Текст книги "Имя Руси"

Одобряя диссертацию к выпуску в свет, Тредиаковский, во всяком случае, предлагал ее исправить, иное отменить, иное умягчить, иное выцветить, причем ссылался, что об этих отменах, исправлениях, умягчениях довольно предлагали автору все разбиравшие диссертацию. Стало быть, и он с научной почвы показывал, что диссертация была неудобна во многих отношениях. Он только не обозначил явно, в чем заключалось это неудобство; но в заключение все-таки сказал, что отнюдь спорить не будет с мнением и рассуждением об этом предмете искуснейших и остроумнейших людей (своих товарищей) и что, напротив того, признает их мнение «как основательнейшее может быть лучшим». Как профессор красноречия, Тредиаковский составлял свою речь очень хитро, и поэтому вовсе не известно, куда прямо относится это может быть и что прямо хотел сказать красноречивый профессор. Ясно одно, что он был согласен со своими товарищами, знавшими предмет лучше и обладавшими большим искусством в споре. По всему видно, что его уклончивость происходила, собственно, от недостатка учености, от малого знакомства с источниками и литературой предмета, что вполне раскрывается в поданной им записке. И тем не менее это уклончивое мнение Тредиаковского заслужило похвалу, что будто бы «по своему беспристрастию оно представляет отрадное исключение» [29]29
  Билярский. Материалы для биографии Ломоносова. – СПб., 1865. – С. 758, 768.


[Закрыть]. Такая похвала бросает сильную тень на его товарищей. Стало быть, мнения других русских ученых о диссертации Миллера были пристрастны, не отрадны по своему нравственному качеству? Однако тот же Тредиаковский в своем особом рассуждении о варягах-руссах, написанном гораздо позже, касаясь достоинства Миллеровой речи, пишет между прочим, что «напечатанная, она в дело не произведена: ибо освидетельствованная всеми членами академическими, нашлась, что как исполнена неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге».

И никто другой, как именно Тредиаковский, сводит этот ученый спор прямо на почву патриотических воззрений. В упомянутом своем рассуждении о варягах-руссах в самом начале он жалуется, что происхождение этих варягов приведено под немалое сомнение в наших мыслях, так что поныне (в 1757 г.) еще нет довольного удостоверения, из какого народа были сии варяги; что виной тому чужестранные писатели, которые, производя варягов от инородных нам племен, вводят нас в это сомнительное безызвестие о названии, роде и языке варягов.

«Хотя нет ни одного из истинных россиян, – говорит автор дальше, – который не желал бы всем сердцем, чтоб презнаменитые варяги-руссы, прибывшие к нам государствовать и бывшие предками наших самодержцев, были точно такими же нынешними и всегдашними россиянами; однако утверждения иностранных, и еще не бесславных писателей, не токмо делают наши желания тщетными, но еще и всех нам путей едва не пресекают… Одни объявляют, что варяги были предки шведов, другие пишут, что произошли они от датчан; эти пространно доказывают, что наши варяги прибыли к нам из Скандинавии или из Дании и что россияне называют варягами всех вообще свеев, готландян, норвежан и данян; а те надежно и высокомерно велеречат, что они суть точные норвежцы; некоторые производят их от пруссов, а иные называют их народом германским. Все, наконец, хотя и признают, что варяги были руссы, однако не от руссов, то есть теперешних русских. Как ни лестно для нас это твердое предрассуждение о достоинстве наших первоначальных государей, которых писатели наперерыв друг перед другом присваивают к разным славным и храбрым народам, однако нам это несколько предосудительно, ибо они отнимают у нас собственное наше и дражайшее добро и через то лишают нас природной нашей славы. Они, как думается, по единому самолюбию токмо изобрели за должное повествовать о высокославных варягах и, водя своих читателей по степеням вероятности, удостоверять, что будто эти варяги нам чужеродны и от нас разноязычны. Поэтому не ободримся ль и мы изобресть за должнейшее, чтоб, утверждаясь на самой достоверности, описать наших началобытных самодержцев как единоязычными, так и тождеродными с нами».

