Текст книги "Работа над ошибками. (2.0)"

– Ты же говорил, что ненавидишь читать.

– Да, ненавижу (и ты не представляешь, сколько денег я потратил на книги), но раньше я по антиутопиям очень даже, это достаточно хорошая антиутопия. А вот Чехов. «Даму с собачкой» он написал?

– Да, это его известное.

– Я вроде в детстве читал. Ты читала?

– Нет, но я люблю Чехова.

– О, Маяковский. Я читал об эгофутуризме, они хотели ввести инновации в язык, игнорируя грамматику и вообще здравый смысл. Да… а кто из наших писателей пишет так, будто у него депрессия все время?

– Да у всех у них, у наших русских, так.

Я закурил прямо в квартире, и они наконец заметили, что я по-прежнему тут.

– Мама как, в порядке?

– О тебе спрашивала.

– Но ты же меня не видел?

– Не видел.

И тут я вышел во двор прогуляться.

Пепел и кости – останутся пепел и кости. Когда душа моя петь хочет, она поет только песни жалости – и отчего у русских такие печальные песни? А оттого, что меланхолией, печалью, тоской, тоской нашей исконной вся наша жизнь пропитана! В какую тоску меня повергает Егор Крид! А Нюша! А группа «Винтаж»! А «Дискотека Авария»! Какой страх и трепет вызывают их песни! Они взывают: «Выпей пива местного разлива», а я говорю: «Нет, мешать вредно», а этот толстый, земля ему пухом, то да потому: «Пей пиво, ешь мясо, все любят мясо», а я ему: «Я люблю мясо, а пиво пить не буду», а они там в этой до зависти ладно пошитой полувоенной форме играют нано-техно, но… но здесь послышался я прежний – текущий я не такой. Даже не знаю, какой я теперь – произошло отчуждение меня от меня самого – «алиенация» – психологи говорят. Кто-то занял мое место. Его. Мое. Этого парня. Не то чтобы я не идентифицирую себя с парнем в зеркале (это деперсонализация), а просто никаких чувств к нему не испытываю. Меня больше пугает мой моральный облик, совесть не могу заглушить, соглашаюсь с ней ежедневно: да, я не очень хороший. Тот же Веселовский, например, куда лучше. То, что он рога носил, ему многое извиняло. Но поменяться с ним местами… Нет, нет, никогда!

Дядя Паша потом хватился: хотел, наверное, снова квартет свой на чаепитие собирать, уж и Аромат Иванович был, и Ельцин – а ружья-то нет!

– Это Веселовский, – Аромат Иванович шепчет. – Только у него ключ-то был!

– Да-да-да, – соглашается дядя Паша. – Еще у наших бабушек обычай был, чтоб ключи от квартир друг друга были, мало ли что. Это точно он взял.

– Как бы он бабушку-то не грохнул, – Аромат Иванович беспокоится.

– Ты что, Аромат! Он ее любит! – заступается дядя Паша. – Никого так не любит, как бабулечку свою.

– А чего ж тогда позволил ее в дом престарелых закрыть? – Аромат Иванович не унимается, а Ельцин как-то напыщенно в это время молчит. – Как они вообще это юридически смогли сделать И навестил он ее там хоть один раз-то?

– Ты чего разошелся-то, Аромат? Дурак он, что ли, бабушку убивать в дом престарелых ехать, там же охрана поди, – дядя Паша контраргумент приводит. – Да и мотива нет.

– Как бы он себя не пришил, – Ельцин в дискуссию включается.

У дяди Паши аж мгновенно протрезвление произошло, в секунду Ельцин с Ароматом испарились. «А ведь с него станется. У него ума хватит. А ружье мое. На меня дело заведут, скажут, я же и довел. Как та мать, как на ту мать завели. Установят как-то, что я с ним незадолго разговаривал и к суициду склонил. Увидят, что судимый, да еще поди в записке меня упомянет, и все, снова небо в клеточку, костюм в полосочку».

– В какую полосочку? Ты же сам знаешь: это художественная неправда, – снова Аромат Иваныч появляется, но дядя Паша от него отмахивается – как от эфирного чего-то.

