Текст книги "Имя Руси"

В самом деле, если русские славяне искони жили, занимаясь земледелием в тех же местах, где застает их история VI и IX веков, если мимо этих мест происходило с незапамятных времен торговое движение, какое бы ни было, из Европы в Азию и обратно, то здравый рассудок повелевает заключить, что и они, так или иначе, живя на перекрестке, подвергались этому движению, что перекрестное их положение от севера к югу и от запада к востоку, как большая дорога для всяких народных движений, военных и торговых, необходимо должно было способствовать развитию у них большей гражданственности, чем в диком углу скандинавского севера, куда, по словам Шлецера, даже и немцы не заходили.

«Об образованности славян я совершенно согласен», – говорит Погодин, разбирая известную статью Сенковского. А Сенковский говорил следующее: «Славяне имели два великих торговых города, Новгород и Киев, известные уже в Азии своим богатством, находились, без сомнения, на гораздо высшей ступени гражданской образованности, чем хищные воины Скандинавии, которые не знали другой торговли, кроме продажи награбленной добычи, ни другой промышленности, кроме беспрерывной войны…»

«У славян гражданственности было несравненно более, чем у норманнов, – повторяет утвердительно автор и продолжает: – Их (славян) смирное повиновение на юге слабым тогда хазарам, их склонность на севере поручить защиту своего города и отечества иностранной дружине ясно показывают в них народ, уже обладающий значительной собственностью, уже в известной степени развращенный торговыми нравами. То же самое явление повторилось скоро потом в торговой Италии. Люди, которым нечего потерять, всегда дерутся сами, на свой собственный счет, ибо в войне находят они средство к грабительству и обогащению».

Однако «слову гражданственности, – замечает Погодин, – здесь надо давать значение не политическое, а семейное, домашнее, патриархальное или употребить другое». Положим так, но все же надо разрешить недоразумение, кто выше в своем быту по развитию, народ-земледелец и оседлый торговец или народ-разбойник, кочующий из страны в страну? И какое же имя той гражданственности, которую разбойник приносит земледельцу?

Впрочем, ни Погодин, ни Сенковский не помышляли о противоречиях, как и о том, что приведенная характеристика славян совсем разрушает в основании их общий вывод, что настоящий характер первой эпохи в русской истории был русский или скандинавский, а не славянский[50]50
  Погодин. Исследования. – Т. II. – С. 1–5, 22, 279, 318; Т. III. – С. 27, 31, 70, 71, 109, 124, 125, 132, 133, 138, 187–189, 227, 232–238, 242, 263, 273, 298, 301–310, 325, 354–360, 379, 383, 397, 416–420, 454–474, 515 и др.; Сенковский. Скандинавские саги // Библиотека для чтения. – Т. I.


[Закрыть].

«История или историческая критика, – говорил Сенковский, – суть, так сказать, умственные шахматы, искусная игра в факты, в которой проигрывающие, то есть читатели, за всякий сделанный им ловкой диалектикой шах и мат должны платить наличным доверием». В этих словах выразилось самое верное и лучшее объяснение, в чем именно заключается сила подобных исследований и рассуждений.

Таково в своих качествах учение о скандинавском происхождении Руси. Может быть, иной читатель скажет, что приведенные нами (с возможной краткостью) решения этого учения уже достаточно устарели и им уже не верят и сами норманнисты. Действительно, мы думали, что, излагая историю этого учения, говорим уже о забытой старине. Но оказывается, что в своих существенных основаниях это учение нисколько не стареет и повторяет себя с точностью.

Во время печатания этих строк в 1876 году мы должны были прочесть весьма почтенную в ученом отношении и объемистую книгу «Каспий» Б. Дорна (о походах древних русских в Табаристан), изданную как приложение к XXVI тому «Записок Имперской Академии наук» (СПб., 1875).

В ней ученейший представитель скандинавства, достоуважаемый академик г. Куник, говоря о мореходцах-норманнах и о том, как они впервые плавали по нашим рекам, изображает следующее: «Какой другой народ в Европе подражал норманнам в то время в этом отношении? Где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно норманнам, в течение одного столетия успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско-леттских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам и живших по старинной, чудной привычке, совершенно сами по себе, да мог не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?» Это был «хорошо знакомый с морем династический род», «норманнская династия Rôs, обнявшая своим именем восточнославянские племена».

