Текст книги "Имя Руси"

Первое показание летописца о руси, что он впервые нашел это имя у греков, показание, заслуживающее самого внимательного рассмотрения именно в сличении с варяжским происхождением этого слова, остается здесь без всякого отзыва и как бы не существует. Точно так же остается без отзыва и последнее показание летописи, что с приходом Олега в Киев все пришедшие, в том числе и варяги, прозвались русью.

Кроме того, исследования Шлецера и замечания покойного Максимовича, что Нестор входил уже в соображение о начале прозвания Русской земли и что летопись русская в этом отношении представляет не простое сказание о событиях, но мнения исторические[46]46
  Максимович. Откуда идет Русская земля. – С. 14, 47, 57.


[Закрыть], – это осталось также без обследования.

Вообще намерение автора провести вопрос чистилищем строгой критики над каждым словом и над каждой буквой ограничилось только одной стороной дела: всесторонней и подробнейшей защитой предвзятого решения от возражений, какие в то время существовали и нарождались в науке.

Впрочем, автор за имя особенно не стоит. Он говорит даже, что не в имени дело. Норманны могли принести имя, могли сами принять имя от туземцев: «Основателями государства в том и другом случае остаются норманны! Вот в чем главное!»

Но как это понимать? Что значит быть основателем государства, особенно если этот вопрос будет относиться к нашим варягам? Что, собственно, они принесли к нам такого, почему должно их почитать основателями государства? То, что приписывается варягам, не развилось ли само собой из собственных славянских обстоятельств и начал жизни?

С ними пришел князь, но князь ведь доморощенное славянское произведение жизни, поэтому необходимо знать, чем варяжский князь отличался от прежних славянских князей? Князь принес княжеский суд, но чем этот суд отличался от прежнего славянского суда? Что касается самой идеи об общей справедливой власти, то мы видим, что понятия о ней были выработаны сознанием самих славян, для этого и призвавших варяжского князя. Князь принес порядок, наряд, но какой и чем он отличался от прежнего порядка или беспорядка? По-видимому, вся роль варягов заключалась в защите от обид, сторонних и домашних, – это ли мы должны именовать основанием государства? И почему основателями государства не почитать с большей справедливостью тех самых людей, которые именно для основания своей независимости и самостоятельности призвали весьма потребное для этого орудие – храбрую и отважную варяжскую дружину? Люди, измучившись домашним раздором, согласились отдаться в защиту, пошли на суд и на правду третьего стороннего лица. Ясно, что основание государства устроилось тремя силами, и варяги в этом случае составляют не более как только третью долю, а две доли должны принадлежать все-таки старым хозяевам этого нового государства. Другое дело, если б случилось варяжское завоевание. Но ни летопись, ни последующая история об этом даже не делают и намеков. Варяжский князь в лице даже очень поздних потомков все еще не думает отнимать остальных двух долей у народа и все живет одной своей третьей долей, которой владел по призванию. То есть князь долгое время все остается не более как защитником и судьей людей, не помышляя ни о чем другом. Не есть ли это чисто славянская старозаветная обработка княжеских понятий и всего того смысла княжеской роли, с каким варяжский князь целое столетие живет между славянами?

Труд Погодина, в сущности, представляет, как он заявляет сам, только систематический свод всех прежних работ по этому предмету и опровержение всех возражений и мнений, не согласных с учением скандинавства. Поэтому естественно, что мы у него находим повторение тех же идей Шлецера и Карамзина, только обставленных и развитых с большими подробностями. Шлецерову идею о Рюрике-монархе как основателе Русского государства Погодин развивает таким образом: «Призванному княжескому роду, – говорит он, – предназначено было великое дело – преобразовать в гражданском отношении весь этот славянский патриархальный мир, сообщить исподволь гражданскую форму всем частям России, довести ее до нынешнего состояния и составить величайшее государство в мире… Начало династии – это в некотором отношении начало начала». Убеждение совершенно библейское. Пустое место и династия как личный творец всего, чем живет наш народ!

