Текст книги "Имя Руси"

Само собой разумеется, что Шлецер, несмотря на свой немецкий патриотизм, как ученый в самом благородном значении этого слова, для которого чистая истина была дороже всего, при дальнейших своих исследованиях во многом отказался бы от своих голословных решений о дикости славянских орд, и тогда его просветители-варяги поместились бы в нашей истории на принадлежащем им месте. Для этого требовалось только расширить разработку упомянутых неизвестных причин, почему славянская дикость образовала даже и варягов, употребить способы и приемы его высшей критики, критики дел, то есть употребить к тому здравый рассудок и примеры или законы всеобщей истории человека.

Но так как в своем труде о русских летописях он главным образом отдавался малой критике, то есть разбирательству слов, имен, текстов, то правильная оценка жизненных отношений древнего времени осталась у него позади, на втором плане, и он почитал даже не совсем уместным входить в рассмотрение этого исторического вопроса. Можно, наверное, сказать, что дальнейшая обработка нашей истории даже и посредством только малой критики привела бы знаменитого ученого совсем к иным выводам и решениям.

Это мы отчасти видим в трудах тех немецких ученых, которые продолжали дело Шлецера.

Как скоро какое-либо исследование касалось разъяснения не одних слов и текстов, не одних букв, а именно жизненных отношений нашей истории, тех отношений, среди которых протекала жизнь страны, то сами собой являлись выводы и определялись истины, проливавшие весьма достаточный свет на эти темные неизвестные причины Шлецера. Немецкий же ученый Ф. Круг в своих «Разысканиях о древних русских монетах» тотчас почувствовал неосновательность шлецеровского взгляда и отметил в самом начале своего труда, что еще задолго до Святослава, например, Русь «находилась в благосостоянии и вообще была на несколько высшей степени просвещения, нежели как обыкновенно себе представляют»; что суровая кочевая жизнь Святослава, как описал ее Нестор, несправедливо, по мнению автора, ставилась «всеобщим примером обыкновенного образа жизни руссов». «Мы представляем себе Россию в IX и X столетиях весьма с невыгодной стороны», – замечает ученый изыскатель и раскрывает ряд обстоятельств, которые, если б были приняты во внимание тогдашней наукой, могли бы скоро показать всю несостоятельность этого ученого предубеждения. Но сила общего предвзятого лживого мнения была так велика, что Круг почел необходимым сделать следующую заметку: «Признаюсь, что я сам считаю весьма смелыми некоторые из предложенных мной мнений». Он вообще с большой осторожностью и не говоря ничего решительного выводит из слов того же Нестора, что Новгород и Киев еще до прихода варягов (норманнов) пользовались всеми выгодами своих отношений с Грецией и стояли на той степени народного развития, которую никак нельзя обзывать дикой ордой.

Он говорит между прочим, что новгородцы в соединении с чудью и другими славянскими племенами «впоследствии произвели в действо то, чего никакой другой народ в Европе не мог произвести. Они выгнали норманнов, которые везде, куда бы они ни приходили, ниоткуда не были прогоняемы».

Но подобные соображения в то время (1800 г.) походили на глас вопиющего в пустыне.

Они вдобавок почитались невежеством, ибо Шлецер, горячо прогоняя все несогласное с его идеями о скандинавстве Руси, так запугал неученостью всякое противоположное мнение, что даже и немецкие ученые страшились поднимать с ним спор.

Обработка «Истории древнего русского права», а в сущности древней внутренней истории Руси, которую принял на себя другой достойнейший сотрудник Шлецера – Эверс, не замедлила поставить его воззрение на настоящий путь в исследованиях подобного рода. Он первый начертил очень верную картину первобытного родового состояния Руси, открыв, так сказать, источник живой воды, который послужил разъяснением очень многих сторон нашей жизни и в последующей истории.

Но вместе с этим Эверс вынес из своих исследований совсем иное убеждение и о происхождении Руси, то есть русского имени. Он усомнился в ее норманнском происхождении. Он решился, как сам говорит, на подвиг, к которому и приступить было страшно, решился подвергнуть испытанию блистательные Шлецеровы доказательства о том, что первые обладатели северного славянского государства происходят из Скандинавии, из Швеции, решился объявить свое сомнение в их прочности и представить мнение, «которое всеобщим историческим догматам еретически противоречит».