Я не знаю, зачем Лиза так себя вела, с виду ведь совсем обычная, но на самом деле ранимая ужасно, оболочку себе такую создала, public image. Я только через несколько лет смог ее настоящую разглядеть, и, ручаюсь, не хотела она изменять, настоящая она, ранимая которая и кругом уязвимая, но вот этот комплекс, социальность ее, 2200 друзей ВКонтакте толкнули ее на измену. Быть может, Веселовский тоже виноват: не высвободил ее настоящую из этой оболочки, да ведь и она виновата не меньше – у нее не было сил быть собой.

Вина на ней, вина на ней, конечно. И возможно, частично на ее маме, погромчик там у них устроила, дядя Паша через стенку слышал – хотя он мог и приврать, наверняка даже все детали выдумал, чего еще от человека, ружье одушевлявшего, ждать, но можно реконструировать, что дело было так: мама Лизы, недовольная Веселовским и хотевшая их отношения расстроить, ибо Веселовский был абсолютно бесперспективным, приехала к ним, стульчики перевернула, книжечки пораскидала немножко (те самые, которые Саша давеча разглядывал), один стол сдвинула маленечко, а ноутбук, что характерно, пожалела, под конец всхохотнула как-то сперва единично, а потом безудержно в истерике какой-то беспричинной захохатываться начала – Веселовский, судя по себе, открыл кран, чтобы ее видом воды успокоить, а мама Лизы, от смеху уже оправившись, остыла – отходчивые люди у нас, отходчивые – правда, какое-то время потом совершенно бессодержательно на реплики дочери реагировала, особенно часто повторяя мантру «в общем-таки»:

– Хорошенечко… в общем-таки… поняла?

– Мама!

– Шебуршатся… тут про вас… в общем-таки… слухи… в общем-таки…

– Мама, отдавай себе отчет!

– Я, собственно говоря… как мать… и я, естественно…

И перчатки уже надевать собралась (шапку снять и разуться она и не подумала), уходить стала, Лиза за ней пошла, до остановки ее проводила, возвращается, а Веселовский все еще на воду смотрит влюбленно – что ж, кому суждено попасть в плен, тот будет пленен, и Веселовского пленила вода, он даже писал какое-то эссе о воде (все-то на эссе помешались!), потом, видимо, удалил, ну ничего, я как-нибудь реконструирую.

– Твоя мама тебе добра хочет, – неспешно проговорил Веселовский.

– Она хочет, чтобы мы расстались.

– Да, – подтвердил Веселовский. – Она хочет, чтобы я устранился из твоей жизни, освободил для тебя пространство.

– И что, ты послушаешь ее, не послушав меня? – рассердилась Лиза.

– Я… я мешаю тебе, Лиза.

– Вовсе нет!

– Знаешь, – примирительным тоном промямлил Веселовский после паузы. – Давай купим аквариум.

– Ну, давай купим, – подумав несколько секунд и решив, что все вроде бы снова нормально, согласилась Лиза.

В общем, в тот день, судя по имеющимся сведениям, Лиза действительно уехала за аквариумом, а Веселовский с ней не поехал, сославшись на головные боли; он лежал в постели, положив на лоб мокрое полотенце, Лиза уверяла, что он выпил две или даже три разные таблетки обезболивающих, она выехала около часу дня, они в тот день не ели, наверное, Лиза поела в городе, наверное, она встретилась с Сашей и поела, и погуляла, и затем пошла смотреть аквариум, ну, или они с Сашей пошли, все равно не купили, короче, здесь у меня нарушено, нарушена хронология, то есть дядя Паша хватился ружья чуть раньше – ну, правильно, я и написал об этом раньше – а почему он ружья хватился, это мог перепутать: не из-за чаепития, а из-за его браконьерской халтурки, он договорился провести в заповедник нескольких пожилых ученых, приехавших к нам на конференцию и любивших поохотиться не меньше среднестатистического героя Казакова, и как-то кто-то им подсказал обратиться к дяде Паше, мол, он их куда угодно проведет, однако выяснилось, что ружья уже не было, а дядя Паша тоже не мог же с вечера проверить, все в последний момент делается, так что он, матерясь и напяливая сапоги, решил идти без ружья. А что? В полицию же не заявишь, ружье-то тоже подпольно куплено, документов нет. И дядя Паша перепугался за Веселовского: выходя из квартиры, он прислонил ухо к его двери – показалось, будто шаги услышал, но шаги мгновенно стихли; еще секунд пятнадцать дядя Паша настороженно прислушивался, напрягаясь чуть ли не до судороги и мысленно матеря соседа сверху, громко направлявшегося в тот момент к мусоропроводу.