«Варяго-русский вопрос, – продолжает автор, – составляет один из краеугольных камней исторической этнографии России и может быть решен вполне удовлетворительно только при помощи лингвистики. Но, кроме лингвистической критики, большая часть варягоборцев страдает незнанием оснований этнологической критики. Как отдельные личности одарены различными способностями, так и целые племена и народные индивидуумы призваны природой не к одинаковой деятельности, не говоря уже о том, что иной, сам по себе даровитый народ, вследствие неблагоприятных географических или исторических условий, лишь впоследствии может приняться за выполнение известных задач. Кто не имеет ясного понятия о различных причинах, почему даже народы белой расы развились совершенно различно, почему некоторые из них являлись только пастушескими народами, другие же сделались кочевниками, почему одна нация преобразилась в отважных наездников, а другая стала храброй пешей ратью, – тот не в состоянии понять, почему именно восточные славяне до Рюриковых времен не сделались мореходцами. Указание на знакомство с морем хорвато-сербских славян, переселившихся из Карпат в Далмацию и на предприятия (хороши предприятия по Адаму Бременскому и Гельмольду! – Примеч. авт.), померанских, рюгенских и южных славян, не дает нам права предполагать, что и восточные славяне добровольно пошли по тому же пути (конечно, их заставили норманны! – Примеч. авт.). Напротив того, при непредвзятом рассмотрении означенных фактов мы только еще более убедимся в том, что древняя Россия стала морской державой в смысле того времени лишь тогда, когда господство водобоязливых хазарских степных наездников было уничтожено в Киеве и далее знакомыми с морским делом варягами Аскольдом и Диром. Но и древнерусский торговый флот просуществовал недолго, как на юге, так и на севере. Один этот факт уже наводит на разные размышления (следует указание на печенегов и половцев, заградивших дорогу к морю. – Примеч. авт.). Почти в то же время, хотя и не так быстро, исчез северный русский торговый флот. Столь предприимчивая Новгородская республика, самовластно утверждавшая и свергавшая князей, мало-помалу предоставила вывоз и привоз товаров варяжским (то есть в XII столетии, главным образом, готландским) купцам, которые затем сами должны были уступить место хитрой торговой политике Ганзы. Но и тогда, когда последняя была вытеснена, все-таки еще не явился национальный торговый флот, хотя до Столбовского мира (1617 г.) цари московские владели прибрежьями Финского залива от устья Систербека[51]51
  Шведское название реки Сестра. (Примеч. ред.)


[Закрыть] до устья Невы и оттуда до Наровы[52]52
  То есть реки Нарвы. (Примеч. ред.)


[Закрыть]. Петр Великий создал почтенный военный флот, но создать торговый флот – на это не хватило даже его железной воли и власти. Лишь в настоящее время, когда начатые сверху реформы стали приносить свои плоды, возможно было уразуметь резкую противоположность, существующую в этом отношении между империей и даже небольшой Финляндией, и вместе с тем подумать о средствах к образованию национально-русского торгового флота».

Несмотря на то что г. академик Дорн свидетельствует, что эти исследования г. Куника «могут особенно служить к правильному разрешению еще мало исследованного доселе вопроса о способности некоторых средневековых народов к морскому делу и о „водобоязни“ других» (вероятно, русских славян), мы все-таки должны заметить, что здесь этнологическая критика сопоставляет в сравнение вещи, не имеющие никаких отношений друг к другу. Причины, почему и до сих пор у нас нет торгового флота, так различны и так крепко связаны со всей системой внутренней политики, что мало о них говорить невозможно. И здесь, как во всех ученых делах, надо спросить всех свидетелей[53]53
  В том числе в настоящее время надо допросить, например, на Черном море наших бедных каботажников, как их теснит и совсем истребляет монополия Русского (?) общества пароходства и торговли, и к тому надо припомнить привилегированное положение в империи небольшой Финляндии, как и всего Остзейского Приморского края (совр. Прибалтийских государств. – Примеч. ред.).
  Почему нет у нас торгового флота, об этом много писано в газетах и журналах во второй половине семидесятых годов (1876–1878), где между прочим говорится, что с «1797 г. мы в угоду Англии отменили все способы покровительства своему флагу, а с 1858 г. обязались даже по трактату и впредь не выдумывать подобных способов, и в результате получилось то, что у нас нет ни кораблей, ни матросов и 93 % товаров вывозятся на иностранных кораблях. Результат поучительный!».