Так же блистательно, с той же логикой и последовательностью, Эверс доказал, что руссы не были скандинавы, что это было не северное, а южное племя. Он только не договорился до ближайшего объяснения, что это было туземное славянское, именно киевское племя, и, следуя установившемуся ученому поверью и обычаю, стал отыскивать своих руссов в хазарах и даже на Волге, утверждая, что они же жили и на Черном море. Такое мнение, конечно, победоносно было опровергнуто преемниками Шлецера. Но у Эверса историческая ересь против укоренившихся догматов заключалась не столько в словах, именах и текстах, которые он толковал иначе, утверждая хазарское происхождение Руси, сколько в их выводах, которые вообще колебали просветительное, организаторское значение на Руси варягов-норманнов.

Он прямо объявил, что «Рюриково единодержавие было неважно и не заслуживает того, чтоб начинать с оного русскую историю», что «Русское государство при Ильмене-озере образовалось и словом и делом до Рюрикова единовластия… Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно ни имело…». Что дерзкие морские разбои норманнов не есть исключительная принадлежность только их племени, как и любовь, привязанность к свободе не есть исключительное достояние тех же норманнов; ибо и «древние славяне, по сказанию достовернейших писателей, от природы имели пламенную любовь к свободе, почему и новгородцы, не бывши варягами (норманнами), жили в свободе, потому что были славяне». «Если необходимо где-либо вне искать той причины, которой следовало быть дома, – говорит автор, – то я думаю, что любовь к свободе новгородцев питаема была влиянием немецкой Ганзы, духом торговли, стихия которой заключается в свободе» [40]40
  То же, впрочем, подтверждал и Шлецер (Нестор, II, 294), говоря, что новгородцы составили демократию по образцу немецких ганзейских городов, и совсем забывая, что прежде (I, введение, 54) он же доказывал существование у новгородцев доморощенной демократии до призвания варягов-норманнов.


[Закрыть].

Последняя заметка Эверса вполне обнаруживала непреоборимую силу того ученого догмата, что корни и начала для объяснения русской истории, русского развития, русских обычаев, нравов, законов, искусства и всего, чем жила древняя и живет даже новая Русь, необходимо отыскивать повсюду, только не дома, что русское славянство в истории, как и в жизни, представляет пустое место[41]41
  По направлению Эверса следовал Нейман, который пришел к убеждениям, что «славяне пришли в нашу сторону в незапамятные времена», что на юге нашей земли была страна, которая называлась Русью еще до пришествия варягов-норманнов, и что важнейшие даже основания скандинавского мнения не выдерживают критики.


[Закрыть].

Точно так же ближе знакомый с русской древностью по изучению одного из важнейших ее памятников, «Кормчей книги», и ближе понимая истинную задачу истории, барон Розенкампф подверг весьма основательным сомнениям происхождение руси от шведских ротсов из Рослагена. Он заявил, что Русская земля и до варягов-норманнов не была без имени, что руссы и прежде жили на своем месте и под этим именем были известны другим народам; что рослаген и ротсы (гребцы) суть имена военного ремесла, а не имя народа и что эти слова нисколько не доказывают ни происхождение, ни отечество руссов; что известие о руссах 839 года, названных шведами, не представляет полного исторического доказательства о происхождении руссов из Швеции; что вообще надо в точности показать, где жили русь-норманны и из каких мест они пришли в Россию, ибо под общим именем норманнов их необходимо отыскивать, начиная с берегов шведских до прусских и от оных далее до областей датских; что сходство «Правды Русской» со скандинавскими законами также ничего не доказывает и также заставляет отыскивать отечество Руси по всему Балтийскому Поморью[42]42
  Труды общей истории и древностей. – М., 1828. – Ч. IV. – С. 139.


[Закрыть].

Но ученый догмат, в который верили столь важные писатели, как Шлецер и Карамзин, один – слава исторической критики, другой – слава литературного таланта, уже не мог допускать никаких здравых рассуждений и сомнений. Рядовой учености, не способной к самостоятельному разбирательству дела, оставалось только верить и всеми мерами повторять и доказывать одни и те же заученные решения столь важных авторитетов.

Первобытные воззрения на начало Руси нашего древнего Нестора, доказанные и утвержденные ученой критикой Шлецера как решенное дело, были вполне усвоены и Карамзиным. Несторова идея о пустом месте, от которого необходимо должна начинаться всякая история, а стало быть, и русская, в увлекательном рассказе историографа получила еще больше силы и путем литературного слова распространилась в обществе как несомненная и ничем не опровержимая истина. На пустом месте варяги-норманны стали казаться уже такими деятелями, которым удивился бы и сам Шлецер. Карамзин, впрочем, ограничился немногим и повторил только основные положения Шлецера.

Рюрика, по Шлецеру, он представил государем, монархом, основателем российской монархии; Олега – правителем государства. Тогда при господстве крепостных идей и крепостных понятий о власти трудно было иначе и думать об этих лицах. Однако Арцыбышев давал уже правильное понятие о государстве Рюрика, сравнивая власть этого государя с властью старосты в какой-либо большой вотчине. Но подобные соображения никак не могли вместиться в тогдашний общественный ум, тем более что в остальных своих заключениях Арцыбышев не очень удалялся от принятой истины и, в сущности, доказывал то же самое, что и Шлецер.

Карамзин утвердительно говорил, что «варяги или норманны долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах севера[43]43
  Хотя еще Болтин в примечаниях на Леклерка (СПб., 1788, Т. II. – С. 109–112) доказывал совсем противное.


[Закрыть]; могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа».

«Варяги принесли с собой общие гражданские законы в Россию… Варяги были наставниками наших предков и в искусстве войны… От варягов наши предки заимствовали искусство мореплавания… Новгород, покоренный смелыми варягами, заимствовал от них дух купечества, предприимчивость и мореплавание» и т. д.

Но на тех же страницах Карамзин говорит, что «народы, из коих составилось государство Российское, и до пришествия варягов имели уже некоторую степень образования, ибо самые грубые древляне жили отчасти в городах, самые вятичи и радимичи издревле занимались хлебопашеством. Вероятно, что они пользовались и выгодами торговли, как внутренней, так и внешней; но мы не имеем никакого исторического о ней сведения», – заключает историограф.

Собрав свидетельства о славянском древнем быте, которые и в общем смысле, и в частностях достаточно противоречили его фразам об образовательном значении для Руси варягов, он все-таки оставил эти фразы на своем месте и тем показал, что они были им приняты как установившееся поверье немецкой учености, с которой спорить ученикам было непочтительно.

Более правильный и трезвый взгляд на все это дело высказал польский ученый Лелевель, вполне самостоятельный исследователь, который при обширной учености обладал таким светлым пониманием истории, какое немногим дается и в настоящее время.

«Я сомневаюсь в высшей образованности варягов», – говорит он в своем «Рассмотрении истории государства Российского» и затем, приступая к рассмотрению этого вопроса с полным вниманием и осторожностью, описывает состояние норманнов в IX и в начале X веков, когда они напали на империю франков. По его изображению, это были, так сказать, нищие бродяги, искавшие грабежа и добычи, которые одевались, вооружались, устраивали себе конницу только грабежом местного населения и которые точно так же, оставшись хозяевами в стране, не имея сами ничего похожего на какую-либо образованность, тотчас принимали веру, язык, порядок жизни, весь обычай у туземцев. «Итак, можно ли полагать и верить, – заключает автор, – чтобы варяги, пришедшие к славянам, были образованнее своих единоземцев, устремившихся во Францию».

Дальше он очень основательно объясняет, что сама поэзия и мифология скандинавов, на которой так много основываются последующие защитники норманнства Руси, стала развиваться с той поры, когда сами норманны сделались особенно славными в своих набегах на чужие земли. Их знаменитые саги есть уже последствие их славных подвигов. «Скандинавская поэзия, – говорит автор, – возрастала по мере распространения круга действий скандинавов приобретением новых понятий и влиянием познаваемого ими христианства. Она совершенствовалась во время их набегов и разбоев по мере приобретения образованности и просвещения сими дикими завоевателями». Таким образом, выходит наоборот, что не норманны разносили образованность, а сами они образовывались у тех народов, на которые нападали и у которых оставались на житье. Это уже потому верно, что вообще европейское развитие искони распространялось с юга Европы от греков и римлян, а не из северных диких углов материка.

«Итак, неудивительно, – продолжает автор, – что скандинавы не произвели никакого впечатления на славян новгородских и днепровских в отношении к образованности и просвещению. Они преклонили колена пред Перуном и покорились существующему порядку вещей по той причине, что по своему развитию стояли несравненно ниже туземцев и овладели полем действия потому, что представляли дикую военную и разбойную силу, с которой вообще бывает трудно бороться даже и высокообразованным народностям».

«Славяне, рассеянные на обширном пространстве земли, имея соседями различные народы, были сами неравной образованности. Нестор упоминает о сем различии, находившемся на двух противоположных берегах Днепра; из слов его можно заключить, что одни славяне терпели нужду, а другие жили в совершенном довольстве. Они по большей части были земледельцы, люди домовитые, достаточные; имели свои города, из коих некоторые были обширны, занимались торговлей и знали уже употребление денег… Одним словом, в земле славянской мы видим множество обширных городов, а из сего следует, что, вероятно, вместе с оными существовал уже у славян в высокой степени гражданский порядок, образовавший политический характер народа. Нельзя с точностью определить, какого рода было у них правление, семейственное ли, в котором многие семьи составляли одно сословие, или областные законы существовали в каждой стране? Однако, не встречая никакого следа семейственного правления между славянами, должно заключить, что их соединяли общие законы, сильнейшие, нежели семейственное правление, и вместе с тем доказывающие политическую образованность… Напротив того, прибывшие варяги ничего не принесли с собой; не видно, чтобы они пришли с имуществом или с деньгами, в одежде и вооружении лучше славянских. Мы видим варягов, пришедших пешком и уже в земле славянской устроивших свою конницу. Те, которые прожили некоторое время между славянами, являются хорошо вооруженными, имеют панцири, шлемы, щиты, новые же пришельцы приходят всегда полунагие. Доказательством тому служат жалобы в 945 г. новоприбывших варягов на богатство дружины Свенельда… Здесь я вижу в пришельцах не только менее образованности в нравах и утонченности в жизненных потребностях, но даже и в самой гражданственности…»

«Набеги норманнов и завоевание их долгое время подобно молнии блистали и исчезали, пока наконец составились из оных государства. Но даже во время существования сих государств, спрашиваю, был ли хотя один город в Скандинавии около 1000 года, который бы мог сравниться с Киевом? В самую блестящую эпоху их завоеваний, когда скальды воспевали знаменитые подвиги своих соотчичей, в Скандинавии почти не было городов. Владения скандинавов были реки, холмы, равнины; а собственность славян составляли грады, города (civitates). Земля славянская, изобиловавшая всеми жизненными потребностями, населенная многими городами, была для варягов всегдашней целью набегов, потому что они находили в оной столько же добычи, богатства и городов, как в соседней стране Биярмии. Из всего этого я заключаю, что славяне были на высшей степени образованности, нежели варяги во время пришествия их в землю славянскую. Это не гипотеза, не предположение, извлеченное из сравнения или подобия варягов и славян с греками, римлянами, хазарами или татарами, но очевидная истина, основанная на современных происшествиях и описаниях» [44]44
  Северный архив. – 1824. – № 3. – С. 164–169; № 15. – С. 135–140.


[Закрыть].

Множество доказательств такому заключению Лелевеля находится в самой «Истории» Карамзина, которого автор справедливо упрекал, что «он слишком мало обратил внимания на сей важный предмет, служащий к объяснению многих темных мест в истории, предмет, который должно почитать за один из краеугольных камней целого основания русской истории и который, однако, историографом был разрешен несколькими словами без надлежащих доказательств». Русские ученые – ученики Шлецера – придавали этому предмету очень важное значение только в том смысле, чтобы наперекор здравому смыслу доказывать одно норманнство Руси и развивать на этом основании широкую образовательную роль варягов (норманнов). Замечаний Лелевеля в отношении общей главной его мысли даже никто и не оспаривал: они остались без отзыва, как нечто совсем чуждое нашим историческим созерцаниям.

Как нечто совсем чуждое обработке русской истории были приняты и труды Венелина. Некоторые их встретили очень радушно и радовались, как новому открытию, его смелым решениям о старобытности в Европе славянства, о старобытности на своем месте Руси, о несуществовании так называемого Великого переселения народов и т. д. Впрочем, их оценили по достоинству, заметив важные недостатки в самом методе его исследований, не обращавшем особого внимания на обработку подлинных свидетельств или источников, о чем мы говорили. Общий голос ученых остановился, однако, на том, что, в сущности, это – бредни, что это говорит одно невежество, ибо истинная, шлецеровская ученость свидетельствует совсем другое. Верные мысли славянской школы, конечно, не угасали, они нарождались сами собой, но, к сожалению, не на их стороне была наука или, лучше сказать, общее мнение ученых людей, в особенности преподавателей этой науки, которым, конечно, гораздо легче было повторять шлецеровские зады, чем самостоятельно копаться в новых источниках. Для утверждения о норманнстве Руси и о великом влиянии на нашу жизнь варягов-норманнов не требовалось никакого самостоятельного знания и труда. Достаточно было только крепче держаться за Шлецера и приводить уже обработанные, готовые доказательства из его же сочинений.

Писал ли кто историю, как Полевой, Устрялов, все с разными вариациями, в более или менее резких выражениях повторяли одно и то же.

«Нельзя предполагать в древних славянах, – говорил Полевой, – большей против варягов (норманнов) образованности. Было только различие народных элементов; одного (славянского), косневшего в азиатской неизменности нравов; другого, создавшего себе новую жизнь под холодным небом Скандинавии и жившего изменениями».

«Все удостоверяет, – говорит Устрялов, – что Русь возникла в племени славян под влиянием норманнов, что господство норманнов в земле славянской завязало первый узел общественный». «В смысле гражданском славяне, вероятно, не уступали норманнам», – продолжает автор, делая уступку мнениям Лелевеля и стараясь помирить эти мнения с норманнским призраком, который, однако, берет свое и заставляет историка веровать, что, например, удельная система была произведением норманнов, что норманны для славян были вообще поколением благородным, господствующим, что они все свое норманнское хотя и отдали славянам, то есть превратились в славян, но удержали за собой именно право господства. Идея чисто немецкая.

Обращался ли кто к «Разысканьям о финансах Древней России», как Гагемейстер, опять являлись те же избитые мысли и фразы о великом организаторском значении варягов-норманнов.

Гагемейстер не говорит уже о призвании, а прямо описывает, что все наши земли были покорены норманнами, что Рюрик соединил только под свою державу «некоторые из отдельных государств, основанных прежде него норманнами же», и что в скором времени после того «северная Россия и в особенности Новгород более походили на землю норманнскую, чем на славянскую; ибо законы, обычаи, торговля, перешли туда из-за моря». Олег затем покорил юг России, утвердившись в Киеве, где только «отдаленность этого города от Скандинавии сохранила народность славян».

«Народная самобытность славян взяла верх над пришельцами-норманнами по той причине, что была принята из Греции христианская вера, сделавшая Россию как будто принадлежностью Греции».

«Владычество варягов (норманнов) имело весьма благое влияние на промышленность в России. Оно строило города, размещало жителей по погостам и сотням, соединяло их более и искоренило последние следы кочевой жизни, привязало население к земле, придало более ценности почве».

«Не было народа, который бы более норманнов умел воспользоваться многочисленными водяными путями России».

«Норманнцы были основателями торговли в России, о чем свидетельствуют перешедшие в русский язык слова купец, гость, товар, торг».

«Сословие купцов сначала, кажется, состояло только из норманнцев».

«В 9, 10 и 11 ст. вся торговля находилась в руках норманнцев».

Все это говорится рядом с таким заключением автора: «Начало Русского государства скрывается в первом соединении в гражданские общества славянских племен; общества сии достигли уже некоторой степени образованности до прибытия варяжских князей, которые, сделавшись известными грекам, сообщили имя свое всей подвластной стране. Посему нельзя определить древности разных установлений в Российском государстве относительно начала общественных в оном связей».

Открываются свидетельства арабов о дерзких походах руссов на Восток; исследователь, начиная свою повесть об этих походах, не спрашивает, какие это были руссы, а прямо, впереди всего чертит живую характеристику норманнов, представляет их единственным народом в истории, с которым никто не мог сравняться в беспредельной, дикой отваге и прочее, и прочее, и доказывает, что этот буйный дух норманнства лучше всего выражается именно в русских походах на Каспий[45]45
  В. Григорьев. О древних походах руссов на Восток // Журнал Министерства народного просвещения (далее: Ж. М. Н. П.). – 1835, февраль.


[Закрыть].

Само собой разумеется, что разыскания в скандинавских сагах, произведенные под обаянием норманнского призрака, должны были довести дело до последнего конца. За это дело взялся Сенковский. По поводу издания «Эймундовой саги» он написал о скандинавских сагах особую статью, где с необыкновенной горячностью доказал, что Русь, в сущности, была только новой Скандинавией.

Искренно ли он верил своим заключениям, или это было одно только его журнальное остроумие – неизвестно. Но очень многие и самые существенные его соображения и решения были приняты ученостью весьма приветливо и дружелюбно. Они не были новы, они повторяли одно и то же старое, но они были доказаны новым способом.

Возбужденный распространившимися в то время новыми идеями о задачах истории, Сенковский потребовал и от наших историков уже не мертвых, подлинных документов, на чем стояла критика Шлецера, а запросил подлинного живого человека, которого, по его мнению, можно изобразить только при помощи народных саг, преданий, басен, совсем отринутых и позабытых исторической ученостью. С этой точки он, прежде всего, осудил теорию исторической критики, упрекая ее в ложном направлении, что «слишком она доискивалась истины, достоверности, чистоты фактов».

Он отдавал преимущество картине общественного человека и на этом основании очень заступался за басни, предпочитая их всякой достоверности.

Вместе с критикой, конечно, он осудил и Шлецера, которого называет «одним из ужаснейших мучителей» в смысле неутомимого преследователя всяких басен.

Можно было ожидать в самом деле чего-либо нового, несогласного с исторической критикой этого ужаснейшего мучителя, а вышло все одно и то же, о чем давным-давно говорил Шлецер. Его осторожные мысли без всякой осторожности были доведены только до полной нелепости. По чему и можно заключить, что Сенковский, как очень верно заметил Савельев-Ростиславич, писал собственно веселую пародию на теорию норманнства, доводя ее логически до явных нелепостей.

«Нетрудно видеть, – говорит Сенковский о приходе к нам варягов, – что не горстка солдат вторглась в политический быт и нравы славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась в нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период славянской Скандинавии; ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно манджурам, завоевавшим Китай, но, очевидно, оставались норманнами почти до времен монгольских».

Славяне «неминуемо должны были утратить свою народность и вместе с приятием имени руссов сделаться руссами-скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях».

Варяги как грозное сословие скандинавских морских князей своими романическими, истинно живописными нравами, внезапным своим появлением посреди земледельческих племен непременно потрясли все навыки славян. «В самом деле, мы видим, что спустя некоторое время тихие, смирные, угнетенные человеки (так Сенковский называет славян. – Примеч. авт.), которых хазары (то есть обры, авары) запрягали в свои кибитки, уже смело стали разделять с руссами опасности моря и пускаться вместе с ними почти на баснословные подвиги. Скоро все народонаселение сделалось воинственным и оживилось героическим духом Скандинавии. Такая перемена в характере заставляет предполагать общее преобразование духа, понятий, вооружения, одежды и обычаев страны».

Вообще автор убежден, что «если нравственное и политическое состояние России в первой эпохе ее истории не было верным оттиском Скандинавии, то, без всякого сомнения, было оно полным и ярким ее отражением». «Настоящий характер эпохи был русский или скандинавский, а не славянский».

«Одним словом, Россия варяжских времен была с некоторыми оттенками финно-славянская Скандинавия. Беспристрастный историк России не должен исключительно объявлять себя славянином, ибо тогдашнее ее народонаселение состояло в равном почти количестве из славян и финнов под управлением третьего германского поколения. Из слияния этих трех племен восстал российский народ… История России начинается в Скандинавии и на водах Балтийского моря. Нравственный и политический быт норманнского севера есть первая картина, первая страница нашего бытописания. Саги столько же принадлежат нам, как и прочим народам, происшедшим от скандинавов или ими созданным».

Все эти заключения, развивающие только главные положения Шлецера, утверждались на изучении скандинавских саг, то есть скандинавской народной поэзии, вроде наших богатырских былин, сильно потерпевшей только от ученой руки их первых собирателей. Таким образом, первое – это поэзия, второе – это поэзия, искаженная не устами самого народа, а пером сочинителя историй.

Но все-таки в ней живее, чем где-либо, обрисовывается древний общий скандинавский человек со своими нравами, обычаями, уставами жизни и т. д. Из сравнения этого человека с русским древним человеком оказывается сходство, но только сходство общечеловеческое, сходство одинаковых условий жизни, одинаковых ее положений и направлений, какие можно открыть повсюду в человеческой природе. Однако на этом самом основании норманнисты решают, что на Руси в первые века ее истории ничего не было своего, а все было норманнское, обозначая таким образом своенародную жизнь Руси пустым местом.

Статья Сенковского, в сущности, была горячим журнальным фельетоном в защиту полного и всестороннего норманнства Руси. Осуждая историков и самого Карамзина за их невнимание к сагам, он бегло и живо рисует характеристику норманнского севера и заключает: «Все это ускользнуло от внимания и проницательности наших историков, все иссякло в тумане неуместного славянизма и сдуто с исторических страниц Руси ледовитым дыханием старой критики». «Чтоб создать настоящую историю того времени, – продолжает автор, – надобно вновь переисследовать все ее материалы в духе новейшей критики, которая не боится басен и умеет отыскивать в них человека и его общественное состояние; надобно учиться языку руссов и стараться из подлинных сказаний севера узнать, что такое был тогдашний север». «Утешимся приятной надеждой, – заключает автор, – что скоро кто-нибудь из нашей молодой России посвятит себя одной этой эпохе и, изучив ее во всех отношениях, сочинит первую ее монографию и первую историю. Труд огромный, многосложный, требующий большого терпения, постоянства и даже разнородных сведений, но обещающий вознаградить неустрашимого труженика обильной жатвой любопытных фактов и новых видов».

Такой труд давно уже был предпринят Погодиным. Никто, конечно, с таким здравомыслием и так основательно не мог бы рассеять этот норманнский призрак, как автор «Исследований, замечаний и лекций о русской истории».

Но, к сожалению, многоуважаемый ученый пришел к разработке этого вопроса уже с готовым его решением (по Карамзину), с готовой и притом неоспоримой истиной, что варяги-русь суть норманны. В самом начале своего труда он приводит так называемое им классическое место Несторовой летописи, где говорится о призвании варягов и где они сливаются с русью в одно имя, в одно племя. Автор полагает это место краеугольным камнем своих рассуждений. По-видимому, он называет его классическим в смысле его непреложной достоверности и сопровождает следующим рассуждением: «Мы должны рассмотреть внимательно это важное место. Разберем все слова, объясним все выражения, сообразим все обстоятельства, современные и следующие, поищем комментарии в истории древних государств, единоплеменных и иноплеменных, отвлечемся от всех понятий настоящих. Помня беспрестанно всю важность и великость нашего дела, нашей задачи (то есть разрешение вопроса, как началось Русское государство), станем останавливаться на всяком шагу: все для нас важно, дорого, нужно, стоит труда подумать о всякой безделице, подобно рудокопам, которые просевают кучи песка через сито, чтоб извлечь несколько крупинок золота, проведем всякое слово, всякую букву через чистилище строгой критики».

Можно думать, что чистилищу строгой критики подвергнется прежде всего слово «русь»: как, в каком смысле оно имя норманнское, а не русское; откуда взял летописец, что это имя явилось только со времени призвания варягов и принесено ими как их собственное туземное имя, как он мог узнать об этом, в каком виде он передает это сведение, в образе ли предания или под видом события, где именно жила эта русь и т. д.

Автор не задает никаких вопросов по этому поводу и вполне, без малейших оговорок толкует слова Нестора в пользу предвзятой идеи о норманнстве Руси, называя свое толкование наияснейшим. Он главным образом доказывает только, что варяги были норманны, что русь поэтому тоже норманны – это для него истина наияснейшая, не требующая никаких доказательств.