Но вот дядя Паша услышал, будто за дверью раздалось щелканье, сперва он решил, что это затвор ружья щелкнул, и прижался к двери еще жаднее, потом сообразил, что Веселовский мог открывать дверь, и отскочил на шажок, в то же время беспокоясь, как бы его не заметил сосед сверху, шваркающий тапками, но вот сосед уже скрылся с пустым ведром, и дядя Паша никак не мог понять, слышно что-то из-за двери или нет. Прождав еще секунд двадцать и убедившись, что сердце у него колотится так, что заглушит любой шорох, дядя Паша позвонил в дверь, затем постучал кулаком, затем как-то отчаянно выкрикнул неожиданную фразу «Что ты там притих?», ответа на которую не последовало, правда, через еще секунд пятнадцать послышался писк холодильника, ну, что его долго не закрывают, и тут дядя Паша неожиданно для себя выдохнул. Громкость выдоха будто оглушила его на несколько секунд, после чего дядя Паша как бы пришел в себя, спокойно отпер собственную дверь, зашел в квартиру, взял из шкафчика ключи от квартиры Веселовского (бабушкин обычай, как мы упоминали выше), снова запер свою квартиру и примерно полминуты стоял с ключами от квартиры Веселовского в руках, по-прежнему отчаянно прислушиваясь и прикидывая, не стоит ли ему сейчас отпереть хоромы соседа, но затем то ли Аромат ему что-то шепнул, то ли еще по какой причине, однако дядя Паша, до боли сжимая в кармане соседские ключи, решительно повернулся к лифту и отправился на свою подработку сталкером.

Некогда, некогда сейчас добавлять шуток про маслины!

Встреча была назначена у вокзала, на автобусной остановке, приехал тот ученый, который с дядей Пашей договаривался, и еще два каких-то пожилых господина (один в очках) и высоковатый магистрант, который был у них в статусе лакея, натурально оруженосец: за выпивкой сбегал, платочек дал очки протереть – дядя Паша глядел на него с неприязнью, объясняя, что им надо бы проехать на машине какое-то расстояние, какое возможно, и что сейчас надо позвонить водителю, с которым он согласовал эту идею предварительно, старикам идея не понравилась, они нахмурились и выразили негодование: вероятно, ожидали, что у дяди Паши есть своя машина, не знали, конечно, что он ее в том несчастном ДТП разбил, и принялись красноречиво ставить сталкера на место, самый старый ученый до того разгорячился, что ему стало жарко, он достал дамский веер и стал им обмахиваться (вы это представляете?), неловко скинув пакет с самокрутками, который он прежде теребил, на скамейку.

– Нам вас рекомендовали как ком-пе-тент-ней-ше-го, бы-ва-ло-го специалиста! – возмущался мужчина с веером. – А вы не можете организовать простейшую вылазку!

– У вас, я смотрю, и ружья нет, вы что, с голыми руками ходите? – поддакивал мужчина в очках.

– Вмажь ему, вмажь, – подзуживал дядю Пашу Ельцин.

– На вокзале ведь часто случаются теракты? – Аромат Иваныч подключился.

– Не то слово, – подтвердил Ельцин.

– А если б вот случился теракт, кто кого должен был от террориста закрыть: наш Павлик – их или они – Павлика? – Аромат Иваныч заинтересовался.

– Это они должны закрыть меня, – ответил им мысленно наш Павлик. – Их жизнь ничтожна, это жуткий огарок, который они пытаются разжечь, но из пепла не родится огня!

Видите – совершенный ницшеанец!