По мыслям Тредиаковского, выходит, что иностранцы отнимали у нас наших самодержцев, отделяли их от народа как полных чужеродцев. Он чувствует, что иностранцы, собственно германцы, тем хвалятся, что дали нам царей из своего рода. И едва ли он не был прав, что эта патриотическая немецкая мысль в действительности, хотя неосязаемо и неуловимо, руководила (и доселе руководит) такими слишком усердными рассуждениями о происхождении варягов-руси.

«Возможно ли, говоря откровенно, и достойно ли, ввиду пререкающего усилия чужих, оставаться в бездействии и не стремиться к исторжению отъемлемого у нас не по праву!» – восклицает затем Тредиаковский.

«К тому нас обязывает высота, светлость, превосходство первых наших великих князей, а честь цветущего всегда и ныне российского народа, не умолкая, возбуждает. Должно, должно было давно нам препоясаться силами не токмо к воспрепятствованию не весьма стоящих заключений об этом предмете, но и к утверждению и как будто ко вкореняемому насаждению светозарные истины и неколебимые правды» [30]30
  Тредиаковский. Сочинения. – СПб., 1849. – Т. III. – С. 475–840.


[Закрыть].

Мысли Тредиаковсвого очень ясны. По этим мыслям очень также ясно, о каких варягах думали ученые иноземцы, производя их из разных только германских, но не славянских мест. Тредиаковский, как сам говорит, посчитал все эти чужие мнения не весьма стоящими, сознавал, что истины и правды в них нет. Во время спора он не был настолько знаком с вопросом, чтобы подавать решительный голос, но видимо, что и сам он так был затронут этими спорами, что написал три особых рассуждения: о первенстве славянского языка пред тевтоническим; о первоначалии россов, о варягах-руссах славянского звания, рода и языка; где и выводил варягов-руссов с неменьшим против Ломоносова основанием от славян-ругов из Померании. Эти рассуждения были уже готовы в 1757 году, следовательно, начаты, вероятно, вскоре после осуждения Миллеровой диссертации[31]31
  Точно так не мог оставить без внимания этого вопроса и другой противник Миллера, профессор Струбе, издавший уже на старости, в 1785 г., «Рассуждение о древних россиянах» (М., 1791), написанное, однако, еще в 1753 г., где, осудив диссертацию Миллера, производил русь из Рисаландии от готов, с восточной стороны Ботнического залива, откуда потом выводил русь г. Бутков.


[Закрыть].

Очень подробно разобрали диссертацию другие русские академики: профессор химии Ломоносов, адъюнкт ботаники Крашенинников, адъюнкт астрономии Попов. Справедливо, что они отчасти руководствовались патриотическим чувством. Но еще бы русским людям не выразить любви к своей Отчизне там, где наука – не математика, а история – прямо касалась политических воззрений и убеждений и где она к тому же вся была построена на одних вероятностях и догадках, которые, по их мнению, нисколько не были лучше вероятностей и догадок Синопсиса и некоторых летописцев и которым в противоположность легко было выставить новые догадки и вероятности, вполне равнозначительные по ученому достоинству.

Мы уже говорили, что личные чувства, воззрения, убеждения в обработке истории значат очень много и всегда во всяком историческом труде непременно оставят свой заметный след.

Русские академики находили, что Миллер в своей диссертации «старается только об унижении русского народа». И они были правы, замечает сам Шумахер. Здесь, следовательно, была затронута народная гордость, чувство природное, свойственное не только каждому народу и государству, но и каждой деревне и в высокой степени свойственное немецким ученым людям.

Это не более как чувство народного достоинства, которое может быть мнимым, но может также выражать и действительные народные преимущества. В иных случаях оно бывает смешно и нелепо, когда основывается на одном пустом тщеславии, но в нем же очень часто скрываются благородные и справедливые понятия об истинных заслугах своей народности.

О Миллеровой диссертации Шумахер говорил, что «она написана с большой ученостью, но с малым благоразумием», что Миллер, вообще, «хотел умничать и потому дорого заплатил за свое тщеславие». Сами немецкие ученые, стало быть, сознавали, что неблагоразумная сторона диссертации заключалась отчасти и в тщеславии, которое подметил уже Тредиаковский, говоря, что чужестранец научит русских так, как будто они ничего того поныне не знали.

Таким образом, тщеславие немецкого ученого, по титулу императорского историографа, хотя бы только одной новостью ученой мысли, естественно, должно было встретить сильный отпор со стороны русских притязаний. Новая ученая мысль Миллера требовала себе места посреди старых русских басен о происхождении русского народа и потому явилась строгим критиком этих басен, этой старой ветоши, нанесенной в русскую историю не раньше XVI века, и то под влиянием киево-польских писаний. Миллер прямо и называл эти сказки бабьими баснями. Но рядом он отвергал и такие заключения, которые имели вполне научное основание, и притом отвергал их только в пользу скандинавства Руси, а это уже прямо всем русским ученым казалось даже нестерпимой басней, проводимой лишь из одного немецкого тщеславия.

Русские ученые, не будучи специалистами по этому предмету, поставили, однако, весьма ученые возражения против выводов Миллера, и если статья его, как говорит Пекарский, была одной из первых попыток критически обследовать начало русской истории, то замечание и разбор его сочинения русскими учеными представили тоже первую и еще более основательную и в полной мере ученую попытку критически рассмотреть саму эту немецкую критику… Мы никак не сумеем себе объяснить, почему ученая молва оставляет ученость и критику за одним только Миллером и удаляет в полную темноту такую же и даже большую ученость и критику русских ученых, притом совсем не специалистов русской истории.

Этот достопамятный спор происходил открыто в присутствии всего собрания Академии; все возражения записывались или переводились на латынь, на язык науки, так как Миллер отвечал только на латинском[32]32
  Начальство Академии в начале дела назначило для рассмотрения диссертации неделю. Русские ученые объясняли потом, что окончить исследование в течение недели они не могли, и просили три недели. Но и этого времени не хватило, между прочим, потому, что Миллер сказался больным и не только не являлся на заседания, но и не присылал ответов. Споры длились с перерывами четыре месяца, в течение 29 заседаний, с 20 октября 1749 года по 8 марта 1750 года. Все возражения сохранились и вместе с краткими протоколами составляют около 400 страниц в листах довольно крупного письма. Особенно многочисленны возражения Попова и Ломоносова. См.: Билярский. Материалы для биографии Ломоносова. – СПб., 1865. – С. 767.


[Закрыть].

Еще в начале споров, 30 октября 1749 года, Шумахер писал Теплову: «Профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своей диссертацией, потому что один Попов задал ей шах и мат, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать». При этом Шумахер прибавляет, что «одно место в диссертации (профессора) Рихмана (из физического отдела) приносит более чести Академии, чем вся галиматья г. Миллера, которой он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом».

Нам неизвестно, сколько научного содержали в себе возражения Попова, но подробная записка Ломоносова напечатана. В ней автор говорит вот что: «Следующие рассуждения предлагаю обстоятельнее для того, чтобы видны были причины, для которых упомянутая диссертация и прежде сего мной не одобрена и чтобы ясно показать, что я не по пристрастию и невзирая на лицо, но, как верному сыну отечества надлежит, по присяжной должности, поступаю. А чтобы все изобразить короче, для того, пропуская мелкие погрешности, только главные предлагаю».

В тогдашней европейской исторической науке признавалось за решенное дело, что имя и народ россияне суть наследники роксолан, древних обитателей Южной Руси. Русские ученые, естественно, почитали это заключение западной науки тоже несомненным. Миллер отвергал это мнение «ученых людей». Ломоносов весьма основательно выставил ему ряд доказательств, утверждавших эту истину, и раскрыл всю несостоятельность его собственных рассуждений, указав, что, чувствуя эту несостоятельность, он «Страбоновы, Тацитовы и Спартиановы свидетельства о роксоланах пропустил вовсе, чего ему учинить отнюдь было не должно, ибо хотя он происхождения россиян от роксолан и отвергает, однако, ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть». Требование нисколько не патриотическое, а вполне научное.

В отмену роксолан Миллер доказывал, что варяги были скандинавы, то есть шведы. В этом он прежде всего ссылался на Байера. Ломоносов представил критическую оценку байеровских разысканий, особенно об именах первых князей, сказав, что его толкований «не только принять за правду, но и читать без досады невозможно», что «ежели Бейеровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Бейер происходит от российского бурлак». Здесь действительно выразилась полная характеристика байеровских толкований русских имен из скандинавского языка. Затем Ломоносов говорит, что вообще догадки Байера, которые Миллер взял в свою диссертацию, отнюдь не доказывают, чтобы варяги, из которых пришел Рюрик, были скандинавы.

Он развивает собственную мысль о происхождении варягов-руси, доказывая, что они были славянского колена и жили на берегах Варяжского моря, между Вислой и Двиной, где в море впадает Неман, к устью своему называемый Руса. Это мнение имеет на своей стороне немалое основание отыскивать варягов-русь именно в этом краю, о чем подробнее будем говорить в другом месте.

Против скандинавства Руси Ломоносов доказывал, что если б варяги-русь были скандинавы, то оставили бы очень заметный след в русском языке, а в нем, напротив, больше осталось слов от татар, владычество которых было несравненно отдаленнее скандинавского. Притом и об особом варяжском языке нигде не упоминается, в то время как летописец всегда ясно отличает, какой неславянский народ имеет свой язык.

Но нелепее всего Ломоносову казалось утверждение Миллера, что имя русь заимствовано у чухонцев (финнов). Миллер, говорит он, производит имя российского народа от чухонцев следующим образом: «Чухонцы-де шведов называют россалейна, то, услышав сие, новгородцы стали называть русью всех народов, от запада происходящих. Рюрик с родом своим, услышав, что новгородцы их называют русью, назвались и сами русью, а после того и весь народ славенский назвался русью. Здесь всяк видит, сколько тут нескладных вымыслов: 1) полагает здесь г. Миллер, что новгородцы сами о имени западных народов ничего не знали, а между тем всяк ведает, что они их варягами называли; 2) что Рюрик с родом своим, покинув старое имя, стали зваться так, как их называли новгородцы; 3) новгородцы, зная, что сие имя русь ни им, ни варягам не собственное, но от чухонцев взятое, сами назвались оным; оставя свое прежнее, так что, по мнению г. Миллера, два народа, славяне и варяги, бросив свои прежние имена, назвались новым, не от их произошедшим, но взятым от чухонцев. Где теперь строгость г. Миллера, которой он в доказательствах требует у тех, которые российское имя от роксолан производят? Не явно ли показал он здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться? Пример англичан и франков, от него здесь присовокупленный, не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но все от чухонцев».

До сих пор в возражениях Ломоносова не примечается никакого особого патриотизма. Он самым ученым образом рассматривает тезисы Миллера и раскрывает их несостоятельность или несообразность, раскрывает их посредственную ученость. Затем он переходит к частностям и останавливается на фразе: «Прадеды ваши, почтенные слушатели, от славных дел своих славянами назывались, которых от Дуная волохи выгнали». Здесь, замечает Ломоносов, весьма явные противные вещи, слава и изгнание, которые в такой диссертации (как публичная речь) места иметь не могут. Но как наш сочинитель славные дела прадедов наших начинает изгнанием, так и всю их жизнь в разорениях и порабощениях представляет. «И хотя бы то была правда, что славяне для римлян Дунай оставили, однако сие можно бы было изобразить инако. Например, словенский народ, любя свою вольность и не желая носить римского ига, переселился к северу».

Ссылаясь на Прокопия, Иорнанда (Иордан. – Примеч. ред.), Григория Великого, говоривших о великих нашествиях славян на римские области, русский ученый дает знать, что «славяне от римлян не так выгнаны были, как г. Миллер пишет. И сие бы должно было ему упомянуть для чести славянского народа» [33]33
  Покойный академик Пекарский, так преждевременно похищенный у русской науки, в своей «Истории Академии наук» (II, 430) говорит по этому поводу, что здесь «Ломоносов подметил довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи славян. Хотел ли Миллер, писав так, показать свое беспристрастие (!) во времена, когда считалось чуть не святотатством сомневаться в истине баснословий Синопсиса, или же он, как иноземец, питал затаенное чувство против России и русских, что нередкость между иноземцами, даже навсегда поселившимися в России, только в речи его есть немало неприятного для самолюбия русских».


[Закрыть].

Требование сколько патриотическое, столько же и справедливое в научном смысле, тем более что Миллер «20 с лишком страниц из 56 наполнил скандинавскими баснями» и, по признанию самого автора, нелепыми сказками о богатырях и о колдунах, которые, однако, служили к славе скандинавцев или шведов «и, как сам Миллер говорил, для того внесены, дабы показать, что скандинавцы, против россиян воюя, славу себе получали». «Весьма чудно, – замечает Ломоносов, – что г. Миллер, сам признав эти саги за сказки, потом как правду толкует… [34]34
  «И заслужили ли сии глупости, – говорит Шлецер, – того, чтобы Байер, Миллер, Щербатов внесли их в русскую историю и рассказывали о них с такой важностью, как будто об истинных происшествиях: все это есть не что иное, как глупые выдумки». См.: Шлецер. Нестор, I, 52.


[Закрыть] Все оное к изъяснению нашей истории почти ничего не служит и могло бы быть без утраты пропущено, как то и сам автор на 23 и 24 страницах объявляет».

Естественно после этого, что Ломоносов защищал басни позднейшего новгородского летописца о братьях Славене, Русе, Болгаре и пр., прибавляя, что «по его мнению, сего древнего о Словенске передания ничем опровергнуть нельзя».

Точно так же он имел полнейшее основание защищать приход к славянам апостола Андрея Первозванного, ибо понимал, что, проповедуя в Понте и Скифии, святой апостол проповедовал славянам и руссам[35]35
  См.: Заметка о древности днепровского Олешья // Археологические известия.


[Закрыть]. «Правда, что и в наших летописях не без вымыслов между правдой… – замечал он в другом месте, – однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках».

Особенное пристрастие Миллера к своим догадкам Ломоносов выставил по поводу толкования имен Оскольд и Дир, которые Миллер, взяв у Байера, объяснял, что это было, собственно, одно имя одного человека, ибо Диар только чин, по-готски значит судья. Ломоносов говорит: «Одного сходства имени и места (намекая о роксоланах) Миллер за доказательство не принимает. Сия его строгость была бы весьма похвальна, ежели бы г. Миллер не токмо для отвержения противных, но и для доказательства своих мнений поступал по оной; но здесь выводит он из одного сходства имени Дир и Диар, что Оскольд и Дир не двое, но один был князь…» Далее на толкование имени города Холмогор, что оно происходит от скандинавского Голмгардии, Ломоносов замечает: «Ежели бы я хотел по примеру байеро-миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право (правильно. – Примеч. авт.) сказал шведам, что они свою столицу неправедно Стокголм называют, но должно им звать оную Стиоколной для того, что она так слывет у русских» [36]36
  После этого очень вероятно объяснение Венелина, что Тредиаковский в своем сочинении «О первенстве славянского языка пред тевтонским», где все иностранные имена объясняет из славянского, напр. Hispania – Выспания, Celtae – желтые, Caxonia – Сажония, Италия – Выдалия, выдавшаяся земля, и т. п., писал, собственно, «веселую и остроумную пародию на Байеровы словопроизводства, который все выводил из скандинавского». Нет сомнения, что Тредиаковский только собрал в одно место ходившие в то время между остряками всякие сближения иностранных слов со славянскими.


[Закрыть].

Ломоносов вовсе не защищал басен о происхождении имени Москвы от Мосоха и т. п., а заметил только, что «мнения Миллера об этом предмете, десять раз прочитав, едва распознать можно, спорит ли он или соглашается; и что наконец уже он (Ломоносов) узнал, что это опровержения, которые, однако, никакой силы не имеют и притом переплетены непорядочным расположением и подобны темной ночи». Точно так же Ломоносов вовсе не требовал, «чтобы скифов славянами сделать», а показывал, что в этом случае пропущен самый лучший случай к похвале славянского народа, ибо скифы побеждали персов, греков, римлян и все-таки уступили свои земли славянам, чего без великих сражений и знатных побед учинить нельзя было, следовательно, народ славянский был весьма храбрый, который преодолел даже мужественных скифов.

Повторяют заученное, что Ломоносов «в отзыве о речи своего личного врага преимущественно руководствовался патриотическим воззрением», даже национальным пристрастием и нетерпимостью. Но чем руководствовался сам Миллер, излагая так, а не иначе свои рассуждения о славянах и о начале русского народа? После такого, не совсем отрадного, обозначения русских побуждений в споре представляется, что сам Миллер стоял на высоте идеального ученого беспристрастия, а между тем русские ученые о том только ему и твердили, что он очень пристрастен к своим легкомысленным догадкам, что в подтверждение их или совсем опускает неподходящие сведения, или наклоняет при случае на свою сторону такие научные приемы, которые сам же отрицает, и т. д.

Русские патриоты в труде Миллера видели существенное только одно: что он, отвергая и критикуя русские басни, вводил на их место готические басни и сверх того свои неосновательные догадки. За этими основными недостатками никакой другой учености у историографа они не находили.

Отделив в диссертации Миллера все то, что в действительности могло оскорблять русское патриотическое чувство, мы видим, что в ней все-таки оставались ни на чем не основанные и собственно немецкие мнения, например, что славяне в нынешней России явились только в VI веке по Р.Х. Русские ученые, знавшие не хуже Миллера древних писателей, конечно, никак не могли этого понять и чувствовали только, что здесь говорит не наука, а политика, такое же и еще большее патриотическое чувство немца, взирающего свысока на славянский народ.

Естественно, что с этой точки зрения им казалось еще больше нелепым мнение о происхождении имени русь от чухонского россалейна, по их понятиям еще менее основательное, но которое для них могло выражать, в сущности, такое же невыгодное обидное понятие о русской народности.

После всех подобных соображений Ломоносов имел полное право писать: «Сие так чудно, что если бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал столь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен» [37]37
  Ломоносов, знакомый с аттиками, очень хорошо помнил их правдивое мнение, что та или другая слава и знаменитость народа или человека в истории зависят вовсе не от славных или бесславных их дел, вовсе не от существа исторических подвигов, а в полной мере зависят от искусства и умения или даже от намерения писателей изображать в славе или уничижать народные дела, как и деяния исторических личностей. Поэтому первые русские академики, понимавшие писание истории именно с этой точки зрения, ни в каком случае не могли относиться с равнодушием к этому немецкому возделыванию нашей древности посредством только одного отрицания в ней ее исторических достоинств.


[Закрыть].

«Что касается до латинского штиля, – говорил Ломоносов, – то никому не бесчестнее так худо знать по-латыни, как историку, которому древних латинских историков читать должно, а следовательно, и штилю их навыкнуть. И российский перевод, который Миллер по большей части по-своему переправлял, исполнен несносными погрешностями, которые ясно показывают, что он тоже не великий знаток российского языка… Весь корпус диссертации сочинен без связи и порядку, а особливо она для многих дигрессий весьма темна… А российским слушателям смешна и досадна и отнюдь не может быть так исправлена, чтобы когда к публичному действию годилась».

Таким образом, ради академической, ученой и политической чести диссертация была осуждена на уничтожение. Сам Шлецер об ученых достоинствах Миллера заметил, что ему недоставало знания классических литератур и искусной критики. Г. Куник называет эту приснопамятную диссертацию препустой. Ясно, насколько были справедливы в осуждении диссертации русские ученые. Говорить, что они засудили диссертацию из одного патриотизма, – значит извращать дело и наводить недостойную клевету на первых русских академиков.

Русские патриоты-академики руководствовались теми мыслями и чувствами, какими спустя 20–30 лет руководствовалась и императрица Екатерина II. Очень прилежно изучая русскую историю по летописям и иностранным источникам и составляя для этого известные свои записки, она с каждым днем все более и более убеждалась в достоинствах теперь родной для нее истории и относилась очень критически к сочинениям, уменьшавшим или извращавшим эти достоинства. О своих «Записках касательно русской истории» она писала, что они «будут антидотом (противоядием. – Примеч. авт.) для негодяев, которые унижают историю России, как лекарь Леклерк и учитель Левек, которые (суть) глупцы и притом скучные или отталкивающие».

Гениальная немка успела в новом своем отечестве воспитать в себе прямое и искреннее русское чувство и потому очень ревниво принимала всякое историческое мнение, сколько-нибудь извращавшее истинное положение дел и событий в русской древности. В этом отношении она была такой же ревнивой патриоткой, как и патриоты русские академики. Она хорошо понимала, что в изложении той или другой истории каждый историк проявляет, в большей или меньшей степени, свой задушевный патриотизм. По этому поводу императрица оставила весьма любопытную заметку об ученом немце Стриттере, который в своей «Истории Российского государства» указывал на происхождение Руси (чего еще недоставало) от финнов. Делая замечание на его «Историю», императрица записала между прочим: «1) Соблазнительно покажется всей России, аще приимите толкование г. Стриттера о происхождении российского народа от финнов… 4) Г. Стриттер откуда уроженец? Конечно, он какую ни есть национальную систему имеет, к которой натягивает. Остерегитесь от сего» [38]38
  Вестник Европы. – 1901, сентябрь. – С. 172.


[Закрыть]. Оканчивая свои замечания, императрица говорит, что «нашла (в труде автора) во многом здравую критику ее записок, но что написано (в записках), то написано; по крайней мере, ни нация, ни государство во оных не унижены». Вот о чем ревниво мыслили и академики-патриоты, разбирая пресловутую речь Миллера.

Вообще изо всего, что теперь напечатано об этом любопытнейшем споре (а напечатано далеко не все), вполне выясняется, что если русские представители науки руководствовались русским патриотизмом при разборе диссертации Миллера, то и немецкий ученый точно так же руководствовался ограниченным узким немецким понятием о предмете и вызывал споры на каждой строке; что если он своей диссертацией водворял критику в русской истории, то русские академики еще в большей силе созидали тоже очень основательный фундамент для такой же критики.

Возражения Ломоносова против скандинавства Руси нисколько не состарились и до настоящих дней нимало не опровергнуты, а, напротив того, приобретают новую силу и подтверждаются новой ученостью (в трудах г. Гедеонова), достоинствам которой и ученые-норманнисты отдают полную справедливость.

Рассуждение Ломоносова о роксоланах заставило и самого Миллера принять этот народ к сведению и придумать новый вымысел, что роксоланы были готы и варяги-норманны и, перейдя в Швецию, дали свое имя провинции Рослаген[39]39
  О народах, издревле в России обитавших. – СПб., 1773. – С. 169.


[Закрыть].

Немецкая критика Миллера по своим свойствам вообще нисколько не стояла выше тогдашней русской критики, например, у Татищева, а при встрече с ломоносовской критикой она оказалась совсем слабой. Ломоносов же не был, да не мог и потом сделаться специалистом исторической науки.

При этом должно сказать, что в существенных частях спор держался вполне только на научной почве. Патриотическая сторона дела ограничилась весьма рассудительным и основательным требованием академической корпорации, чтобы в публичной академической речи не были произносимы оскорбления и досаждения народным понятиям. К опасным в этом отношении и в то время рассуждениям Ломоносов причислил мнения о поселении славян в Русской земле после времен апостольских, в противность преданию о приходе к славянам апостола Андрея (на основании предания учрежден даже орден Андрея Первозванного).

Затем диссертация осуждена главным образом за то, что вся она основана на вымысле и «на ложно приведенном во свидетельство Несторовом тексте (о варягах) и что многие явные между собой борющиеся прекословные мнения и нескладные затеи Академии бесславие сделать могут». «А мнение о происхождении русских князей от безыменных скандинавов, о происхождении русского имени от чухонцов, частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями не токмо в такой речи быть недостойны, но и всей России перед другими государствами предосудительны быть должны». Само собой разумеется, что та же патриотическая сторона дела должна была выразиться и в некоторой запальчивости и особой резкости иных суждений, тем более что Миллер, по свидетельству Шлецера, в спорах со своими противниками отличался не столько уступчивостью, сколько язвительностью. Припомним, что 1750 год, когда так рассуждали, был несравненно ближе к XVII столетию, чем к XIX, то есть ближе к тому времени, когда и ученое, и литературное простое слово еще не отделялось от политики и дипломатии, как оно еще не совсем отделяется и в наше просвещенное время.

Чего же, однако, требовал русский патриотизм в лице профессора химии Ломоносова, адъюнкта ботаники Крашенинникова, адъюнкта астрономии Попова? Судя по возражениям Ломоносова, они требовали только исторической истины, то есть большей древности славянского и русского народа, которая для них была ясна как день, и что теперь вполне доказано Шафариком; они вовсе не требовали панегирика этой древности, а только истинного изображения того, что славяне были такой же храбрый народ, каким у Миллера выставлены только скандинавы. Они вообще требовали для славянского народа только той исторической чести и славы, какая была записана у древних писателей. Они доказывали, что варяги-русь были славяне, ибо имели полное основание так, а не иначе понимать слова Нестора. Эти естествоиспытатели вовсе не так были просты, чтобы ссылаться на киевский Синопсис как на единственное основание своих познаний: им хорошо было известно, что писали о роксоланах писатели-классики и о славянах – писатели византийские. Они умели доказать свои слова точными ссылками на этих писателей.

Словом сказать, перед исторической диссертацией немецкого ученого они стояли на таком уровне исторического познания и исторической критики, который не только делал честь Академии, но и равнял их историческую ученость с ученостью самого историографа, отчего, собственно, он и потерпел поражение. Они видели и нисколько не сомневались в том (ибо дело находилось у всех перед глазами), что немецкий ученый приносил не простую критику русского исторического баснословия, но приносил на место старых новые неосновательные басни и догадки и критику поднимал только с целью очистить место для новых вымыслов. Притом они еще не подчинялись господству у нас тех модных идей, по которым патриотизм вообще находился в гонении, по которым естественное патриотическое чувство к достоинствам родной истории почитается признаком крайнего невежества или недостойным побуждением восхвалять в народе варварские инстинкты. Они никак не могли себе представить, что критика русской истории – не только очищение ее от басен и всякой лжи, но и заботливое устранение в ней истинных неотъемлемых исторических достоинств народа с прибавками только новых басен и новой лжи в отрицание этих достоинств.

Так было встречено на первых же порах русскими учеными мнение о скандинавстве Руси и о том, что пришедшие к нам варяги были шведы. Оно было отвергнуто как мнение смешное и нелепое, не имевшее никаких ученых оснований и только досаждавшее понятиям русских о своей древности.

В научном отношении мнение Ломоносова о славянстве Руси, о ее происхождении с берегов Русы-Немана, в связи с мнением Тредиаковского о происхождении Руси с острова Рюген, имело, по крайней мере, равнозначительное, если не превышающее, достоинство с россалейнами Миллера, и если б оно развивалось и видоизменялось с той же столетней настойчивостью и ученостью, то, быть может, мы давно уже перестали бы спорить о происхождении Руси.

Но именно немецкое мнение о скандинавстве немецкая ученость взяла под свое особое покровительство. Оно сделалось академическим, значит, вполне и исключительно ученым и как бы парадным. Кто смотрел на Академию как на святилище науки, а иначе смотреть было невозможно; кто хотел носить мундир исследователя европейского ученого, тот должен был разделять это мнение. Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманнисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот, между прочим, по каким причинам со времен Байера, более полутораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор. Его господству особенно помог, как мы говорили, авторитет Шлецера и еще больше авторитет Карамзина как выразителя русского европейски-образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие-либо самобытные исторические достоинства русского народа. И великий немецкий ученый, и великий русский историк смотрели одинаково и вообще на славянский, и в особенности на русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор.