Текст книги "Работа над ошибками. (2.0)"

Степан тоже молчал, терзаясь от жалости к самому себе: и зачем надо было водить дружбу с Cub’ом?

Да не было друзей совсем, а хотелось, хотелось быть важным! Старший брат только подкалывал, что друзья нужны непременно, что это обязательно, если ты хочешь найти себе девушку, в чем, пожалуй, и была основная цель – так это все равно что собачку советовать завести с целью привлекать внимание – но Саня говорил:

– Вот та вот твоя одногруппница, я видел, ты часто ее фотки смотришь (Степа покраснел). На кой ты ей сдался, совсем круги общения разные. У ней, вернее, он, круг общения-то, есть, а у тебя что? С продавщицей разве перемолвишься, что пакет не нужен, вот и все беседы светские.

И это Степана омрачало, вот он и связался с Cub’ом ради «круга общения». Мне он потом рассказывал, что первый разговор у них был на физкультуре, до этого они даже как бы не были знакомы, и Степан признался:

– Я тогда решил, что он станет мне другом, мы сыграли в настольный теннис, и я подошел к нему, кладя ракетку на стол и протягивая ему руку. Я сказал ему: «Pleased to meet you» – каким глупым я был!

– Да, фраза действительно глупая, – согласился я.

– Да и решение было глупое, – ответил Степа. – Во всяком случае, недальновидное. Но фраза – нет… фраза… вы знаете, тут я оказался прав. Every Cub is a criminal.

– Чем это он преступник? – не понял я.

– А зубки точит в углу преступно.

– Да разве он точит? Молодой еще, это зубки сами точатся.

Вскоре после знакомства они решили стать «бизнес-партнерами» – разбогатеть в интернете.

У Cub’a был опыт работы модератором в одном политическом паблике не без направления – то есть, не то чтобы с направлением, просто куда-то они направлялись, сами точно не зная, куда, куда повезет.

Вот, и хотя опыт работы был, Cub работал за идею и ничего не получал, а потом ушел из-за каких-то разногласий. Ну, история-то обыкновенная, однако Cub верил, что заработать в интернете можно, и предложил Степану вместе разгадывать коды с картинок (капчу вводить), тогда-то между ними и произошел конфликт: в этой нехитрой системе, если ты пригласишь друга, то будешь получать +10% от его дохода, и они никак не могли решить, кому эти будущие десять процентов достанутся, чуть не перессорились из-за этого, а идея поделить проценты пополам в их головы как-то не пришла, поэтому они стали вводить коды с картинок параллельно, и проценты не достались никому. Впрочем, что это были за проценты, если за один код платили натурально копеечку, но, по крайней мере, для Степана дело было не в деньгах, он вспоминал, что такая работенка позволяла ему «уйти от мыслей»:

– Я мог отупеть, я мог не думать, – признавался он с какой-то гордостью.

Через три дня работы капча стала ему сниться.

2

После пар Cub и Степан поехали на разных автобусах, Степа сознательно Cub’а пропустил, знал, что он сразу к Андреевне поедет, хотя та еще на работе: он теперь чуть ли не каждый день встречал ее дома, только что тапочки не приносил.

Степан сел в следующий автобус, где ехала необычайно болтливая глухонемая, ни на секунду не перестававшая общаться языком жестов с каким-то молчаливым мужчиной, делавшим каких-нибудь полтора ответных жеста в минуту, и эта глухонемая коробила Степана, он даже думал сказать что-нибудь ядовитое, но осекся, поняв, что его не услышат, поэтому он вышел и, ежась от неприязни, все-таки проводил автобус взглядом.

Глухонемая давно уехала, а Степа все стоял на остановке в оцепенении; ему казалось, будто он весь дрожит, его до сих пор коробило, хотя причина-то (да и тоже – нашел причину!) давно исчезла.

Степу вообще часто коробило, очень часто, почти всегда, он воспринимал жизнь как наказание, но при этом до ужаса боялся амнистии, поэтому регулярно совершал новые «преступления», чтобы продлить свой срок. «У нас сейчас не life, life кончилась в девятнадцатом веке. Это раньше была life, в двадцатом веке ее сменило existence, а наш, двадцать первый век – это не life и не existence, это re-living. Мы идем по дороге из опилок в гипсокартонное будущее. Мы идем, самые лучшие люди, то есть я иду и, или нет, я не пойду, смотря кто пойдет, поскольку не само пространство делает ад адом (или отсутствие выхода), а сами мы, население, не станет нас, и это уже будет не ад, а это, слово еще модное такое, абандон». С огромным стыдом Степан признался мне, как старший брат застал его, тогда четырнадцатилетнего, рыдавшим в кровати.

– Как же ты ревел тогда! Причитал: «Господи, прибери меня!» – напоминал Саня. – И ведь это было после драки, в которой ты даже не проиграл… В четырнадцать лет плакать уже как-никак поздно, даже если тебя совсем избили, а у вас там даже нельзя было сказать, кто кому навалял.

– Я не мог объяснить тогда брату, что причина не влияет на реакцию. Запуская ее, причина устраняется, как бог Вольтера, и реакция действует уже совсем самостоятельно. Я даже сейчас не научился справляться с собой, мелочи расклеивают меня. Я невозможный меланхолик, – оправдывался передо мной Степан. – И мне нельзя заикаться, что мои проблемы куда серьезнее, что я только вида не подаю, иначе они меня живенько упекут…

– А я думал, что Вольтер не верил в бога, – ответил я.

Степан подошел к книжному шкафу (мы в его комнате говорили), достал брошюрку Tierpark Berlin, заявил, что по ней гадает, раскрыл ее наугад и попал на белую медведицу Ирис слева и трех волков справа.

– Это ничего не значит, не хороший знак, но и не дурной, – объяснил он.

– Не дурной – и то хорошо, – заметил я.

– Ну да. Я рассчитывал на вашу помощь, а вы, как и мой… отчим… высмеиваете мою… незрелость. Я потому и стал с вами откровенно…

– Но разве я доктор? Вы все же попробуйте обратиться к врачу, можно ведь и в интернете, анонимно…

– Мне тяжело формулировать мысль, я устно… мне устно проще сказать. У меня истощение какое-то, – Степа настолько крепко сжимал большим и указательным пальцем корешок этой брошюрки, что мне казалось, будто он непременно порвет непрочный клеевой переплет. – Во время практики истощение было натуральное, витамины купил «принимать во время перенапряжений», дорогие достаточно, пил, а от них моча зеленая. Сейчас еще купил упаковку, пью, потому что и без практики истощен до самих нервов. Голые они, оголены, как провода, их резаком режут как будто, оранжевым резаком, который для бумаги предназначен.

Наконец он, сделав над собой усилие, положил брошюру на полку, открыл шкаф и показал мне эти витамины. Они пахли апельсином, и мне захотелось их украсть.

– Мне отвратительно сейчас. Но еще хуже то, что мне есть, куда падать, – мрачно заметил Степан, отбирая витамины.

– Не уходите в себя, – посоветовал я. – Расскажите что-нибудь про брата.

Степан подумал секунд пять и сообщил:

– У Саши любимая команда – «Арсенал». Как это он мог сделать своим что-то настолько чужое, как смог полюбить что-то совершенно далекое? Да никак, и не полюбил, а только сказал, что любит. Никого он не любит, обесценил только слово это. Захочешь даже если сказать, что любишь, тебе комок в горле это сделать помешает.

– Вам снятся кошмары? – догадался я.

– Да! – поспешил согласиться Степа. Он рассказал мне о недавнем сне, где были какие-то перевороты с ног на голову: умные становились из самоиронии дураками, а люди обыкновенных способностей – невероятно проницательными. Там будто бы шли съемки в университете, причем съемки детского сериала, режиссер был какой-то кудрявый, в очках и болотного цвета кофте. Степан метался по универу, будто искал кого-то, и здание университета вдруг стало зданием его школы, Степан увидел, что зав. кафедрой Белкин в этом сериале кто-то вроде шута и повара одновременно, он разливал поварешкой жиденький суп, дети над ним смеялись – и он смеялся над собой, потом раз – и за углом снова появился первый этаж универа, где-то вдалеке стоял режиссер, а возле туалета находился профессор Тарасов, ему на спину четверо детей залезло, и они над ним смеялись – и сам он над собой хохотал, и лицо было веселое-веселое. «Сейчас снимать будем, Тарасов поезд изображает», – объяснил режиссер. Степан прислонился к стенке, но режиссер пояснил, что Степана никак не должно быть в кадре, велел ему идти в библиотеку и привести кого-то из своих одноклассников, которые там сейчас что-то итальянское в оригинале читают. Степан прибежал туда, видит: и правда сидят там на пуфиках его одноклассники и бегло-бегло на итальянском курлычут. «Что ж это, весь мир перевернулся?» – подумал Степан сквозь сон.

3

Cub пришел в квартиру Андреевны и нетерпеливо позвонил. Козлик открыл не сразу, он подстригал бородку. У него был отчаянный план на вечер: увести Андреевну в театр, уже и билеты были куплены тайком, но Игорь очень боялся, что она опять останется дома пить чай с Cub’ом, как когда он предлагал просто погулять. Поэтому Козлик был в тот день особенно сердит и даже не удостоил Cub’a никакой приветственной репликой, чрезмерно поспешно вернувшись к бритью. Только спустя минуту он небрежно бросил:

– Дверь-то закрыли?

– Да. Дверь закрыта, потому что я ее запер, – отчеканил Cub с кухни, где он уже взял (вытерев сперва руки влажной салфеткой – Cub всегда носил с собой две пачки: в кармане куртки и кармане брюк) свою чашку и ждал, пока вскипит чайник.

– Ну-ну, – ответил Козлик.

Закончив тримминг, Козлик стал ухаживать за ногтями, подстригать их, чистить, даже пилочкой по ним прошелся, как баба. Я так и сказал «как баба»? Да, ага. Но, впрочем, это так, сорвалось.

В общем, так с ногтями и возился тоже в ванной, преувеличенно долго, пока Степан не пришел. Степану пошел открывать Cub, но на сей раз уже Степан не удостоил товарища никакой репликой, а разулся, снял куртку и сразу пошел в ванную, где, как ему показалось, пахло грязью, Степана начало мутить. Козлик схватил его за плечо и, не давая выйти, хотя Степан явно порывался, промурлыкал, источая аромат не то ликера, не то конфет с ликером – Степан не мог понять, чего именно:

– Дорогой мой комрад, сегодня мы должны предпринять кое-что более решительное, мы ведь это понимаем?

В ответ Степан почему-то ущипнул Козлика за безымянный палец, да больно ущипнул, однако Козлик не отдернул руку, а, расхохотавшись, только сильнее сжал Степаново плечо, на что Степан среагировал метким плевком, попавшим точненько в Козликову бородку. Игорь Витальевич тотчас же отпустил свою жертву.

– Скажите спасибо, что меня на вас не вырвало, – пробурчал Степан, вытирая рот и отправляясь на кухню.

– Ох и мерзавец же ты, Степка, – рыкнул Козлик, шагая вслед за ним и удаляя плевок носовым платочком.

– А вы подлец.

Расселись. Cub сидел на табуреточке возле подоконника, рядом стоял свободный стульчик Андреевны, Степан сделал себе кофе и сел во главе стола, а Козлик поместился напротив Cub’a – в очень старое, но мягкое креслице, достал электронную сигарету и стал ей пыхтеть. Я потом в этом креслице сидел, так что знаю, о чем говорю – мягенько.

( – Это Сашино место раньше было, а еще раньше – папино, – объяснил мне потом Степан.)

– Подлец-подлец, – повторил Козлик. – Да нет, Степушка, не подлец я. Подлец – это который палками кошек…

Cub едва чаем не поперхнулся от услышанного словца.

– Любить для меня вообще трудно, даже и животных, – лениво затянул Игорь Витальевич, исчезая в клубах дыма и вызывая у Cub’a аллергические почесывания. – Я, конечно, стараюсь животное не обидеть. Но, пытаясь объяснить себе, откуда у меня такое практически трепетное отношение к животным, я выяснил, что оно ничуть не искренно: все это выплыло из рассказов об издевательствах над животными, всегда такие рассказы производили на меня тяжелое впечатление, я внезапно чувствовал огромную вину и начинал смотреть на встречных собак с таким видом, будто это я их мучил, пытался в их глазах разглядеть прощение, хотел, чтобы они простили меня! Наивно-то как, тьфу. Однако животное я вряд ли обижу.