А Веселовский действительно взял ружье, положил в спортивную сумку, кое-где уже рваненькую, и вынес, шарахаясь от ментов, в мусорку в соседний двор, тот самый, где качелька, ну и все другое происходило. Потом около получаса кружился где-то по микрорайону (реконструирую по двум чекам на минералку), видимо, ему очень тяжело было, мы-то думаем, что мы всегда уж в таком одиночестве безысходном, так что это не у нас нет товарищей, людей, общества, а у людей нету нас, как заметил современный поэт. И мы не встречаем понимания не потому, что натуры-то мы уж такие тонкие (послышалась интонация Зощенко, или мне показалось?), а потому, что с людьми, которых мы встречаем, мы пересекаемся не в настоящем: мы говорим или слушаем о прошлом, мечтаем о будущем, а если и обращаем внимание на настоящее, то только на внешние проявления, кто как одет, пострижен, выбрит/накрашен, поэтому диалога почти не может быть, хочется пропеть «Нет, никогда ничей я не был современник», а если вы все-таки пересекаетесь в настоящем и видите, что собеседнику есть дело до того, какой вы (и он) сейчас, болит ли ваша голова, голодны ли вы, либо, говоря о себе, он рассуждает о том, какую книгу он читает сейчас, и тут же демонстрирует вам эту книгу и продолжает читать при вас, либо, говоря об электронной сигарете, вам тут же и ее показывает, – словом, если в разговоре вы больше повернуты к «сейчас», значит, диалог сложился, значит, перед вами друг, а не знакомый.

Жизнь протекает в present continuous, лучше всех это знает черт («остановись, мгновенье!»), ценно только переживаемое прямо сейчас, я хочу жить в цветнике, а не в гербарии, в этом смысле, истории не существует, в этом смысле смерти нет совсем, пока мы в настоящем, мы бессмертны, пока ты ностальгируешь о прошлом или грезишь о будущем – ты мертвец.

Я встал в соседнем дворе на песок в песочнице и смотрел на мусорку, куда Веселовский положил ружье. Мне тяжело говорить на эти темы: я еще слишком мало жил, чтобы дерзать так много говорить о таком большом предмете, да и эта тема слишком болезненна для всех, кто всерьез задумывался о технической стороне вопроса. Причины – причин-то, в общем-то, нет, есть только поводы. Либо же причин столько, что нельзя одну выделить и разделить этот копошащийся клубок, можно только разрубить его, а вместе с ним – ну, понятно.

Мне тяжело каждый раз на Пасху, как-то мне на Пасху пришло sms с неизвестного номера «Христос ВОСКРЕСЕ», спасибо, мне уже доложили, и ведь я, хотя и съел полкулича за завтраком, не смог в это поверить, лежал на диване и бросил телефон на пол, в верующих есть спокойствие, внутренний стержень, как какой-то поп просил в 1877 г. Достоевского, чтобы тот прислал ему самоучитель рисования, и до того спокойно вся картина представляется: вот, устраивается этот поп перед мольбертом, кисточку там достает, краски, рисовать, значит, садится – а чего, он хуже людей, что ли, если поп, то уж и рисовать права не имеет? – имеет-имеет, конечно, но настолько это смиренно происходит, что, общаясь с верующими, не можешь им не завидовать, хоть и понимаешь, насколько стыдно завидовать и что далеко не все так просто.

Нет, лучше оставаться холодным, чем, стремясь стать горячим, лишь маленько потеплеть. Никак не выходит смирить в себе гордыню! Я считаю предательством, если я у собеседника не на первом месте в распорядке дня, ведь я жертвую временем – единственным моим богатством – ради тех, кто этого не ценит!

Боже, сколько томится между нами страдальцев квартирного масштаба! Мне менее больно, чем безногому, но разве стоит поэтому молчать о своей боли? Когда я сделал попытку отмахнуться от одного мистика низкого сорта, сперва меня забавлявшего, а затем наскучившего, тот написал, будто я хочу навести на него порчу – да если бы я мог! Я утопил бы его в боли! Я бы и несчастного читателя терзал тяжелостью, пока бы мы не доползли до этой самой эпифании, пусть бы мы с ним боролись, но это была бы живительная борьба, а Веселовского, видимо, те полтора года, что нас разделяли, уже отучили бороться (вернее, огрызаться), потому он и абсолютизировал воду. Я пытаюсь встать на его точку зрения, но ведь достигнуть состояния воды – плохо, ты станешь никем, оставаясь кем-то; достигать состояния воды – хорошо, как вообще становиться хорошо, а стать кем-то – плохо, этому еще Шпенглер учил, да не он, не он это придумал, конечно.

Веселовский мог думать примерно так, мм… О, вода, вода! Идея воды – самая прекрасная на свете, прекраснее бога, прекраснее человека – вода!

Или там в его удаленном эссе мог быть афоризм «Одиночество нужно, чтобы заполнять пространство своей личностью – как вода заполняет собой бутылки». Не знаю, я только со своей колокольни догадываюсь.

Попробую, наконец, все восстановить. А то опять очень сильно отвлекаюсь. Говорят, когда пишешь, надо представлять читателя. Ну вот она, читательница моя: филологиня, в литконкурсах побеждавшая и денежные призы выигрывавшая. Что она скажет, прочитав мои тексты?

А она скажет: «Мне чего-то не хватило!»

Кругозора тебе не хватило, кругозора!

Я смотрел сейчас долго-долго на ножку стула и как будто растворился в настоящем. Тогда я и смог прокрутить всю эту ситуацию. В такие моменты время действительно исчезает, удивительная трезвость, такого можно достичь только при излишке умственной энергии, нужны лекарства какие-нибудь, либо много кофе, либо вот – профессор философии подсказал тоже идею – элеутерококка настойки можно выпить, либо вот дяди Паши тоже вышеупомянутый совет – каждому свое; и в такие моменты я очень отчетливо вижу границы предметов, они будто жирной черной подводкой обозначены, жирнее, чем обычно: здесь заканчивается стул, начинается ковер, а вон мой тапок виднеется, и сами предметы светлее обычно, серое становится белее, черное – не то коричневее, не то даже краснее, мозг будто в турборежиме, при этом мир вокруг замедляется, затем фокусировка зрения тоже размывается, и эпифания действительно приходит, ладони сами собой в замок складываются, и ты превращаешься в подобие скульптуры.

Скажут ли в новостях? Года три назад мне в душу запал репортаж о том, как повесился учитель. Его только один коллега вспоминал, да и то по делу не сказал ничего. Почему повесился учитель, никто не мог понять, коллега этот сказал только, что ему «неинтересно» было с ними.

До чего же дико, до чего иронично, что если мы захотим слиться с водой и утопиться, то наши легкие будут выжжены, это остановит от утопления самого решительного. Топятся, видимо, только если других способов нет.

У сильного нет права на ошибку. Поэтому и не веревку, а ремень выбрал, веревки были (бельевые), но ремень надежнее, на веревке нужно завязать узел, о-ох, ненадежно, дьявол кроется в деталях, чем меньше деталей, тем осуществимее замысел… еще одна стадия – это еще одна возможность провала, сделать дырку, чтобы соответствовал шее обхват… сперва вообще отверткой, затем, промучившись, принялся искать шило, таки нашел, колол им ремень, колол, в итоге уколол себе палец, ничего, это маленькая боль, маленькая боль сейчас, большая боль потом, но это будет последняя боль. И такой страх, что не получится!

Да ведь уже ничего не надо! Нет-нет, это не от скуки – просто не надо и никогда не было нужно.

Игра против самого себя каждый день. Поступить туда, куда не хочешь. Напрашиваться в командировки, слоняться ночами по незнакомым городам. Терпеть измены. Но все закончится, и свет из меня польется. Мыла кусочек тоненький, банное, ее волос на нем длинный обмотался, и я почувствовал, что хочу обриться наголо. Уже поздно. Почему так сухо? Нужно смочить водой… Жирнее… Вода течет, и я остановился. Вероятность не самая высокая, она может скоро вернуться, но ждать уже надоело. Наверное, прошла минута. Она с каждой минутой все ближе. Кран закрывать не буду, должно пройти четыре часа, чтобы точно. Нужно точно, нужны гарантии. Я устал всю жизнь во всем сомневаться. Вытащите меня отсюда! Разве уж нет другого освобождения? Что должно быть сделано, то будет сделано. Вода на ранку от шила, на палец, и мылом щиплет, кусочки мыла… вот же, рукой задел, смазалось. Еще на один слой надо. Щиплет, и глаза слезятся. От мыла, от мыла, не может же быть, что стало себя жалко. Наверное, прошло три минуты, кран закрывать не буду. Надлежит то, что исполнят. Запутались мысли; не нужно. Пошли, пора, оставим свет гореть. Господи, у меня трясутся руки. В зеркале свой взгляд, какие тонкие запястья, это признак рака. Ну, какая теперь разница? Ох, у меня трясутся руки, какой страх у меня в глазах. Посмотри, что страх с моим телом сделал. Ведь я боюсь неудачи, она всегда мне сопутствовала. Еще и крюк не выдержит, уж как пить дать. Выдох, и будто спокойнее. Вода плещется, льется, хлещет. Я медлю. Детский маленький синенький стульчик. Последний раз послужит мне. Когда-то мишку на него сажал, и мы играли в ток-шоу. Не с другими же детьми во двор идти играть. Только бы не звонок в дверь. Сосед стучал, предчувствовал. Наверное, в тюрьме был свидетелем, хотя в тюрьме, наверное, не так уж часто… Надо было отключить телефон. Зачем, для чего я полчаса назад смотрел погоду, ел яблоко? Поднимайтесь, Ваше Величество. Н-нет, тот на гильотину пошел, а Николай говорил своему псу перед расстрелом «тише-тише». А его брат (?) К. К. все на себя примерял: Раскольников – да, я себя узнал. Тот в новостях учитель, и я себя узнал. Три года! Надо было отключить телефон. Некстати и прыщ вскочил на виске… Спускайтесь, Ваше Величество. Нет, неужели ж не будем, неужели ж не решимся? Ну а ружье? Сосед же вечером вернется, он уроет меня. От других… больнее будет. Нет-нет-нет-нет-нет, криминала не надо. Можно вернуть ружье. Ну уж нет, в помойку лезть брезгливо. А Лизу целовать не брезгливо после него? Прыгайте, Ваше Величество. Прыгайте! Пришла пора гасить звезды. Пришла пора самому воссиять. Ну так, так что ж? В добрый путь!

– В какой тебе добрый путь? Где ружье, кретин? Где ружье? – ангелом спасения ворвался в квартиру дядя Паша (вот бабушкины-то ключи пригодились).

Увидев Веселовского, ангел спасения моментально кинулся вытаскивать нашего героя, причем проделано все было на удивление оперативно, хоть и весьма болезненно. «Откуда он так наловчился?.. А, ну он же сидел в тюрьме, но разве там часто?..» – проносилось в голове у Веселовского.

– Где ружье, сволочь такая? – дядя Паша дал Веселовскому пощечину, как будто тот терял сознание. – Где ружье? – повторил он свой актуальный вопрос.

– На помойке, – наконец-то выдавил Веселовский.

– Пошли, пошли, доставай ружье! – дядя Паша стал агрессивно толкать неудавшегося самоубийцу в сторону лестничной площадки, приправляя свои императивы обсценной лексикой, причем Веселовский вновь успевал мысленно отмечать ее особый, тюремный характер, когда еще не всякие-то слова можно произносить. – Доставай ружье! – повторял дядя Паша. – Ноутбук заберу твой, если не достанешь!

Здесь мне снова становится тяжело реконструировать, потому что я так и не понял, почему дядя Паша все-таки поехал на вокзал, когда подозревал, что Веселовский может застрелиться из его ружья, на что он понадеялся и о чем вообще тогда думал, как он все-таки успел вернуться; чем завершился его конфликт с учеными, это можно додумать, можно и представить подробности – в любом случае, мотив отправления на вокзал остается неясен, видимо, тут и правда Аромат причастен (или Ельцин) … Странно и то, что тема ружья далее не поднималась – нашли они ружье или нет, или его успел утащить кто-то – я, по крайней мере, больше так ружья и не видел.

Эпизод этот побудил дядю Пашу взять над Веселовским шефство, что проявилось в конфискации ноутбука (как будто бы временного), частых воспитательных визитах и беседах. Лиза от Веселовского, конечно же, ушла.