буквы.

– Может, следует отныне печатать письма на машинке? – попытался отшутиться Крейг.

– Все не так просто, – серьезно ответила она. – На факультете психологии есть преподаватель, специалист-графолог, и я показала ему два твоих письма: одно – полученное четыре года назад, а второе…

– Ты хранишь мои старые письма?

Поразительный ребенок! У него не осталось ни одного письма от родителей.

– Естественно! Ну, в общем, тот преподаватель как-то заметил, что зачастую задолго до того, как что-то случится, прежде чем появятся какие-нибудь симптомы или сам человек что-то почувствует, его почерк… вроде того как… предсказывает перемены… болезнь, даже смерть.

Крейг был потрясен ее словами, но постарался этого не показать. Энн всегда была искренней, откровенной девочкой, ничего не скрывала и выпаливала все, что приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся этой неумолимой честностью, считая ее неопровержимым доказательством силы духа. Но теперь ему было не до смеха, ибо на этот раз правда оказалась беспощадной.

– И что же этот умник изрек насчет писем твоего папочки? – иронически осведомился он.

– Смейся, смейся! Он сказал, что ты изменился. И изменишься еще больше.

– Надеюсь, к лучшему.

– Нет, – вздохнула она. – Не к лучшему.

– Господи милостивый! Посылаешь своих деток в модный колледж за солидным образованием, а они выходят оттуда с головой, набитой всякими средневековыми суевериями. Интересно, твой графолог и хиромантией занимается?

– Как бы там ни было, – возразила Энн, – я дала себе слово сказать тебе – и сказала. А увидев тебя сегодня, я была потрясена.

– Чем, интересно.

– Ты плохо выглядишь. Очень плохо.

– О, не будь глупышкой, Энн, – рассердился Крейг, хотя был уверен в ее правоте. – Пара бессонных ночей, только и всего.

– Не только, – настаивала она. – И дело не в бессонных ночах. Тут что-то более серьезное. Не знаю, сознавал ты это или нет, но я присматриваюсь к тебе с самого детства. И как бы ты ни пытался скрыть от меня свое настроение, я всегда знала, когда ты злишься или волнуешься, когда болен или напуган…

– А сейчас? – с вызовом бросил он.

– Сейчас… – Она нервным жестом пригладила волосы. – Ты странно выглядишь. Какой-то неухоженный… Да-да, это, пожалуй, лучшее определение. Выглядишь как человек, который скитается по отелям.

– Я действительно живу в отелях. Лучших отелях мира.

– Ты знаешь, о чем я.

Он и в самом деле понимал, что она хочет сказать, но не желал вслух признавать ее правоту. Разве что мысленно.

– Получив твою телеграмму, я решила подготовить речь, – объявила Энн. – И сейчас ее произнесу.

– Лучше полюбуйся пейзажем, Энн, – посоветовал он, – речь произнесешь попозже.

Но она, не обращая на него внимания, сказала:

– Единственное, чего я хочу, – жить с тобой. Заботиться о тебе. Если пожелаешь – в Париже. Или Нью-Йорке. Где угодно. Где скажешь. Не вынесу, если ты превратишься в одинокого старика, а по вечерам будешь уныло жевать свой ужин, как… как отбившийся от стада дряхлый буйвол.

Он невольно рассмеялся, услышав столь оригинальное сравнение.

– Не хочу хвастаться, Энн, но пока я не испытываю недостатка в общении. Кроме того, тебе еще год учиться в колледже…

– Я покончила с образованием, – перебила она. – А образование покончило со мной. По крайней мере этого рода образование. Ни за что не вернусь назад.

– Обсудим это как-нибудь в другой раз, – пообещал Крейг. По правде говоря, после всех лет скитаний мысль об упорядоченной жизни с Энн вдруг показалась весьма привлекательной. Кроме того, выяснилось, что он все еще придерживается старых взглядов, недостойных и постыдно несовременных, убежденности, что для женщин образование совсем не так уж и важно.

– И еще одно, – добавила Энн. – Тебе следует вернуться к работе. Просто смешно: такой человек, как ты, сидит сложа руки.

– Это не так легко, как кажется. Никто особенно не рвется дать мне работу.

– Тебе?! – недоверчиво вскричала она. – Это тебе? Не может быть!

– Еще как может. Кстати, здесь Мерфи. Поговори-ка с ним о нынешнем состоянии дел в кино.

– Но другие все же снимают картины.

– Другие. Но не твой отец.

– Невыносимо! Ты рассуждаешь как неудачник! Если бы ты только собрался с духом и сделал что-то, вместо того чтобы гордо взирать на все со стороны! Я недавно говорила с Маршей, и она согласна со мной: это пустая, бессмысленная, позорная трата сил и таланта!

Казалось, еще минута, и Энн забьется в истерике. Крейг поспешил ободряюще погладить ее по руке:

– Собственно говоря, я тоже так считаю. Последний год я трудился не покладая рук!

– Ага! – торжествующе воскликнула она. – Вот видишь! С кем?

– Ни с кем. Сам с собой. Писал сценарий. Только что закончил. Кое-кто читает его прямо сейчас.

– А что сказал мистер Мерфи?

– Сказал, что это дерьмо, и посоветовал выбросить.

– Глупый старик! Не стоит его слушать!

– Глупым его никак не назовешь.

– Но ты все-таки сделал по-своему, правда?

– Сценарий я пока не выбросил.

– Можно мне его прочесть?

– Если хочешь.

– Разумеется, хочу. Могу я потом честно сказать, что думаю?

– Естественно.

– Даже если мистер Мерфи прав, – заключила Энн, – и окажется, что сценарий недостаточно хороший, или не слишком кассовый, или что еще им там требуется, ты всегда можешь взяться за что-то другое. То есть на кино свет ведь клином не сошелся! Если хочешь знать, по-моему, ты был бы куда счастливее, если бы навсегда с ним распрощался. Подумай, с какими ужасными людьми тебе приходится общаться! Это такая жестокая, капризная штука: сегодня ты кто-то вроде национального героя, а завтра никто о тебе не вспомнит. А люди, перед которыми ты пресмыкаешься, эта Великая Американская Публика… Боже мой, папочка, да зайди ты в кинотеатр, в любой кинотеатр в субботу, и посмотри, над чем они смеются и плачут… Помню, как много ты работал, как изводил себя до полусмерти, к тому времени, когда фильм был наконец снят. И для кого? Для ста миллионов кретинов!

В негодующей тираде дочери он распознал отзвук собственных мыслей, но это отнюдь его не обрадовало. Особенно неприятно это слово – «пресмыкаться». Одно дело – слышать такое от человека его лет, трудившегося, не раз выигрывавшего и терпевшего поражения на арене беспощадных битв. Иногда, в минуты уныния, невольно усомнишься в плодотворности своих усилий. И совсем другое – выслушивать столь беспощадное суждение из уст неопытного, избалованного ребенка.

– Энн, – попросил он, – не будь так строга к своим соотечественникам-американцам.

– Пусть мои соотечественники-американцы идут… – пробормотала она.

Еще один пункт в повестке дня. Узнать, что случилось с дочерью на ее родине за последние полгода. При следующей встрече.

Крейг поспешил сменить тему.

– С каких это пор тебя волнует моя карьера? – спросил он с легкой иронией. – В таком случае, может, посоветуешь, что мне делать?

– Да что угодно! Преподавать, устроиться редактором в издательство. Разве не этим ты занимался почти всю жизнь? Редактировал чужие сценарии. Мог бы сам стать издателем. Переехать в уютный маленький город и открыть собственный театр. Писать мемуары, в конце концов!

– Энн! – укоризненно воскликнул он. – Я, разумеется, стар, но не настолько же!

– Есть тысячи разных вещей, – упрямо настаивала она. – Умнее тебя человека я не знаю. Было бы настоящим преступлением, если бы ты позволил сбросить себя со счетов только потому, что бизнесмены от кино или театра так глупы. Ты ведь не женат на кино. И Моисей никогда не сходил с горы Синай, чтобы провозгласить: «Именем Господа повелеваю: развлекай!»

Крейг рассмеялся:

– Энн, дорогая, ты безбожно смешиваешь две великие религии.

– Я знаю, о чем говорю.

– Может, и так, – признал он. – Может, в твоих словах есть доля правды. А может, и нет. Я отчасти для того и приехал в Канны, чтобы решить, что делать, посмотреть, стоит ли игра свеч.

– И что же ты увидел? – вызывающе бросила она. – Что узнал?

Что он увидел и узнал? Увидел фильмы всех сортов, хорошие и плохие, в основном плохие. Был ввергнут в вихрь карнавального безумия, называемого кинематографом. В залах, на террасах, на пляжах и вечеринках – повсюду обнажалась голая суть этого искусства или индустрии, какого бы названия оно ни заслуживало. Здесь были все: художники и псевдохудожники, бизнесмены и мошенники, покупатели и продавцы, сплетники, шлюхи, порнографы, критики, прилипалы, герои года, неудачники года. И квинтэссенция всего, ради чего затевалась эта суматоха, – фильмы Бергмана и Бюнюэля, чистые и потрясающие.

– Итак, – повторила Энн, – что же ты узнал?

– Боюсь, понял, что я навек опутан паутиной, называемой кино. Как наркоман. Когда я был маленьким, отец часто брал меня в бродвейские театры. Я сидел не шевелясь, ожидая, пока погаснут люстры и зажгутся огни рампы. И все время боялся: а вдруг этого не произойдет и рампа так и не зажжется. Но все шло своим чередом, и всегда наступал великий момент. Я стискивал кулаки от счастья и тревожился за людей, которых увижу на сцене, как только поднимется занавес. Только однажды в жизни я нагрубил отцу. Именно в такую минуту. Не помню, что он мне сказал, бесцеремонно вернув на землю, но я прошипел: «Папа, помолчи, пожалуйста!»