Степан покрутил чашку кофе туда-сюда, всем своим видом показывая, что не желает отвечать, а уйти куда-либо во время кухонных посиделок было равнозначно отказу от притязаний на Андреевну, поэтому покинуть пост Степан, как преданный сын, не мог, но темы Козлика ему были неинтересны, он «перемалывал» в этот момент случай с глухонемой, почему-то Степан решил, что в Средневековье глухонемых считали одержимыми, и сразу опроверг такую трактовку: «Уж кто на самом деле одержим, тот в себе глубоко это носит, оно проявится не сразу, когда присматриваешься к людям – нет изъянов! Сияющая ослепительная радость нисходит, а вот что еще меня интересует: какую музыку люди в лимбе слушают? Что-то… что-то такое надо, что-то вроде Стаса Михайлова. Это не как издевка, ни в коем разе, мы все в аду, а лимб это как бы самая такая часть ада, где считай невиновные содержатся, светлое что-то такое, но мне противно, лимб и только стоны, и безо всякой надежды».

– А вот к людям я такого никогда не чувствовал, – продолжал Козлик. – Человеческая жизнь казалась мне всегда такой безделушкой, что я никак не мог понять, почему люди боятся умирать. Судил всех по себе. Более того, выше людей я ставил какие-то идеи – четырежды плевать, какие. Мне было неловко, что ли, что сейчас нет каких-нибудь очень ценных и важных идей… почему я так все оценивал? А, я уже говорил. В понедельник мы с вами об этом… не будем повторять.

Степан снова не ответил, теперь в его голове стала прокручиваться нелепая сцена в ванной.

«А какое во мне брезгливое чувство, какая грязь вокруг, я не хочу, чтобы их грязь с моей смешивалась, на пол лечь и кататься, за голову схватившись, неотступно, неумолимо. Невыразимое желание закататься в ковер на полу, закрыть диваном вход в комнату, ни с кем не встречаться больше. У нас коврик в прихожей теперь новый, самый дешевый, у этого коврика шипы ужасно острые, на них ноги ставишь – и будто йог на гвоздях. Но я голые ступни поставил, встал так и на себя в зеркало смотрел, я после практики перестал бриться, почти три месяца не брился – лень, кассеты дорогие, а дешевыми режусь, да и кому я нужен, смотрел, и странно как-то было, ноги с коврика убрал, и все ступни в маленьких-маленьких дырочках – они быстро исчезли, но пару минут это меня почти веселило, так что йога, наверное, это не так уж и абсурдно».

Игорь понял, что Степан не собирается вступать в диалог, и обратился к Cub’y:

– Вы думали когда-то, что умрете, мальчик? Вот у меня интерес к смерти проснулся лет в одиннадцать – довольно поздно, не так ли? Я представлял себе какое-то кладбище и могилы, и что вот будто бы моя могила будет, и уже как-то примирялся с мыслью, что умру и что это даже хорошо.

Cub тоже не отвечал, недовольно поводя плечами и сосредоточенно глядя в свою чашку. Козлик сдался:

– А хотя… не стоит об этом, выходит как-то фальшиво – помню ли я в точности, каким был в одиннадцать лет? Я не помню, каким я был в апреле этого года!

Ответа снова не последовало, тогда Козлик еще попарил, потом отложил сигарету и принялся пощипывать недавно оплеванную бородку (Степана это очень раздражало). Благодаря бородке Козлик внешне походил на Тургенева, но характером ему очень хотелось прослыть похожим на Достоевского.

Нащипавшись вдоволь, Козлик встал и сделал себе кофе с солью. Будучи не в силах долго хранить молчание, он, видимо, тоже думая о Достоевском, внушительно выговорил:

– А ведь я, молодые люди, свои «Записки из подполья» пишу, всей своей жизнью пишу!

– Это что, по-вашему, моя мать – проститутка? – поднялся из-за стола Степан.

– Нет, она же как бы вдова… (Степа снова сел.)

– А чего вы тогда про подполье?

– А чего ты тогда про проститутку? – Игорь снова сел в кресло. Чашку он держал, оттопырив мизинчик с позолоченным перстеньком. – Всякий свое видит. Ты еще молоденький, тестостероновый, а я уже больше мозговой.

Степан усмехнулся, Козлик обиделся.

– Я не дурак, – заявил он, после чего заглянул в глаза Cub’y. – Дурак я, или нет?