Но так ли было в русской истории? Не сам ли народ двигал династией, требуя и настаивая хотя бы одним путем отрицания, чтоб она не отставала в гражданских преобразованиях или вообще в устройстве земли? То, что можно сказать обо всем ходе русской истории, разве возможно приписать деянию одной династии? Она, во всяком случае, и всегда остается, как мы заметили выше, при одной третьей доле в своей деятельности и заботливости об общем благе. На остальных двух долях опять-таки работает народ. Невозможно также присваивать династии значение начала самого начала в государственном и особенно в гражданском развитии народа. Начало начала заключается именно в том приснопамятном решении новгородских славян поискать князя, который бы владел и судил по праву, вправду и рядил по ряду, то есть по уговору с землей.

Вот истинное начало самого начала, для которого династия послужила только живым выражением, живой формой, не более. Сам автор говорит, хотя и мимоходом, в одном из примечаний к своим исследованиям: «Новгородцы увидели, что наряда в их земле нет, и пошли искать себе князя – это и показывает развитие или начало гражданского смысла, какого у других наших племен славянских мы не видим» [47]47
  Погодин. Исследования. – Т. III. – С. 414.


[Закрыть].

В этом-то самом решении и заключается основание государства. Суждение автора о значении династии в собственном смысле есть старинная историческая фраза, посредством которой старинная история очень многое объясняла на своих страницах. Этой фразы невозможно миновать, когда историческое воззрение исполнено понятий, что история повсюду начинается с пустого места и создается личной волей призванного или пришедшего завоевателем творца. Это были разбойники, морские разбойники и грабители, дерзкие забияки, но «в тогдашнее время морской разбой был почетным ремеслом», – заметил при этом Шлецер, повторяя слова Байера.

Все это в большей подробности утвердил своими изысканиями Погодин. Оказывается, что и наши норманны не могли провести и одного года в покое и делали постоянные набеги то на славян-соседей, то на Царьград и т. д.

«Для норманнов ничего не было невозможного. Только они одни могли решиться с малыми силами напасть на столицу Восточной империи (при Аскольде)».

Погодин беспрестанно приводит ссылки и тексты из западных писателей, подробно объясняя, как эти разбойники-норманны производили свои набеги, вовсе забывая, что это явление не исключительно норманнское, а общее для всех приморских обитателей, которые промышляют разбоем. По Черному морю наши казаки, также черкесы[48]48
  Вероятно, имеются в виду черкасы – те же казаки в терминологии того времени. О созвучии этого имени с черкесами-адыгами см. в книге И.Е. Забелина «Скифия и Сарматия», глава II. (Примеч. ред.)


[Закрыть] делали то же самое. И почему бы не пускаться на грабеж и древнейшим киевлянам? Но, во всяком случае, по тому облику, какой выведен здесь для норманнских набегов и вообще для характеристики норманнства, никак нельзя поверить, чтобы в нашей стране их набеги могли окончиться призванием. Весь запас приводимых доказательств о разбойничестве норманнов служит как бы подтверждением только тому, что и наша страна была завоевана. Однако тут по необходимости является чудо. Разбойные варяги на нашей земле поступают иначе.

«Впрочем, характер походов варяжских был у нас иной, нежели в прочей Европе, – говорит почтенный исследователь, – они не являются грабителями и опустошителями».

Почему же? «Это было, без всякого сомнения, по той причине, что славянские племена, тихие, смирные, не раздражали их, не представляли никакого сопротивления (например, поляне, радимичи), как на западе; или представляли малое (древляне, северяне), исполняли тотчас их требования, кроме тиверцов, вятичей, кои, кажется, пытались было воспользоваться своей отдаленностью. Варяги довольствовались только собиранием дани с племен славянских и даже покупали у них суда», то есть не отнимали их грабежом, хотел, вероятно, сказать автор.

Это заключение, что варяги действовали у нас иначе, чем в Западной Европе, так значительно и важно для разъяснения начальной нашей истории, что на нем-то и следовало бы остановить всю изыскательную ученость. Между тем автор обходит его голым соображением, что славяне были тихи, смирны, были вообще ничто перед варягами, творцами нашей исторической жизни.

По этой идее, все деятельное, всякий почин, всякое достоинство принадлежит варягам; все слабое, ничтожное, тихое, смирное, всякая неподвижность принадлежит славянам, о чем уже говорил даже и Полевой. Если Ольга в царских палатах Константинополя ведет себя с достоинством единственно из той мысли, что она не простая придворная женщина тех палат, а княгиня целой народности, то это непременно величавая норманнка, вроде Сигриды и Гиды, не уступавших в гордости своим соотечественникам-норманнам. Автор прибавляет: «Вспомним о Рогнеде, которая говорит о Владимире: „Не хочу разуть робичича“, – и после даже хочет убить Владимира. Припомним о женщинах в войске Святослава, которых нашли убитыми наряду с прочими воинами. Все это черты норманнские, дух более норманнский, нежели славянский…

Славянские жены отличались добродетелями более мирными, тихими, восточными». Самая месть Ольги древлянам тоже норманнское дело.

Если народ уже в XI веке, не вынося тягостей или бестолкового управления со стороны князей, то есть своих организаторов варягов-норманнов, поднимается, бунтует, то автор никак не желает признать в этих бунтовщиках славян – это не славяне, это непременно варяги. В 1065 году люди киевские возмутились против Изяслава, укоряя его в неумении или в нежелании защитить их от половцев. «Неужели это тихие поляне?» – вопрошает автор. В 1077 году люди киевские стали грозить князьям, что если они не помирятся, не прекратят войны, то они уйдут в Грецию. «Неужели это тихие поляне, которые платили дань хазарам, беспрекословно покорились Аскольду и Диру, потом Олегу? Неужели это тихие поляне, которых так прославляет Нестор?» – повторяет свои вопросы автор и отвечает: «Нет, это варяги (норманны) – ходоки в Грецию. Мысль уйти в Грецию не могла прийти и в голову полянам». Конечно, всему племени не могла прийти в голову, но горожанам Киева она, естественно, приходила.

«Новгородцы были гораздо вольнее и образованнее в гражданском отношении перед другими нашими славянами. Нет никакого сомнения, что этот (свободный) дух развился наиболее вследствие значительного поселения варягов между ними».

«И Круг думает, что, например, Святослав был воспитан там (в Новгороде) для сохранения в нем норманнского духа».

Норманнский дух представлял основную силу, которая господствовала и все устраивала в Русской земле!

Задавшись готовым положением, что русь были норманны, автор приводит свои заключения к таким крайностям, которым подивился бы сам Шлецер. Имя русский в первые двести лет нашей истории везде у него значит норманнский. От этого он приходит к убеждению, что русь-норманны жили и господствовали у нас в то время целым особым племенем, которое расселилось по всем городам и составляло исключительно военную силу, так что, по его рассуждению, даже все вольные землевладельцы (помещики), из которых составлялась рать, были, разумеется (автор очень часто употребляет это слово), варяги-русь, то есть норманны. Туземцы совершенно не участвовали в войне, обреченные на любезное свое земледелие.

Язык русский – это значит язык норманнский. «Язык, – говорит автор, – употреблялся русский, то есть варяго-русский, норманнский, скандинавский, которым говорили первые князья, их бояре, дружина и все прочие выходцы. Этот язык впоследствии, может быть, в 5 или 6 колене (при детях Ярослава), когда сообщение со скандинавским севером прервалось и Русь совсем ославянилась, вышел из употребления, подобно норманнскому на севере Франции, уступив место туземным наречиям, оставив в них после себя только слабые следы. Имя его, однако, перешло на туземные наречия… и язык славянский со всеми его наречиями начал называться по имени господствующего племени русским».

Русское язычество, мифология со всеми своими богами, было варяго-русское, скандинавское, а не славянское. Почему? По одной только причине, что все места летописи, где об этом говорится, относятся к варяго-руссам, то есть упоминают собственно русь, а не варягов, но не упоминают славян. Ясно, что все эти верования русские, то есть скандинавские, «и с этой точки должны быть объясняемы. Так требует здравый рассудок и историческая последовательность… Мы находим даже и положительное подтверждение нашей мысли, так как автор доказывает: „Олега греки водиша на роту и мужий его, по русскому закону, кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом“. Может ли быть какое сомнение, что это боги норманнские, а не славянские? Олег и мужи его, чистые норманны, не могли бы клясться чужими богами, которым не верили: всякий клянется своей клятвой». Продолжая свои рассуждения об этих богах, автор изумляется только, как в русскую (скандинавскую) мифологию попали Стрибог и Дажбог – имена славянские!

Само собой разумеется, что и «христианством мы обязаны варягам так же, как и гражданским устройством». «Варяги-русь воевали и торговали беспрестанно с Константинополем. Там узнали они христианскую веру, начали принимать ее и потом сообщили ее нашим славянским племенам», которые, конечно, как малый ребенок, не могли знать, что живут недалеко от Царьграда.

Затем торговля, законы, обычаи, все без исключения деятельное и положительное автор приписывает тем же одним руссам, то есть скандинавам. «Варяги-русь, – говорит автор, – пришли к нам, разумеется, со своими законами и обычаями, точно как со своими именами, верованиями, своим языком, образом действий…»

«Законы и обычаи русские-норманнские-скандинавские-варяжские сохранились между нами как верования, как имена, как язык, как дух, подвергаясь мало-помалу вместе с нами влиянию туземному, потом христианства… Обозревая эти законы, обычаи, должности и их названия, мы видим ясно, что все они принадлежат племени пришлому, норманнскому-немецкому».

Все эти мысли после уверений Сенковского, конечно, не новы; но мы повторяем их, дабы показать, с какой силой они господствовали в каждом ученом труде и в каждом образованном уме.

На чем же, однако, построены все эти выводы решительные, разительные и неумолимо-своенравные (как сам же Погодин отзывался о Шлецере), несогласие с которыми автор тотчас с горячностью обзывает невежеством, легкомыслием и, крепко убежденный, что истина у него в руках, не допускает даже никакого сомнения и спора? Самым основательным и полновесным возражениям он отвечает следующим образом: «Охотники спорить, охотники искать не истины, а предлогов к несогласию могут сделать следующее частное возражение, составленное из легких общих мест: такое-то постановление (например, месть) принадлежит всем народам, такое-то имя (например, князь) есть чисто славянское, следовательно, норманнскими их называть нельзя. Отвечаю: 1) если они общие, то нельзя отнять их и у норманнов; 2) они являются не одни, а в совокупности со множеством других обычаев или имен, чисто норманнских, следовательно, должны быть принесены норманнами же, которые встретили у туземцев случайное сходство с собой в этом отношении. Мало ли есть таких (случайных) сходств и теперь между племенами, при всем прочем их различии между собой».

Последняя заметка после Сенковского вполне обозначает, как искренне автор верует в пустое место славянства, в это славянское ничто, которое было наполнено только по милости норманнов. Выходит, что вся основа и, так сказать, вся материя нашей жизни – норманнская, а если и было кое-что свое, славянское, так и оно весьма сомнительно, ибо случайное сходство с норманнством еще не доказывает, что это свое было непременно славянское. Сказать больше об историческом ничтожестве славянства невозможно.

И все это утверждено только на собранных чертах простого человеческого естественного сходства в некоторых обычаях, нравах, положениях жизни у наших славян с норманнами.

Автор с великой тщательностью подыскал эти сходства и с великой горячностью почти на каждой странице своих исследований утверждает, что, стало быть, наша Русь – варяги-норманны-скандинавы-немцы.

Дети Ярослава дополняют отцовскую Русскую Правду. «Так точно происходило и везде у норманнов», – подтверждает автор. Как будто в подобных случаях везде происходило и происходит иначе?

«Руссы при Олеге вытаскивают суда на берег и идут на них посуху», – норманны поступали так часто, отмечает автор. Но и аргонавты так поступали.

Любимое пристанище у норманнов в их походах по воде было на островах – то же делают руссы (смотри Ибн-Фоцлана) и пр.

Русские любили париться в банях, как говорит Нестор, относя это ко временам апостольским, – баню очень любили норманны, которые обыкновенно ходили в оные по субботам, примечает автор.

Конское мясо, которым питался Святослав, разумеется, было любимым кушаньем у норманнов, следовательно, Святослав уже поэтому чистейший норманн со всеми скифами, печенегами, половцами, татарами и всякими степняками!

Руссы уважали красоту женщин – известно, как норманны уважали красоту. Многоженство допускалось – норманнские обычаи были совершенно те же. Дети отдавались на воспитание дядькам, пестунам – пестуны были в обычае у норманнов и пр. и пр.

Все это было бы ничего: такие сходства без особого труда можно найти у всех народов, и они, в сущности, объясняют только, что люди везде люди. Но для Погодина всякое малейшее сходство норманнства с нашим бытом очень значительно и важно, ибо непреложно доказывает, что русь были норманны. Желая со всех сторон доказать эту предвзятую истину, он одним норманнством и ограничивает свои бесчисленные параллели, и, когда С. Строев, рассматривая статью Сенковского о скандинавских сагах, указал, что сходства можно найти везде: в Индии, у евреев, у греков, у французов, то Погодин заметил, что такой способ критики «относится к журнальным фокусам-покусам».

Славян автор вообще рисует такими чертами, которые, в сущности, сводят бытовое и историческое значение их народного характера к нулю.

Говоря по Карамзину и по Шафарику, что главные их добродетели – кротость и терпение, а пороки – сварливость между собой (следовательно, страсть к войне), пристрастие к иноплеменникам и подражательность, Погодин продолжает: «Славяне были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих словенах, то есть западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Потому они и приняли чуждых господ без всякого сопротивления (да ведь они призвали их добровольно! – Примеч. авт.), исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем и всегда были довольны своей участью. Поляне платили дань хазарам, пришел Аскольд – стали платить ему, пришел Олег – точно так же. „Кому вы даете дань?“ – спрашивает Олег северян. – „Хазарам“. – „Не давайте хазарам, а давайте мне“, – и северяне начали давать ему…»

Не станем доказывать, что все это неверно не по отношению к северянам или к какому-либо данному случаю, какой всегда можно отыскать, а по отношению ко всей действительности, описанной летописцами и изображенной в своих местах самим же автором. Здесь эпический склад летописного рассказа автор странным образом толкует как текст точной реляции.

Заметим, что такая характеристика славянства, конечно, должна была явиться по необходимости как выражение исторических воззрений, начинающих историю вообще с пустого места.

Но, с другой стороны, нельзя забывать и того обстоятельства, что в подобных суждениях немало участвуют и некоторые предубеждения, как ученые, так и общественные или национальные.

Если, как мы уже говорили, немецкий ученый убежден, что германское племя повсюду в истории являлось и является основателем, строителем и проводником цивилизации, культуры, то русский ученый, основательно или неосновательно, никак не может в своем сознании миновать той мысли, что славянское племя, и русское, в частности, никогда в культурном отношении ничего не значило и представляет историческую пустоту. Для воспитания такого сознания существовало множество причин, ученых и не ученых, о которых мы отчасти говорили и в числе которых весьма немаловажной была та причина, что свои ученые познания мы получали от той исторической науки, где эта истина утверждалась почти каждодневно.

Весь скептицизм Каченовского и его учеников, против которого с такой горячностью ратовал Погодин, происходил из того же сознания, что русская история не может представлять что-либо значительное в сравнении с историей западных народов.

Этот скептицизм построился главным образом именно на сравнении нашей истории прямо со всеобщей историей, то есть на поверке нашей истории фактами и положениями всего мира. Очень мало зная и меньше всего понимая свою историю, мы в то время достаточно знали историю всемирную и к ее-то великим образцам приравнивали свою русскую бедность. Параллель выходила изумительная!

Известно, что Карамзин в своей «Истории» слишком государственно и потому очень неверно изобразил первых князей и первое время Руси. Это подало весьма основательный повод опровергать историка.

Сомнения и отрицания Каченовского в этом случае отправлялись от готовой и непреложной истины. Он веровал, что это первое время Руси было временем глубокого и всестороннего варварства, которое не могло идти ни в какое сравнение с варварством европейским. Он отвергал наши договоры с греками, потому что «они заключают в себе понятия совершенно несообразные с существовавшим ходом дел не только у полудиких кочевых племен руссов, но даже и во всей Европе».

Неменьшую несообразность с общим духом времени представляет, по его понятию, и Ярославова Русская Правда на том основании, что в начале XI столетия в странах Западной Европы, в Богемии, Польше, Дании, Швеции, не имеется ничего подобного.

«Откуда Ярослав взял пример для сочинения своих законов?» – спрашивает Каченовский и высказывает этим вопросом все одно и то же непреложное убеждение всей русской образованности или, по крайней мере, передовых ее умов, что на Руси, что ни есть, все откуда-либо заимствовано, что сама по себе Русь – пустое место, чистый лист бумаги, никогда не была способна что-либо создать и вырастить самостоятельно. Это убеждение Каченовский постоянно утверждал ученой посылкой: чего не было в Европе, того никак не могло быть и на Руси. Иначе это противоречило «всеобщему ходу гражданской и политической образованности народов». Его очень смущала наша летопись, о которой доказывали, что она писана тоже в XI веке, между тем как в соседних европейских странах в этот век летописание или вовсе не начиналось, или едва начиналось. Ясно, что наша летопись подложна, недостоверна. К тому же в своем начале она имеет даже некоторую систему, является систематическим сочинением. «Как это могло случиться посреди всеобщей безграмотности – явление беспримерное в истории! – восклицает скептик. – И особливо в истории нашего севера, оно суть исключение из всеобщего хода образованности народов».

По этому поводу Каченовский делает упрек даже Шлецеру за излишнюю доверчивость и энтузиазм к нашей летописи и показывает, что она могла быть составлена только в XIII и даже в XIV столетии с непременными заимствованиями из западных летописцев и вообще составлена по их образцам[49]49
  А Шлецер, напротив того, очень хорошо знал и доказывал, что она составлена по византийским образцам.


[Закрыть].

Мысль о чем-либо русском, самостоятельном и самобытном в этом отношении даже после убедительных исследований Шлецера не могла вместиться в эти отрицающие умы. Простой рассказ новгородца Гюряты Роговича о Печоре и Югре они сопровождают таким заключением: «Никоим образом не можно даже предположить, не только доказать, чтобы в XI ст. так далеко простирались открытия новгородцев».

Что же, в сущности, говорит это отрицание? Не лежит ли в нем то же самое мнение о русском человеке как о пустом месте в человеческой истории, которое руководило и Погодиным в его изображении народного характера наших славян? Во всяком случае, подобные идеи не вырастают на почве науки, они приносятся в ученые рассуждения из области общественных воззрений и созерцаний, от которых, как мы говорили, историческая наука никогда не бывает свободна. Оттого обыкновенно построенные на таких идеях ученые соображения не выдерживают и малейшей критики, а исследования при всех своих достоинствах наполняются вопиющими противоречиями и до крайности нелепыми выводами.

И Погодин, и противник его Каченовский, исходя из самых противоположных точек зрения, пришли, однако, к одному концу и в основе своих воззрений выразили одну и ту же мысль, то есть мысль об историческом ничтожестве русского бытия.

Здесь общественные мысли и убеждения покорили своей воле мысли ученые и сами собой, не слушая противоречий, высказались именно там, где следовало произнести последнее, заключительное слово, то есть на ученой кафедре.

Это произошло тем легче, что уважаемые ученые, каждый в своем кругу исследований, строили эти исследования на простом логическом развитии предвзятых ими истин или посылок. Каченовский, как мы говорили, шел от той взятой истины, что в начале русской истории руссы были полудиким кочевым племенем, следовательно, никак не могли сколько-нибудь равняться по своему развитию даже с соседними, столь же дикими странами Западной Европы, не говоря об отдаленных. «Выступают на сцену необразованные и полудикие норманны, владычествуют над необразованными и полудикими финно-славянскими племенами – что из этого могло произойти в смысле цивилизации! И как скоро могла такая народность дойти до сознания о правильных договорах с греками, об издании писаного закона, о сочинении даже летописи?» «Мы можем судить по финнам нашего времени, – замечает скептик, – в каком состоянии находился народ сей в XI веке… Знаем также, из самих наших летописей, в сколь необразованном, именно полудиком состоянии жили в то время славяне…»

Отсюда логически верно и нисколько не верно действительности были выведены и все дальнейшие заключения скептиков и отрицателей.

Погодин взял за истину, что имя русь означает норманнов, и так же логически верно все русское, о чем где-либо свидетельствовал летописец и другие источники, отнес к норманнам. Настоящим русским, то есть славянам, именно киевским, не осталось ничего. Неумолимая логика заставила автора населить славянские города и земли целым норманнским племенем и этому одному племени отдать все: язык, веру, мореплавание, торговлю, войну и все, чем жила русская Русь первых двух веков.

И все это говорилось на виду обширных и достовернейших свидетельств совсем другого качества, приводимых самим автором, которые, если б проведены были с той же неумолимой логикой, привели бы совсем к другим выводам и заключениям.

Сам же автор, следуя за Шафариком, пишет: «Древние славяне и мы, ныне так называемые русские, составляем один и тот же народ, беспрерывно живущий, если можно так выразиться, с восьмого, а может быть, и далее, перед Р.Х., века, – следовательно, все, что принадлежало древним славянам, то досталось и нам в лице наших предков девятого столетия. В чем же состояло это наследство? Что они получили от славян? Каковы они были в эпоху норманнского водворения между ними? Во-первых, они имели древность, старшинство… Народ наш жил уже как особый народ или как племя особого народа, в его составе или отдельно, по крайней мере, полторы тысячи лет до Рюрика»…

«Во-вторых, язык… Далее – религиозные верования, законы и обычаи, более или менее сходные. Наконец, все плоды долговременного пребывания на одном месте, в постоянных жилищах, все успехи в разных родах первой промышленности, знакомства с необходимыми удобствами жизни… Верно, не находились они на той степени дикости, на которую поставил их неумолимый Шлецер и на которой видели их все наши исследователи до Шафарика. И Новгород, и Полоцк, и Изборск, и Ростов, и Киев, и Смоленск, и прочие города представляются нам тотчас в другом свете».

Сам же автор, следуя Герену, пишет, что по Русской земле еще со времен Геродота из греческих черноморских колоний шла торговля между Европой и Азией, и прибавляет к этому свою очень верную заметку, что Боспорское царство и город Корсунь не были ли наследниками этой геродотовской торговли. Сам же автор защищает Шторха от незаслуженной насмешки со стороны неумолимо своенравного Шлецера над тем, что «с VIII века по Р.Х. Россия была торговым путем, по которому провозились индийские и восточные товары из внутренней Азии через Каспийское и Черное море к Балтийскому морю и так далее в северо-западную Европу». Неумолимо своенравный Шлецер никак не хотел верить, чтобы «Рюрик при основании Русского царства нашел, что народ его имел уже в руках своих сей важный и прибыльный торг»… А это самое подробно доказывает Погодин, пользуясь трудами Френа, Григорьева, Сенковского, основанными главным образом на изучении памятников вещественных, вполне несомненных на бесчисленных кладах восточных монет от VIII до XI веков включительно, где попадаются также и монеты VII и даже VI веков.

«Греческая торговля должна быть очень древняя, если в 906 г. была она главным предметом договора Олегова», – замечает Погодин в другом месте о торговле руссов с Византией.

Казалось бы, достаточно этих соображений и ученых выводов Шафарика и Герена, чтобы пойти иным путем к отысканию истины. По-видимому, Погодин сознавал, что именно здесь видится этот другой путь. К концу собранных свидетельств и рассуждений о торговле он присовокупляет следующую заметку: «Может быть, и я сам увлекаюсь норманнским элементом, который разыскиваю 25 лет (в 1846 г.) и даю ему слишком много места в древней русской истории…»

В то самое время, как исследования и лекции Погодина (Москва, 1846 г.) утверждали и распространяли в науке и в обществе норманнство Руси и с особой горячностью выставляли на вид великую образовательную роль норманнов в первоначальной постройке русской жизни, в далекой Казани было написано сочинение, совсем противоположное этому учению. Это была диссертация покойного А. Артемьева под заглавием: «Имели ли варяги влияние на славян и если имели, то в чем оно состояло? Казань. 1845». Добросовестный и весьма осторожный и скромный автор не отрицал норманнского происхождения Руси – это был догмат, не подверженный спору. Но он со всех сторон осмотрел вопрос о принесенном в Русь скандинавском просвещении и с полной основательностью раскрыл, что такого просвещения не существовало и не могло существовать. Поставив на первое место в своем исследовании гражданский быт Древней Руси, то есть культурную сторону вопроса, он, естественно, пришел к тем же заключениям, какие уже давно высказывались писателями славянских воззрений, конечно, более знакомыми со славянской и русской древностью. Поэтому его диссертация, в сущности, представляет весьма обстоятельный и самостоятельный свод наиболее правильных и рассудительных мнений по поводу заданного вопроса. Автор поставил эпиграфом к своему превосходному труду известное историческое присловье: «Господи, Господи, освободи нас от норманнов!» К великому сожалению, превосходное сочинение Артемьева в свое время вовсе не было замечено наукой, а потому и не поступило в общий оборот наших познаний о русской истории. Полем учения в то время сполна владела норманнская школа, не принимавшая никаких рассудительных взглядов и мнений.