Текст книги "Две недели в другом городе. Вечер в Византии"

Глава 21

«Держись подальше от спален друзей, – подумал Джек, мчась с Гвидо обратно в Рим мимо гробниц, – и даже от гостиных друзей твоих друзей – подобные места хранят неприятные тайны».

Закрыв глаза, Джек задремал; проснулся он, лишь когда «фиат» стал взбираться на Квиринал[51]51
  Один из римских холмов.


[Закрыть]. На темной площади высились две громадные фигуры укротителей диких коней. Часовые с автоматами охраняли вход в президентский дворец.

– На сегодня все, Гвидо, – сказал Джек, когда они спустя несколько минут заехали под portico отеля. – Боюсь, утром вы понадобитесь мне в четверть девятого. Извините за сегодняшний день.

– Что вы, синьор. Когда случается несчастье, можно и недоспать.

Джек посмотрел на серьезное, красивое лицо итальянца; он восхитился терпением, неунывающим характером Гвидо, его добротой и способностью к сочувствию. Итальянец мог бы научить кое-чему тех людей, чьи поручения исполнял в это воскресенье, подумал Джек. Трудолюбивый, симпатичный, добродушный, сдержанный Гвидо показался сейчас Джеку воплощением неизменных, прекрасных, вечных черт, присущих людям его нации. Джек мысленно осудил страну, не нашедшую иного применения Гвидо, вынужденного возить по Риму иностранцев, испорченных детей двадцатого века. «Я обязательно должен сделать для него что-то существенное», – подумал Джек.

– Скажите мне, Гвидо, если бы у вас появились деньги, что бы вы с ними сделали?

– Деньги? – несколько удивленно повторил Гвидо. – Сколько?

– Ну, много.

Гвидо задумался:

– Я бы свозил жену и детей на неделю в Тулон, мы съездили бы к женщине, на виноградниках которой я работал во время войны.

Двести, двести пятьдесят долларов, прикинул Джек. Не более. Для Гвидо это – большие деньги. «Я дам ему эту сумму, – решил Джек. – Когда получу гонорар. Это мой долг Италии».

Уставший Джек вздохнул и с трудом вылез из машины:

– Спокойной ночи, Гвидо. До утра.

Пусть подарок окажется сюрпризом для Гвидо.

– Спокойной ночи, месье, – сказал Гвидо и уехал.

Портье передал Джеку три записки одинакового содержания. Свяжитесь с телефонисткой номер 382 в Париже. «Париджи», – написала гостиничная телефонистка. Первая записка появилась в полдень, последняя – полчаса назад. Джек посмотрел на часы. Они показывали всего лишь десять минут второго. День был столь насыщенным, что Джек поразился тому, что сейчас еще только начало второго. Внезапно поняв, что сильно проголодался, он попросил принести в номер бутылку пива, сыр и хлеб. Ожидая лифт, Джек мял рукой три записки и вспоминал утро этого дня, Брезача, стоявшего в вестибюле, телеграмму Вероники. «Не беспокойся, дорогой…» С тех пор прошло пятнадцать часов. Другая эпоха, в которой люди могли писать «Не беспокойся, дорогой…» Цюрих, вспомнил он. Каково отношение нейтральной Швейцарии к супружеским изменам Делани, к Барзелли и трем ее алкоголикам?

Отпирая дверь своего номера, Джек услышал телефонный звонок. Он зажег свет, подошел к столу и поднял трубку:

– Алло, алло…

– Надеюсь, ты не оторвешь мне голову, – насмешливо произнесла женщина.

– Кто это? – спросил Джек, хотя узнал голос Карлотты.

– Ты знаешь, кто это, Джек.

– Карлотта, – глухо произнес Джек.

Последний раз он говорил с ней тем далеким калифорнийским утром, а в дальнейшем общался с Карлоттой через адвокатов; с тех пор минуло десять лет, но он узнал ее голос.

– Мне показалось, что я видел тебя, когда выходил из больницы.

– Похоже, ты не слишком сильно обрадовался, услышав мой голос.

– Карлотта, у меня был тяжелый день, я устал, мне надо сделать несколько звонков…

– Я на третьем этаже, – сообщила она, – со Стайлзом и бутылкой шампанского. Ты не составишь нам компанию?

– Скажи Стайлзу, что он должен отправиться к себе и лечь спать. Завтра его ждут на студии к девяти часам. И раз уж ты общаешься с ним, посоветуй ему не пить шампанского.

– Я все это ему скажу, – пообещала Карлотта. – А еще то, что мы хотим побыть вдвоем. Я уверена, он поймет.

– Я не спущусь, – сказал Джек.

– Это не очень-то по-дружески, Джек.

– Я не испытываю сейчас дружеских чувств.

– После стольких-то лет! – Поддразнивая его, Карлотта разыграла обиду. – А вот я не держу на тебя зла…

– Зла… – начал Джек, но тут же осекся; он не собирался спорить с Карлоттой, тем более сейчас. – Что ты делаешь в Риме?

– Я обедала в Лондоне и услышала сообщение по радио.

– Какое сообщение? – растерянно спросил Джек.

– О Морисе. Я вылетела ближайшим рейсом. Он – один из самых старых моих друзей. Тон сообщения был такой мрачный… словно Морис… – Она осеклась. – Меня не пустили в палату. Медсестра сказала, что его состояние могло быть и хуже… Джек… – Ее голос упал. – Он умирает?

– Кажется, нет.

– Ты его видел?

– Да. Недолго.

– Как он?

Джек заколебался. Морис Делани всегда оставался Морисом Делани. Как прежде, он волновался из-за слабого кинофильма и глупой женщины, только сейчас он делал это, лежа на больничной койке и дыша кислородом.

– Настроение у него неплохое, – сказал Джек. Это приблизительно соответствовало истине. – Он заявил, что не боится смерти.

– Бедный Морис. Думаешь, завтра тебя к нему пустят?

– Думаю, да.

– Ты скажешь ему, что я здесь?

– Да.

– Скажешь, что я не уеду, пока он не начнет поправляться? Что я хочу увидеть его?

– Да.

– Твой голос звучит так нетерпеливо, Джек, – упрекнула его Карлотта.

– Мне надо дозвониться до Парижа.

– А потом ты спустишься сюда? Только на минуту… мне ужасно любопытно взглянуть на тебя. – Она засмеялась.

– Извини, Карлотта. В другой раз.

– Джек, ты ответишь мне на один вопрос?

– Какой?

– Ты меня ненавидишь?

Джек вздохнул. После общения с Кларой и Барзелли немудрено возненавидеть всех женщин, подумал он.

– Нет, – устало ответил Джек. – Я не испытываю к тебе ненависти, Карлотта. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвалась она.

Опустив трубку, он остался сидеть в пальто у стола, склонившись над аппаратом и глядя на него. Только Карлотты здесь не хватало.

Телефон зазвонил снова. После третьего звонка Джек снял трубку. Париж вызывал мистера Джона Эндрюса. Он услышал голос жены на фоне музыки и других голосов.

– Джек, Джек, ты меня слышишь? – Далекий, неясный голос Элен заглушался ритмичным звуком, напоминавшим гитарный. – С тобой все в порядке, Джек? Я прочитала о том, что случилось, в утренних газетах – какое несчастье! – и весь день пыталась дозвониться до тебя. Ты меня слышишь, Джек?

– Плохо. – Что-то в ее словах удивило Джека, но усталость мешала ему понять, что именно. – Что там за шум?

– Я у «Берты и Вивиана», – пояснила Элен. – Тут цыганка из России. Она поет и играет на балалайке. Ты меня слышишь?

– Сейчас лучше. – Джека почему-то возмутило то, что для разговора с ним она выбрала такое место. Балалайка и пение заглушали ее голос.

– Я весь день волновалась, chéri. Представляю, как это подействовало на тебя.

Вряд ли ты волновалась слишком сильно, едва не сказал Джек, если в половине второго ночи находишься в ресторане. Затем он устыдился своих мыслей. Вправе ли он требовать от Элен сострадания к Морису? Она ни разу не видела его и не была обязана скорбеть возле телефонного аппарата по случаю его болезни. Шум усилился, и Джек совсем перестал понимать, что говорит Элен. Но он слышал звучащие в ее торопливом голосе любовь и тревогу. Впервые за этот долгий день кто-то хотел помочь ему, а не просил о чем-то. В дверь постучали. Джек крикнул: «Войдите». Официант принес пиво и сыр.

– Кто это? – спросила Элен.

На мгновение все помехи исчезли, пение и другие голоса стихли, голос Элен прозвучал так, будто она говорила из соседней комнаты.

– Официант принес хлеб и сыр. Я не ел с утра. – Он жестом предложил официанту поставить поднос на стол рядом с телефоном.

– О, Джек, именно этого я и боялась. Ты совсем не заботишься о себе. Хочешь, я прилечу к тебе завтра утром?

Он задумался, глядя на официанта, который открывал бутылку пива. Порывшись в кармане, Джек положил на поднос двести лир. Официант поблагодарил его церемонным поклоном.

– Джек, ты меня слышишь?

– Да, слышу, – ответил Джек.

– Ты бы обрадовался, если бы я приехала?

Внезапно Джеку пришло в голову, что Элен помогла бы ему избавиться от Карлотты, сыграла бы роль буфера между ним, Брезачем и Кларой, он смог бы обсудить с ней проблемы, связанные с предложением Холта; ее идея показалась ему весьма заманчивой.

– Ну, – начал он, – думаю…

В трубке раздался смех посетителей ресторана, громкое пение цыган, бренчание струн. Это уже чересчур, подумал раздраженный Джек. Если ей и впрямь так уж необходимо было позвонить, она могла отыскать более тихое место. Джек почему-то вспомнил, как Элен упрекнула его в том, что последние две недели перед отъездом он не спал с ней и с радостью покидал Париж. Вечные женские притязания, ловушки, требования. Музыка в трубке вывела его из себя. Джек почувствовал, что дрожит. Он не хотел видеть ее в этой комнате. Джек радовался тому, что их разделяет огромное расстояние. Всю любовь, на которую у него еще оставались силы, он сберегал для Делани. Джек почувствовал, что, если сейчас Элен станет настаивать, он может сказать, что не хочет больше никогда ее видеть.

– Что ты сказал, chéri? Тут такой шум.

– Ничего, – ответил он.

– Когда ты собираешься вернуться домой?

«Сейчас, – подумал Джек, – я взорвусь».

– Ситуация осложнилась. Возможно, я выберусь отсюда только через шесть недель.

– Через шесть недель?

– Я все объясню в письме.

– А как же Джо Моррисон? Твоя работа?

– Ему я тоже напишу.

– Он не разрешит тебе…

– Ему придется это сделать, – сказал Джек. – Послушай, этот разговор обойдется в целое состояние…

– Ничего не понимаю. Что с тобой случилось? Не клади трубку, – торопливо произнесла она, затем сказала в сторону: – Пожалуйста, мальчики, потише, я говорю с Римом, – и снова обратилась к мужу: – Джек, ты здоров? Ты говоришь нечто странное. Ты не пьян? Ты не можешь отсутствовать еще шесть недель.

И вдруг он осознал, что удивило его в начале их беседы.

– Элен, что ты прочитала в утренней газете? Сердечный приступ случился с Делани в одиннадцать часов…

– Делани? При чем тут Делани? Слышимость отвратительная…

– Элен, говори медленно и четко. Что ты прочитала в утренней газете?

– Вчера убили Жана-Батиста. В Алжире. Он нарвался на засаду. Ты не знал? Разве ты не читал утренних газет?

– Нет, – ответил Джек. – Послушай, сейчас я положу трубку. Позвоню тебе утром…

– Джек, – с отчаянием произнесла Элен, – еще минуту. Мне необходимо поговорить с тобой. Я не могу…

Он опустил трубку. Больше из его сдавленного горла не вырвалось бы и звука. Джек долго сидел, уставясь на аппарат. Ему хотелось заплакать. Тогда, возможно, боль в горле и глазах немного утихла бы. Но слез не было. Он мог только неподвижно сидеть, склонившись над телефоном и не отводя от него взгляда. Контуры аппарата то расплывались, то вновь обретали четкость.

Джек вспомнил о конверте, врученном ему Жаном-Батистом на приеме у Холта перед отъездом журналиста на его локальную войну. Конверт лежал в ящике шкафа, под стопкой рубашек. «Не лучше ли вскрыть его утром?» – подумал Джек. Его веки налились свинцом, ноги ныли, ему хотелось, не снимая одежды, упасть на кровать и заснуть. Он даже не был уверен в том, что сейчас у него найдутся силы добраться до спальни. Но Джек заставил себя встать и извлечь конверт из шкафа. Вернувшись в гостиную, он долго стоял, держа конверт в руках, потом вскрыл его.

«Дорогой Dottore, – писал Деспьер по-французски. – Ты не должен удивляться. В этом мире, полном насилия, насильственная смерть – нормальный исход. Если ты читаешь эти строки, то лишь потому, что я мертв. На сей раз я ждал этого. Не знаю почему. Дурное предчувствие, наверно. Меня и прежде охватывали дурные предчувствия, но ничего не случалось; возможно, так будет и на сей раз, я появлюсь в Риме и попрошу тебя вернуть конверт, ты никогда не узнаешь о моих дурных предчувствиях, и мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение. Только никогда прежде мое ощущение не было столь сильным…

Eh bien[52]52
  Ну хорошо (фр.).


[Закрыть], худшее осталось позади. Теперь о деле. В конверте, кроме письма, лежат несколько страничек. Это статья о твоем друге Делани. Она не завершена. Если ты просмотришь ее, то увидишь, что в ней содержатся резкие суждения. Если бы я был жив, я бы опубликовал ее. Но в нынешней ситуации ее следует уничтожить. Я бы не хотел, чтобы мои последние слова, обращенные к миру, были недоброжелательными, критическими. Журнал выдал мне солидный аванс под этот материал; если он попадет в их руки, они напечатают его. Деньги истрачены, но мертвый человек имеет право на маленькую нечестность. Хочешь – прочитай статью, не хочешь – не делай этого, но обязательно уничтожь ее. Можешь даже сообщить Делани, что я восторгался им. Отчасти это правда.

И все же очень жаль, если меня убьют в этой жалкой алжирской войне. Она – обоюдная подлость и недостойна того, чтобы отдать здесь свою жизнь.

Извини, мой дорогой Джек, что я обременяю тебя этим поручением, но, составив мысленно список моих друзей, которым я могу доверять, я обнаружил, что все они мертвы.

Прими мои заверения (так мы, вежливые французы, заканчиваем письма) в тех самых искренних и теплых чувствах, которые я питал к тебе.

Жан-Батист».

Последняя фраза была написана по-английски. Видно, Деспьеру не хотелось завершать письмо печальной нотой. Насмешливый, склонный к самоиронии, не переносивший всякую напыщенность и чрезмерный пафос, Деспьер подвел финальную черту в присущем ему стиле.

«Делани, – подумал Джек, – Деспьер. В течение суток. Я получил предупреждение, и оно оказалось верным. «Jamais deux sans trois». Французская пословица. «Где двое, там и третий». Вечер еще не кончился. Смерть продлила его».

Джек вытащил из конверта рукопись и положил ее на стол. Сейчас он не мог заставить себя прочесть статью.

Он прошел в спальню. Постель уже была расстелена горничной несколько часов назад; лампа, стоящая на тумбочке, освещала отогнутый угол белоснежного накрахмаленного пододеяльника. Джек вспомнил больницу. У него не осталось сил на то, чтобы раздеться. Он с трудом скинул туфли и погасил свет. Но сон не приходил. Его преследовали воспоминания о Деспьере.

…И мы, как обычно, отпразднуем мое возвращение.

Однажды Деспьер вернулся из Индокитая, где едва не погиб в автокатастрофе, в которую попал его джип. Добравшись до отеля, он сразу позвонил Джеку; взяв с собой Элен и американскую манекенщицу, с которой Деспьер тогда жил, они отправились обедать в ресторан, а потом стали ходить по барам и ночным клубам, пили шампанское за здоровье водителей джипа и ударившего его грузовика, за здоровье других людей; к двум часам ночи все изрядно захмелели. Деспьер, которого еще мучили последствия сотрясения мозга, с повязкой на голове, напоминавшей съехавший набок тюрбан, принялся танцевать в центре зала с Элен, и ей приходилось иногда поддерживать партнера, чтобы он не упал на пол.

– Ты должна остановить его, – сказал Джек подруге Деспьера. – Утром ему будет плохо.

– Сегодня его не остановить. – Девушка покачала головой. – Я уже до встречи с вами пыталась убедить его в том, что ему не стоит пить, говорила, что завтра ему будет плохо. Он мне ответил: «Конечно, будет. Но я должен отпраздновать то, что я остался жив. Я готов заплатить утром за удовольствие».

Манекенщица вышла за кого-то замуж и уехала в Нью-Йорк. Джек был уверен в том, что, прочитав за завтраком о гибели Деспьера, она вспомнила вечер в ресторане, тюрбан на голове журналиста, его победный танец и фразу, произнесенную им: «Я готов заплатить утром за удовольствие».

«Я был предупрежден о том, что кто-то умрет, – подумал Джек, лежа в темной комнате, – возможно, я должен был предупредить его тогда у Холтов. Но я считал, что меня предупреждали о моей смерти».

Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами, пытаясь осознать, что никогда больше в телефонной трубке не раздастся оживленный голос Деспьера: «Dottore, или Monsieur le Ministre, я снова в городе. Боюсь, нам необходимо немедленно выпить».

«А затем, позже, я решил, что это Делани. Но мы оба живы. Только Жан-Батист…»

«Только Жан-Батист… Конечно, – подумал Джек, – это должен был быть он. Как же я не догадался? Истинный европеец, говорящий на многих языках, с легкостью пересекающий границы, сражавшийся во Франции, России, Германии, Африке… Его умение дать точную, трезвую оценку тому состоянию, в котором находилась Европа, сочеталось с неистребимой французской жизнерадостностью и насмешливой ясностью видения. Профессиональный свидетель злодеяний века. В конце концов зритель вовлекается в процесс, становится его участником. Деспьер давно израсходовал свое время и запас везения. Век не мог терпеть его бесконечно… Он называл себя специалистом по насилию. Нельзя вечно находиться рядом с насилием и не оказаться вовлеченным в него… В конце концов журналист смотрит на свой стол и видит, что сегодняшний материал посвящен ему лично».

Теперь Джек боялся заснуть. Кровь стучала в ушах, мышцы шеи утратили эластичность, они словно без его участия пытались оторвать голову от подушки. Джек сел, включил свет, встал с кровати и вернулся в гостиную.

Ветер, ворвавшийся в номер через открытое окно, сдул со стола листы рукописи, оставленной Деспьером. Страницы разлетелись по всему полу, из-за этого казалось, что в комнате царит хаос. Джек принялся устало блуждать по гостиной; натыкаясь на мебель, он собирал листы. Они не были пронумерованы; отпечатанные на старой машинке с негодной лентой, с неожиданно появляющимися темными участками, они были сейчас просто беспорядочной стопкой. Статья была написана по-французски, отдельные фразы Деспьер вычеркнул, ряд других вписал чернилами, усугубляя беспорядок. Джек начал читать с середины.

«Американцы, – прочитал он, – в том числе и люди творческих профессий, отличаются от европейцев. Они убеждены, что жизнь должна быть непрерывным движением вверх, а не чередой взлетов и падений…»

Господи, подумал Джек, даже если бы Деспьер остался жив, эту фразу в таком виде редактор бы не пропустил.

«Любой американец, – продолжил чтение Джек, – с какого уровня он бы ни начинал, всегда верит в то, что его карьера должна идти от успеха к успеху. Для американского художника это отношение является эквивалентом представления оптимистичного бизнесмена о постоянно расширяющемся производстве. Временные неудачи, периодические колебания уровня работ, принимаемые европейским художником, яростно отвергаются американцем, не считающим эти явления нормальным элементом творческого процесса. Спад для американского художника – это не спад, а пропасть, оскорбление основ общенациональной веры. В Америке любая неудача, реальная или кажущаяся, тайная или публичная – неизбежное явление в подверженных случайностям процессах сочинения романа, постановки спектакля, съемок фильма, – рассматривается даже самим художником как вина, предательство по отношению к себе самому. Ужас, который мы видим в глазах американских художников, их страх перед утратой одобрения со стороны американской культуры далеко не случайны. Им не удается поспевать за растущими требованиями, и они ищут спасения в эффектных и отчаянных новшествах, начинают пить или увлекаться коммерцией. Кое-кто совершает самоубийство. Некоторые художники, сделанные из более прочного материала, изо всех сил притворяются, будто неудачи им неведомы. Такие скорее признают несостоятельность зрителей или критиков, но не свою собственную. Морис Делани, снявший двадцать лет назад две-три лучшие картины того времени, относится к их числу…»

Джек положил листки на стол и придавил их пепельницей. «Этим вечером, – подумал он, – мертвые атакуют в Риме умирающих. Прочитаю в другой раз, – решил Джек, – когда все раны заживут».

Он прошел в спальню. Разделся. Осторожно лег на кровать, боясь резким движением усугубить пульсацию в ушах. Джек закрыл глаза и уснул.

Сквозь сон ему показалось, что звонит телефон, но когда он пробудился, в комнате было тихо. Из носа медленно сочилась кровь; он направился в ванную за полотенцем. Обвязав им нос и рот, снова задремал. Ему снилось, что он задыхается. Утром Джеку удалось вспомнить только один короткий, обрывочный сон следующего содержания – звонил телефон, в трубке звучало: «Вас вызывает Цюрих, вас вызывает Цюрих». Затем слышалась музыка; женщина сказала ясным, чистым голосом: «Jamais deux sans trois».

Глава 22

– Ну, – произнес Делани, – теперь расскажи мне обо всем. Как идут дела?

Было двадцать часов тридцать минут. Делани по-прежнему лежал в том же положении, что и вчера, с кислородной трубкой, закрепленной на щеке; медсестра все так же сидела в углу палаты. Но в голосе Делани уже появилась сила, цвет его лица, освещенного лампой, стал почти обычным. Делани сообщил, что чувствует себя неплохо, боль прошла, и если бы не доктор, он встал бы с кровати и ушел домой. Джек допускал, что Морис может наврать из гордости, но в любом случае состояние Делани явно улучшилось. Первые слова, произнесенные им, касались не жены и не Барзелли, а кино.

– Как прошли сегодня съемки? Расскажи подробно.

– Все было нормально, – сказал Джек. – Никто на такое и не рассчитывал.

Деловитое оживление съемочной площадки, необходимость постоянно работать с актерами, звукооператорами, электриками помогли Джеку целый день не думать о Деспьере. Теперь же, когда настал вечер, Джек понял, что он уже начал привыкать к этой потере. Он решил ничего не говорить о ней Делани. Джек не мог предвидеть, как Делани в его теперешнем состоянии отреагирует на это известие.

– Я обнаружил, что знаю о режиссуре гораздо больше, чем предполагал, – заметил Джек.

– Я же тебе говорил. Девять режиссеров из десяти не знают о ней ничего. Этот малыш – Брезач – тебе пригодился?

– Да, еще как.

– Я не сомневался в этом, – удовлетворенно произнес Делани. – Он сразу произвел на меня впечатление.

Брезач не просто пригодился на съемочной площадке. Пока Джек говорил с оператором, отдавал распоряжения насчет света и движения камеры, Брезач репетировал с актерами, особое внимание уделяя Барзелли и Стайлзу. Когда пришло время снимать, результаты его работы оказались удивительными. Барзелли, у которой поначалу ничего не клеилось, сыграла свою сцену с такой убедительностью, какой не демонстрировала еще ни в одном эпизоде. Но еще сильнее поразил всех Стайлз. После того как Брезач побеседовал с ним в углу съемочной площадки, открыв Стайлзу новую глубину в роли, актер сыграл столь достоверно и с таким подъемом, что присутствовавшие начали изумленно перешептываться. И это не было счастливой случайностью. Джек позволил Брезачу весь день заниматься с актерами; сам он преднамеренно уделял много времени технической стороне съемок; к вечеру все актеры и даже Тачино признали, что Брезач превзошел того Делани, каким режиссер был в свою лучшую пору. Конечно, говорить об этом больному человеку не следовало. К тому же это было не совсем верно. Брезач на самом деле не превзошел того Делани, каким режиссер был в свою лучшую пору. Но парень справлялся с работой успешнее нынешнего Делани. Это известие не стоило приносить в больничную палату. Необузданность чувств, резкость манер, непостоянство настроения, которые Джек считал присущими Брезачу, исчезли, когда парень вышел к актерам. Он стал терпеливым, проявлял к ним внимание, неподдельный интерес; они сразу ответили ему тем же. Джек понятия не имел о том, где Брезач узнал, как следует работать с камерой. Похоже, он родился с этим умением. Возможно, в двадцатом веке у человека появился новый ген – ген кино.

– Помимо прочего, – продолжал Джек, – он сотворил днем чудо.

– Какое?

– Самое невероятное. Не позволил Стайлзу пить во время ленча.

– Что? – Делани в изумлении повернул голову. – Как ему удалось?

– Очень просто. Увидев, что Стайлз, сидевший в ресторане студии, наливает себе вино, он подошел к нему и без единого слова выбил бокал из руки актера.

Делани недоверчиво фыркнул:

– При свидетелях?

– Две сотни людей смотрели на них.

– Стайлз его ударил? – спросил Делани.

Стайлз имел репутацию драчуна. Крупный, сильный, он, выпив, вечно затевал драки и в отличие от большинства других пьяниц выходил из них победителем.

– Нет, Стайлз его не ударил. Он побледнел, затем усмехнулся и попросил у официанта бокал воды.

– Черт возьми. И я такое пропустил. – Делани огорченно пошевелился в кровати. – Послушай, Джек, мне надо с тобой кое о чем потолковать. Утром я получил записку от Холта. Он приглашает тебя на должность продюсера.

– Погоди, этот вопрос может подождать.

– Теперь я могу признаться тебе, Джек. Эта мысль родилась у меня еще тогда, когда мы начали обсуждать идею насчет кинокомпании. Это и есть главная причина, побудившая меня пригласить тебя в Рим. Чтобы Холт смог познакомиться с тобой. Все случилось именно так, как я и предполагал. Он души в тебе не чает… Помнишь, Джек, я сказал тебе в Калифорнии, что мы еще поработаем вместе, и попросил тебя сообщить свой новый адрес…

– Да, помню. – Джеку не хотелось говорить об этом сейчас, в больничной палате, с возбужденным, взволнованным Делани. – Обожди, Морис, у нас есть время…

Оторвав голову от подушки, Делани посмотрел на Джека:

– Ты согласишься, да?

– Я пока думаю.

– Думаешь? – резко произнес Делани. – Черт возьми, о чем тут еще думать? Для начала ты будешь получать в три раза больше, чем зарабатываешь сейчас. Никакое вонючее правительство не будет тобой распоряжаться. Ты получишь шанс разбогатеть. Будешь в сотни раз свободнее, чем сейчас. Станешь сам себе хозяин, единственный человек из числа тех, с кем я работал, к которому я всегда сохранял уважение. Ты знаешь, что это правда, Джек. Холт не будет ни во что вмешиваться. Мы сможем снимать именно такие картины, какие захотим…

«Мы, – подумал Джек. – Уместно ли тут это мы? Ты захочешь снимать одни фильмы, я – другие. Если я вообще захочу что-либо снимать. Это еще предстоит решить».

– Такой случай представляется раз в жизни, Джек, – умоляющим тоном произнес Делани; его голос стал немного хриплым и чуть дрожал. – Я ждал его с молодости…

– Понимаю. Я не сказал, что отказываюсь. Я сказал, что пока думаю.

– Послушай, Джек, – торопливо проговорил Делани, – я знаю, что хотел бы снять. Фильм по сценарию Брезача. Эта мысль не отпускает меня с того момента, как я прочитал рукопись. Может выйти великолепная вещь. Ты читал сценарий. Ты согласен, что из него может выйти великолепная картина?

– Да, – сказал Джек.

– Мы купим его у Брезача. Вместе с ним доработаем рукопись. Сейчас она еще сырая, но у меня уже появилась тысяча идей. Сделаем нечто в стиле молодого Делани. Это будет моя лучшая картина. Господи, как бы я хотел завтра утром уехать отсюда. Эта вещь написана будто специально для меня. Даже Клара так сказала. Я послал ей сценарий, хотя мы и поссорились. Эти слова были последними, которые я услышал от нее накануне моего приступа. «Эта вещь для тебя», – сказала она. Ничего за последние двадцать лет не волновало меня столь сильно…

– Не разговаривай так много. – Джек удивился, что медсестра, сидящая в углу, не прерывает их беседу. – Я обещал доктору, что говорить буду я.

– Чихал я на доктора. Я поделился с Кларой некоторыми идеями насчет доработки сценария. Можешь спросить у нее, ты поймешь, что я собираюсь сделать.

– Клара здесь уже была?

– Нет, – буркнул Делани. Внезапно, перестав говорить о сценарии Брезача, он успокоился. – Ты с ней говорил?

– Да. Точнее, она со мной говорила.

– Что-нибудь новое?

Джек покачал головой:

– Старая песня. Она вернется, лишь убедившись в том, что ты завязал с этой Барзелли и со всеми прочими барзелли.

– Ну и черт с ней. Пусть не приходит, коли так настроена.

Прожив ночь и день, обретя уверенность в том, что он не умрет, Делани возвращался к своему обычному тону.

– Брак, – мрачно произнес он. – Клара знала, что ее ждет. Она была моей секретаршей в течение пяти лет до нашей женитьбы. Особенности моего характера были ей известны. – Он нервно пошевелился. – Ты ездил к Барзелли?

– Да.

– Что она сказала?

– Не волнуйся. – Джек тщательно выбирал слова. – Барзелли не станет тебя навещать.

– Она поняла? Ты заставил ее понять?

– Думаю, да, – отозвался Джек.

– Она чудесная женщина. Ты не представляешь, какая она чудесная женщина.

– Я должен сообщить тебе кое-что, о чем она поведала мне. – Джек заговорил об этом не ради Делани. Джек хотел знать правду.

– Что именно? – насторожился Делани.

– Она заявила, что ты ни разу не занимался с ней любовью.

– Она так сказала?

– Да. И разрешила мне передать ее слова Кларе.

– Ты сказал Кларе?

– Нет. Хочешь, чтобы я это сделал?

Делани устало поднял руку, как бы защищаясь от удара. Затем рука обессиленно упала на одеяло. Он покачал лежащей на подушке головой, смежил веки и замер; лишь звуки его дыхания нарушали тишину в палате. Медсестра сидела в углу не шевелясь. Джеку казалось, что она дремлет, не пытаясь вникать в обрывки беседы, долетавшие до ее ушей. Сидя у постелей тяжелобольных и умирающих, она вдоволь наслушалась всяких исповедей. Теперь ее любопытство ограничивалось пульсом и температурой. Доктор разрешил лишь пятнадцатиминутное свидание. Джек располагал еще шестью-семью минутами. Пока они не истекут, медсестра не станет вмешиваться, что бы она ни услышала.

– Это правда, – сказал Делани. – Я не занимался с ней любовью. Я держал ее в своих объятиях, обнаженную, ночь за ночью, но не занимался с ней любовью. Я никогда не поступал так прежде, с другими женщинами.

Голос у него был тихий, утомленный. Глаза оставались закрытыми.

– Сам не знаю, почему я так поступал. Наверное, я хотел, чтобы с ней у меня все было иначе, чем с другими… Когда я обнимал ее, ко мне возвращалась молодость. Она делала из меня нового человека, с ней я расцветал… Я уходил от нее под утро, в три, четыре часа, тем не знавшим преград юношей, каким я был когда-то. Отказывая себе в удовольствии, я становился лучше, чем был. Я начинал постигать сущность любви…

Делани открыл глаза, повернул голову и посмотрел на Джека. Глаза Мориса горели, его небритое лицо осунулось.

– Она – первая женщина в моей жизни, которую я мог иметь, но не воспользовался этим. Она дарила мне молодость… Пойми это. Заставь мою жену понять это…

«Ирландский Антей, – подумал Джек, – припадающий еженощно к итальянской земле. Кто дал мне право разрушать иллюзию обновления этого больного человека с выжженной душой? Если человеку кажется, что его раны затягиваются, неужели друг должен говорить, что они кровоточат сильнее прежнего?»

– Эти цветы прислала Карлотта, – внезапно произнес Делани; казалось, он уже жалел о сделанных признаниях и надеялся, что Джек забудет о них.