– И обращение достоевское, – проворчал Степан.

Козлик отпил кофе с солью, а Cub промолчал.

«Господи! – думал Козлик. – Как меня это все достало, сил моих уже нет. Сынок этот, Гамлет комнатный, все за мать беспокоится, а меня оскорбляет, будто это я его отца утопил. Нет бы понять, что для его же матери… Эх, в этом возрасте еще не понять, он же ребенок, агрессивный, забитый ребенок… Ну ладно, мы бы поняли друг друга, но зачем он привел на свою голову этого молокососа, этого невозможного болвана, раздражающего меня одной своей фуражкой. До чего это все аморально, я уже дошел до ручки. Мои „Записки из подполья“ приобретают здесь колорит „Мертвого дома“. Вот Достоевский в тяжелой ситуации мог симулировать припадок, и от него на время отставали кредиторы… Он припадком мог выпустить пар. Я же такой возможности не имею».

Нет, вы подумайте, какие это и вправду «подпольные» мысли! Я уж наверняка не гожусь в образцы, точнее, не только я не гожусь быть образцом («тогда над клеткою твоей напишут «Эталон»…»), но и никто не годится, и потому я спрашиваю: за что, за что вы превозносили Игоря Андреевича? Вы его совсем не знали! Вы, мужчина в сером, скажете, это все клевета. Вы, женщина в странной юбке до полу, скажете, что еще неизвестно, кто у кого нахватался – я у него, или он у меня. Вы, молодящаяся брюнетка за сорок (а до сих пор секретарша), скажете, когда я пройду с черного хода в ваше учреждение, что у вас обед, а меня не должны были пропустить, но я отвечу, отвечу, я всем вам отвечу:

– Ну, меня же как-то пропустили!

И у вас не найдется, чем мне возразить.

4

Мне не нравится ставить точки Была б моя воля, я бы точки вовсе упразднил Эта прерывистость даже оскорбляет как-то, когда вижу парцелляции, чувствую раздражение – какое недоверие к человеческой мысли, как будто она и правда может быть такой короткой! Чушь! Вздор! Мысль длинная, она змейкой тянется, она похожа как раз на игру в змейку, когда сначала рождается какая-нибудь одна идея, нет, даже не идея, идеи рождаются редко, и они не как змеи из яиц вылупляются, а, как звезды, зажигаются путем взрыва – бах! идея! – вот как; а мысль рождается, пожалуй, действительно, как змея – из яйца, из некоторой оболочки, рождается и постепенно растет, растет, увеличивается, эта мысль-змея в голове нашей, иногда она проходит сквозь стены, когда мы ее проговариваем, получаем реакцию слушателя и впускаем ее через уши назад в голову, а иногда она об эти стенки ударяется, мгновенно умирая; как много мыслей у нас погибло потому, что мы их забыли, не успели вовремя записать, перебили нас или отвлекли, машина там окатила, мало ли что может случиться в нашей грешной жизни, а мысль хрупкая; мысль, как и змея, может менять кожу, нужно время, конечно, но вот наши мысли сбрасывают старую кожу и щеголяют новой, более, пожалуй, актуальной, злобе дня соответствующей, под конъюнктуру наиболее подходящей – а что, по-вашему, вы не такие, вы под текущий момент не подстраиваетесь? – так ведь я вам ни за что не поверю, мы не только не хозяева того, что подсознательно продуцируем, но и не хозяева того, что мы, так сказать, консумируем, потребляем – мы не хозяева своего восприятия, нас беспрерывно хотят в чем-нибудь убедить, нам без конца пытаются что-нибудь внушить, разные гадости, которым мы не можем долго сопротивляться – разве хоть один словесный воин смог побороть свое подсознание, сферу снов и чего-то там звериного, что в нас реминисцентно, скажем так, поблескивает? – а кроме того, нам приходится бороться – словесно, словесно тоже – с тем багажом тяжелым и ненужным, который нам «отцы» оставили… Невежливо говорить, что старики, «отцы», твой век отъедают, но… у меня они слишком много отъели, чтобы об этом умалчивать из тактичности какой-то, а вы догадались, что сейчас длинное предложение будет, сразу было ясно, у меня все изначально ясно, так чего читать взялись, конечно, скажете, тут ничего оригинального, обвините меня, что все это уже было, на что я отвечу, что «было или не было, и не вспоминай, занесло метелями жаркий месяц май, жуткими сугробами…» и как оно там дальше у Сташевского поется, и ты помнишь день-день-день, и Кай Метов тоже: вспомни меня, ты вспомни меня, а Киркоров… (нет, Киркорова не будем цитировать: засудит) и Коля Басков: влекут ли мечты небывалые; и Дмитрий Маликов: звезда моя далекааая, а группа ДДТ… (нет, эти тоже засудить могут), и Виктор Цой… (нет, тут фанаты обидятся), а Борис Гребенщиков: танцы-обниманцы танцуют вокруг испанцы, а Григорий Лепс тоже: ййййя уеду жить в Лондон, да и уезжай на здоровье, скатертью дорожка, легкой дороги, счастливого пути! Вы говорите, я паясничаю? Да, паясничаю, ох и люблю я паясничать! Я паясничаю, я развязный, а вот, ей-богу же, и чувствительный, и очень многословный, пишу, пишу, сколько условных печатных листов-то будет? А какая разница, все равно никогда не напечатают, в этом же нет смысла, это же только развлечение, фрашка, фрашечка… а-а, не верите? И правильно делаете, есть, значит, дидактический эффект, конечно, не просто так все это, а с огромным, огромным смыслом, вы этого не оцените, зато внуки ваши оценят, а я уже не застану, и даже если бы можно было путем эдакой, знаете, гибернации до такого момента дожить, мне бы еще более тошно стало, чем сейчас, когда меня никто не знает, а кто знает, держит за дурачка или по-всякому недооценивает, а тогда-то я бы на них закричал: «Как вы, мерзавцы, все переврали!» – вот и не надо этого, не надо, а раз всем известно, за каким писателем я обезьянничаю, так ведь это – из прозы, а из поэзии мне больше всего нравится Пригов. Вообще, хотелось бы, чтобы про Пригова больше передач было. Особенно по телевизору. Например, таких:

02:05 Дикий Пригов

03:05 Закон и Пригов

04:05 Необъяснимо, но Пригов

05:05 Пригов+Пригов

06:00 Пригов до начала времен-2

Приключение в великой долине

07:00 Куда идет Пригов?

07:55 Робокар Пригов и его друзья

08:00 Полезный Пригов

08:30 Пригов-ниндзя

08:45 Берегите Пригова!

09:00 Золотой Пригов. Лотерея

09:20 Могучие Приговы. Самураи

10:00 Школа Пригова

10:35 Пока Пригов дома

10:45 Братец Пригов-2

10:55 Цена Пригова

11:05 Вкусы Пригова

11:25 Фазенда. Пригов в мансарде

11:30 Два с половиной Пригова

12:00 Пригов с субтитрами

13:00 Пригов с доставкой на дом

14:00 Пригов на колесах

15:00 Лавка Пригова

15:20 Тайны нашего Пригова

15:55 Мистер Пригов Агаты Кристи. Синяя герань

16:30 Шесть Приговых

17:00 Пригов в толпе

18:05 Пригов за неделю

19:00 Нереальный Пригов

20:00 Пригов на кухне

21:00 Охота на Пригова

23:00 Дом-2. Город Пригова

00:05 Гражданин Пригов

00:20 Майор Пригов

00:30 Двойник Пригова

01:25 Ритмы Пригова

01:45 Картавый Пригов

И не только про Пригова по телевизору надо, но и про библиотеки, библиотечное дело надо тоже поддерживать, им тоже нужен свой канал, например, такой:

РГБ-ТВ

17:00 «Два с половиной библиографа» (ситком)

18:00 Кто хочет стать библиотекарем? (телеигра)

19:00 «Хороший, плохой и библиотекарь» (х/ф)

20:00 Необъяснимо, но ГОСТ!

(документальная передача)

20:45 Сказки авторского знака

(для самых маленьких)

21:00 «Бахтин наносит ответный удар» (боевик)

23:00 «Бивис и Бахтин» (м/ф)

23:30 Ночной ISBN: Михаил Ефремов читает каталожные карточки изданий Пушкина

5

В общем, пока там то да се, пришла Андреевна, тоже позвонила в дверь… Нет, так слишком резко, давайте начнем с запева (из затакта), как солдаты, когда маршировать начинают, – песню запе…

…

…

…вай!

When I see lips begging to be kissed…

Что, мужчина? Солдаты таких песен не поют? Ладно-ладно, вам виднее. В общем, Андреевна позвонила, Козлик на цырлах побежал ее встречать, что-то быстро-быстро, любезно-любезно ей наговорил, на что Андреевна проворковала:

– Театр? Самохвалов! Ты просто вау! Я только приму ванну да еще сбегаю к Вальке в двадцать девятую, попрошу ее брошь – все-таки в театр идем! Мальчики, привет! – заглянула Андреевна на кухню.

– Привет, – поздоровался Cub.

– Ох, я уже сто лет в театре не была, – трещала Андреевна, пытаясь перекричать воду. – Мы же последний раз с тобой на представление вообще в Таиланде ходили. Там еще у входа такая статуя Будды была, я попросила сфотографировать меня на ее фоне, помнишь?

– Да, и местный тебе сказал, что это дурной знак – становиться к Будде спиной, – оживленно подхватил Самохвалов (вот мы и назвали его по фамилии!).

– Да-да-да, и в тот же вечер я телефон утопила, – рассмеялась Андреевна.

Cub тем временем взял брошенную Козликом на стол электронную сигарету и принялся ее изучать, чего Козлик не мог вытерпеть, он мигом скакнул назад на кухню и сигаретку-то отобрал.

– Это дорогая вещь, – капризно высказал Cub’y Игорь.

– Я не ломал, я только посмотреть, – ответил Cub.

– Да, вы, молодой человек, любите все смотреть, изучать, – назидательным тоном выговаривал Козлик. – Когда вы через двадцать лет станете доктором наук…

– Да я надеюсь, что раньше…

Степа тихо засмеялся, а Андреевна в этот момент плотно закрыла за собой дверь ванной, а потом и входной дверью хлопнула, отправившись, по-видимому, к той самой Вальке.

– А ни к чему смеяться, Степушка, – Игорь уселся в кресло. – Вот он познаёт все вокруг нас… Скоро ведь и познает.

Здесь Cub’a будто прорвало; нет, он, конечно, не выдал грозную тираду или длинный монолог, однако внутренний барьер был сломан, молчать больше не хотелось, Козлику или даже, вернее, смешку Степана удалось вызвать Cub’a на разговор:

– Можно цитату? Как сказал дважды нобелевский лауреат Джонсон: «Мы не можем познать до конца жизнь амебы».

– Вы хотите познать амебу? – в очередной раз закурил Козлик.

– Смысл в том, что даже амебу не можем познать.

– Да ведь и не хочется познавать, – парировал Козлик.

C u b. Да ведь и невозможно

К о з л и к (пододвигаясь). Нельзя. Запрещено. Богом табуировано.

C u b. Да ну каким богом…

К о з л и к (отодвигаясь). Да никаким, конечно, это я так, утрирую.

Степан тем временем сварил себе еще кофе и сейчас его остужал: горячий он почему-то не мог пить. Игорь в очередной раз отложил сигарету и тоже налил себе еще кофе, на этот раз с сахаром.

– А что, Степа, смотришь новости? – Козлику хотелось сменить тему после своего богословского конфуза. – Как там Константинополь, наш?

И снова захохотал над своей остротой.

– Ну, с Турцией надо что-то делать, – серьезно ответил Степан.

– Тебя террористы вербовать не пытались ВКонтакте? – спросил Козлик. Степан стал обдумывать, шутит ли сейчас Самохвалов. – Сейчас же под это дело о н и все контролировать еще жестче и прямее станут.

– О н и смешивают понятия «приватность» и «безопасность», – проворчал Степан. – Приватность дороже безопасности.

– Великолепно! – похвалил Козлик. – Но еще тоже… молодо-зелено.

Степан оскорбился, Козлик это заметил.

– Ну ты чего? Это же комплимент. Нет, ты не умеешь принимать комплименты… Впрочем, и понятно… ты младший брат… синдром самозванца… и всякое другое.