[Закрыть].

Почтенному автору известно, что значительность и многочисленность торгового флота вполне зависит от растяжения и сильного расчленения береговой линии, от положения этой линии прямо на море или же в морском захолустье, откуда и выбраться не совсем легко. Люди, живущие лицом к лицу с морем, окружая море своими берегами или живя совсем посреди моря, неизменно должны иметь значительный торговый и всякий другой флот. Люди, по своему местожительству смотрящие на море из закоулков, никогда не могут иметь знатного торгового флота и, как бы ни хлопотали об этом, никогда не сравняются в этом отношении с жителями морскими. Растяжение и расчленение нашей приморской береговой линии на Белом море и на Черном море очень хорошо известны. И там и здесь морских флотов создавать было невозможно, и там и здесь являются только флоты речные, прилаженные и к морскому ходу. Вот этим прилаживанием речной лодки к морскому ходу население нашей равнины отличалось на всех реках, которые протекали прямо в море. Такие флоты у нас существовали всегда, еще со времен античных греков. Почти лет за сто до Р.Х. скифы дрались с полководцами Митридата Великого на море, в Керченском проливе, и были разбиты, о чем ясно говорит Страбон.

Торговый морской флот является выразителем торговых морских же сношений народа. Он же для людей, живущих, так сказать, в море, служит неизбежным средством сообщения даже между собой, не говоря о чужих странах. Наша равнина едва касается морей, поэтому морское дело для нее никогда не могло составлять существенного качества ее жизни. Но тем не менее она не выпустила из рук и далеких морей. Напротив, в течение всей своей истории она только одного и добивалась, чтобы овладеть морским берегом. Ей неизменно указывали путь к морю ее реки. На всех тех реках, где можно было выплыть в море, она всегда держала флоты, которые при надобности и выплывали в море и которые с незапамятных времен служили для торговли и для разбоя. История, как известно, говорит больше всего о разбоях и совсем почти молчит о ежедневных плаваниях для торговли. На основании ее свидетельств показывается, что будто бы народы в то время строили лодки и плавали только для разбоев. Но за недостатком исторических свидетельств здравый рассудок заставляет полагать, что лодка впервые устроена не для разбоя, а для мирного промысла за рыбой, за зверем, с целью переехать для промысла на другой берег, перевезти путника, свезти на продажу какой-либо товар и т. д. Поэтому мирные лодки даже и по морю плавали прежде, чем стали плавать лодки разбойные, поэтому и строить лодку научила сама вода, а собираться лодками в целый флот научила торговая или промышленная нужда, но вовсе не норманны. Они могли научить разве только разбойничать, но и в этом случае прямые и безопасные дороги по рекам и по морю они должны были узнавать только при помощи туземцев.

Норманны учили нас плавать двести лет, двести лет мы говорили их языком и, конечно, должны были занять у них же все морские названия, а Шлецер изумляется: «Странно, – говорит, – что руссы мореходные названия, которыми так богат норманнский язык, заняли от греков!» Это очень чудно и странно только по случаю навязывания нам в учителя мореходства любезных норманнов. Но это явится делом очень простым и естественным, если припомним, что мореходству должны были нас выучить еще древние греки.

Русская равнина уже по одному своему физическому облику не была способна сделаться морской державой, в смысле торгового флота. Ее флоты и в настоящее время есть только ее морские стены, одна защита. Но ее внутренние речные флоты, как средства перевоза, всегда были многочисленны. Из этих флотов создавались и те флоты, которые хаживали на Царьград и на Каспий, в Закавказье.

Флоты Аскольда и Дира, Олега и Игоря были, в известном смысле, разбойными набегами, а такие флоты в устьях Днепра и Дона существовали искони веков до XVIII столетия. Об этом хорошо знают турки, а в глубокой древности хорошо знали все черноморские обитатели. На таких разбойных флотах в мирное и дружелюбное время всегда перевозились товары, и потому они делались на это время торговыми флотами. Новгородский флот перестал ездить за море с той поры, как его стали притеснять немцы, то есть со времени конечного истребления немцами и датчанами балтийских славян. Вообще, как в древности, так и ныне Русская равнина является настолько морской державой, насколько ей способствуют в этом ее морские берега. В этом отношении она не выпустила из своих рук ни одного зерна. Средняя ее история отбила ее от морских берегов. Государство само ушло от врагов в леса Суздальской области. Но народ не покидал своего древнего обычая и время от времени все-таки спускался по рекам за своим делом и в Каспийское, и в Черное моря, доплывая до Персии и до Турции. Указывать на тесное положение нашей истории относительно морей от XIII до XVIII веков в доказательство русской водобоязни возможно лишь в том случае, когда будет доказано, что за это время и на реках не плавало ни одного судна.

Нам кажется, что этнологическая критика требует для объяснения каждого отдельного случая и факта полного и всестороннего осмотра всей бытовой истории народа, всех жизненных причин, какие породили такой факт.

Появилось слово или имя русь, появились и моряки, а до того их не было – это критика лингвистическая, критика слов. Но этнологическая критика или критика дел будет всегда доказывать, что на каждой большой реке, впадающей в море, если живут люди, промышляющие к тому же разбоем, то неизменно заведут у себя флот, хотя бы лодочный, и неизменно будут плавать по морю с незапамятных времен. И потому весьма достаточно даже одиночного отрывочного летописного свидетельства о выходе такого народа в море на лодках, чтобы утвердить этнологическую посылку о его давней способности к морскому плаванию.

Летописцы ведь не писали дневников жизни того или другого народа, а упоминали о его плаваниях только при случае. В этнологической критике очень многое само собой разумеется, ибо в своих рассуждениях она отправляется от неизменных законов человеческой жизни вообще. Если в стране существует суровая зима, то и без летописных показаний этнология скажет твердо и решительно, что народ этой страны неизменно носил шубы, хотя бы и несшитые звериные шкуры.

«До Аскольда, – продолжает г. Куник, – не встречается никаких следов русских торговцев и морских разбойников ни на Черном, ни на Каспийском морях. Для нас, норманнистов, такое молчание всех греческих и восточных источников может только служить подтверждением выработанного другим путем убеждения, что в то время еще не было русского флота, служившего для торговых отношений или грабительских набегов…»

«Такие кровожадные моряки, отваживающиеся в неведомые им воды, никак не могли освоиться с морем внезапно, в особенности среди таких внутренних материковых стран, как среднее Приднепровье или северное Приволжье. Нужно было народиться нескольким поколениям и даже столетиям, прежде нежели языческий народ, отрезанный от средоточий тогдашней культуры, до такой степени успел ознакомиться с морем, а это уже никак не могло случиться на Черном море».

Почему же не могло этого случиться именно на Черном море, когда это море было прямой и ближайшей дорогой к главному средоточию тогдашней европейской культуры, к Византии? Впрочем, со всеми подобными идеями мы уже достаточно знакомы из приведенных выше рассуждений Шлецера и его последователей.

Особенно не жалует уважаемый автор мнений, которые производят русь от балтийского славянства. «В Западной Европе, – говорит он, – со времен Герберштейна до Лейбница забавлялись только грубым отождествлением варягов и славянских вагриев». Мысль Котляровского о том, что естественнее всего варяги могли быть призваны от поморских славян, автор называет отчаянной мыслью, и вообще мысль об отношениях поморских славян с новгородскими именует мыслью неисторической на том основании, что в земле поморян находки арабских монет VIII–X столетий менее значительны, чем в Скандинавии. «Гораздо естественнее предполагать, – заключает автор, – что в VIII и IX столетиях на Финском заливе мог хозяйничать только старинный морской народ, живший поблизости (в Готландии на Аландских островах и в Швеции), чем передавать тогдашнюю торговлю с Россией в руки лютичей» [54]54
  См.: Б. Дорн. Каспий. – С. 55, 378, 393, 396, 398, 452–454, 461, 692 и др.


[Закрыть].

Само собой разумеется, что, изучая больше всего скандинавские источники, естественнее повсюду видеть и находить одних шведов. Так точно, как изучая славянскую балтийскую историю, правдоподобнее заключать, что ниоткуда, как только из этой славянской земли, и были призваны наши достопамятные варяги. Котляревский, положивший весьма прочное основание для изучения этой истории, не мог иначе заключать, ибо видел тамошних славян, так сказать, лицом к лицу[55]55
  См.: Древности. Права балтийских славян. – Прага, 1874; Книга о древностях и истории поморских славян. – Прага, 1874.


[Закрыть]. К такой мысли, прежде всего, приводит именно этнологическая критика, то есть критика бытовых положений и отношений.

Мы говорили, что как скандинавство, так и славянство предаются в иных случаях фантазиям, которые по необходимости сами собой рождаются от недостатка точных свидетельств. Там, где фактов не хватает, само собой разыгрывается воображение, строящее гипотезы, парадоксы, воздушные замки. Недостаток фактов может зависеть или от малого знакомства с предметом исследования, или от настоящей скудости источников. И то и другое можно показать и на той, и на другой стороне. Стало быть, и там и здесь неосновательные объяснения, фантазии неизбежны.

Нам должно остановиться только на основных посылках, от которых расходятся во все стороны исследовательские круги того и другого учения.

Основная истина учения о славянстве Руси настолько верна в самой себе, что без малейших противоречий способна объяснить всякое историческое дело нашей древности.

Основная истина славянского учения заключается в том, что Русь старобытна на своем месте и народом, и самым именем. Этой истиной в познание русской древности вносится основа широкая и положительная, и потому все явления древнего русского быта и древней русской истории объясняются легко, без малейших натяжек. Само дело призвания князей становится не только понятным, но и явлением, так сказать, прирожденным русской древности.

Естественное развитие торговых отношений с древнейшего незапамятного времени, возникновение городов еще до прихода варягов и все те признаки самостоятельной и могущественной народной силы, с которой Русь вдруг выходит на сцену истории, объясняются просто и верно, одним только здравым предположением, что источники или корни этой силы находятся далеко за пределами варяжского IX столетия.

Словом сказать, учение о славянстве Руси, опираясь на естественный ход нашей истории, выросшей, так сказать, из самой земли, принимая ее началом простое, растительное естество жизни, уже тем самым вносит в свою исследовательность одни положительные, созидающие свойства и вполне согласуется с законами не чудодейственного, а самого обыкновенного хода всякой первоначальной истории.

Напротив того, каждый читатель легко заметит, что учение о скандинавстве Руси все держится только на отрицании и руководствуется одним отрицанием исторического естества в русском славянстве. Как учение немецкое, оно и родилось в минуту всестороннего отрицания русской народной древности. Главный вождь этого учения Шлецер был великой критической силой отрицания и сомнения. Для него положительный вес имела одна государственная История, да и то в немецком смысле. Перед лицом такой истории он отрицал все, что с ней не согласовалось, то есть всякие народные стихии, в которых не замечалось его государственности. С этой точки зрения он не нашел ничего достойного внимания даже в истории Древней Греции, так как государства ее были слабы и бессильны, религия была глупа и т. д. [56]56
  См.: Шлецер. Рассуждение о русской историографии; А. Попов // Московский сборник. – 1847.


[Закрыть]

Дух шлецеровского отрицания и сомнения поселился на той ниве, на которой происходила обработка первоначальной русской истории. Здесь скандинавство Руси, как прочная и твердая основа, само собой явилось краеугольным камнем этого отрицающего направления.

Что и как оно отрицает, мы видели в рассуждениях самого Шлецера и Погодина. Другие повторяют то же.

Оно отрицает всякое значение для древнейшей русской истории свидетельств греческой и римской древности.

Отрицает старобытность русского племени и имени.

Отрицает варяжество балтийских славян, то есть отнимает у них все те народные свойства и качества, которые принадлежат им как предприимчивым и воинственным морякам наравне со скандинавами.

Отрицает у старобытного русского славянства предприимчивость торговую, мореплавательную, воинственную и т. д.

Отрицает вообще все те простые и естественные качества древнейшей русской народной жизни, которые создаются самой природой страны, создаются простыми естественными условиями местожительства.

Даже сами фантасмагории немецкого учения о скандинавстве Руси наполняются взглядами и мечтами только о совершенном историческом ничтожестве русского племени, наполняются одними только отрицаниями его обыкновенной природы, человеческой и исторической, и все только для того, чтобы поставить на видном месте в начальной нашей истории одних норманнов.

Это учение рисует русское славянство тихим и смирным, что, в сущности, есть самое полное отрицание в народе его историчности, если можно так выразиться, ибо тихость и смирение, как великие добродетели для личной жизни, становятся великими, бесконечно зловредными пороками для народной самостоятельности и независимости, и вся русская история вполне доказывает, что эти пороки, особенно в древнее время, нисколько не принадлежали русскому славянству, показавшему еще со времен изгнания варягов, что оно ни одной минуты не оставалось тихим и смирным, то есть ни одной минуты не выпускало из рук своей народной независимости и самостоятельности и сумело отстоять свою землю от всевозможных напастей, какие приходили на эту землю не только от татар, но и от целой Европы.

«Народ российский, – говорил Ломоносов, – от времен, глубокой древностью сокровенных, до нынешнего веку толь многие видел в счастии своем перемены, что ежели кто междоусобные и отвне нанесенные войны рассудит, в великое удивление придет, что по толь многих разделениях, утеснениях и нестроениях не токмо не расточался, но и на высочайший степень величества, могущества и славы достигнул».

Стремясь весь свой век с незапамятной древности к политической независимости и самостоятельности, русское славянство успело наконец создать обширное и крепкое государство. Весь материал для этого государства, выработанный мудростью самого народа, был уже вполне собран к приходу Рюрика, и только впоследствии междоусобия призванной власти замедлили на целые века дальнейшую правильную постройку этого государства.

Нам кажется, что вся отрицающая сила учения о скандинавстве Руси утверждается лишь на отсутствии в его исследовательности именно этнологической критики, без которой, конечно, никогда и ничего нельзя объяснить ни в одной истории какого бы то ни было народа, особенно в первоначальной истории.

Оканчивая эту историю возникновения и распространения мнений о норманнском происхождении Руси, мы должны припомнить известную истину, что писатели, как и ученые-исследователи, и особенно в обработке истории, всегда служат выразителями, более или менее полными и всесторонними, тех идей, какие в известный круг времени господствуют в сознании самого общества.

Всем известно, как наша образованность богата отрицающими идеями относительно именно русского человека во всей его истории и во всем его быту. Поэтому нет ничего естественнее, как встречать присутствие тех же идей повсюду: и в художественных созданиях, и в ученейших исследованиях, как и в простых разговорах. История мнений о норманнстве Руси, в сущности, изображает только отрицающее созерцание нашей образованности о собственной ее русской истории. Вот по какой причине крайние увлечения некоторых исследований могут объясняться только непреодолимым общим потоком общественных воззрений и должны делить с ними пополам всякую вину в несообразностях и противоречиях, ибо исследователь, как мы сказали, есть только полный или неполный выразитель живущих идей своего времени. На долю науки всегда остается немалый труд отделять истинные ее приобретения от великого множества соображений и утверждений, выражающих не более как одно жизненное движение тех или других общественных убеждений.

Если справедливо, что учение о норманнстве Руси приобретало свои силы больше всего от направления отрицающих идей нашей образованности, то, можно надеяться, оно просуществует еще долго, до тех пор, пока русское общество не износит в себе всех начал своего отрицания и своего сомнения в достоинствах собственной своей природы.