Козлик был в ударе: после согласия Андреевны идти в театр силы у него удесятерились, он рассчитывал за этот вечер решительно склонить на свою сторону Степана и раз и навсегда выжить из дома Cub’a, поэтому напор в его риторике стал ну совершенно безудержным, и Самохвалов достиг своей цели – теперь не только Cub, но и Степан порывался говорить:

– Да нет, просто те, кто меня хвалят, никак мне потом не собираются помочь – чтó мне тогда их слова? Не я страдаю от синдрома самозванца, а все вокруг страдают. Ни один честный человек не умеет принимать комплименты, а уж тем более – русский.

Когда Степан пересказал мне потом эту реплику, у меня нашелся другой ответ, поэтому, на правах рассказчика, мой ответ пойдет перед ответом Козлика, чтобы вы могли сравнить, кто из нас умнее:

– Вы смешиваете интеллигенцию и честных людей, – возразил я.

– Нет, я именно про народ говорю, – не согласился Степан.

– Сдаюсь, – я поднял руки. – Вам про народ виднее, а я народ не знаю, и, как говорится, нет времени изучать.

Степан хотел что-то ответить, но замешкался, покраснел и прикусил губу.

– Я люблю Россию, а вы ее не понимаете, – произнес он после паузы.

– Что такое Россия, по-вашему? (Это Шатов, подумал я.)

– Россию можно понять только через отрицание. Россия не Запад, Россия не Восток, Россия – это не ее чиновники…

– Мы, мы – Россия. Я и вы.

– Да, вот так будет короче. – Как писал Клод Леви-Стросс… – так начал свой ответ Козлик, когда Степан его перебил:

– Чтобы меня учил человек, делающий джинсы!

6

Вот мы смеялись тогда над Тимати, когда он нам выдал «кто меня не любит, тот мне завидует», а ведь он, по большому счету, оказался прав. Я сам завидую постоянно. Кому вообще нужен мир без зависти? Да мы же утонем в этой луже любви и взаимоуважения!

Это было, дорогие мои, авторское вступление. Ну, герои наши просто начали про политику опять… Я думал, это вам неинтересно… Они медленно на советское съехали, Козлик тут себя чувствовал еще удобнее, стали вождям кости перемывать, Cub разницы между ними не видел, а Самохвалов ему на достоевских примерах объяснял:

– Нет, они же все очень разные. Ленин – Петруша, а Сталин – Шигалев. Сталин не мошенник. Тоталитаризм вообще честен: «А ну, возвращайся к работе!» – и дуло автомата сверкает неподалеку. А не так, как сейчас: «Нет-нет, ты можешь не работать, мы, дескать, ничего против не имеем», – визгливо изобразил и х Козлик.

Степан с хмурым видом отвернулся и прислушался – не то мать потерял, не то еще что. Cub, кажется, хотел возразить, но реплики своей пока не продумал.

– Ну да ничего, мы еще сами захотим вернуться в тоталитаризм – только за то, что там честнее, – подытожил Козлик.

– Да просто вы без дула автомата работать не умеете, – наконец возразил Cub.

– Вы еще не оценили ценность жизни, – заявил Козлик, подсюсюкивая. – Если начнется война, вы пойдете добровольцем.

– Будет низостью, если не пойду, – щелкнул зубами Cub.

– Вы думаете? А я бы вот сказал как Джойс, вот, Степа знает: «Пусть Ирландия умрет за меня», – проговорил Козлик с достоинством. – Нет, я вовсе не хочу ни сам умирать за Россию, ни чтобы Россия за меня умирала… а вот если за меня умрет Ирландия, то это, пожалуй, будет неплохо.

Степан повернулся и одобрительно хмыкнул, а Козлик и вовсе басовито расхохотался над собственной остротой.

– А вот вы говорите про Ленина, а там партийные клички в начале двадцатого века, я читал вчера, то есть там Ленин, Светин, и там если любовница Ленина – она Лена, Светина – Света, – затрещал Cub; очевидно, ему хотелось как-то показать свою эрудицию, однако более релевантных сведений на ум не приходило.

Что такое, толстая дама в очках? Не мог он настолько невпопад сказать? Да вы плохо его знаете – или уже забыли про его тетрадочку, где все зафиксировано. Там было все, решительно все, и такие сведения, ручаюсь, были по разделам записаны, он ими и пытался блеснуть при возможности, не подозревая, что со стороны это выглядело так, будто он «пережевывал один раз скушанное»… все равно не верите? Что ж, тогда вот вам самая «красноречивая» страница из его тетрадки: