Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

Глава 12

Вороны покинули комнату, где лежал усопший. Один за другим исчезали огни – каждый Одаренный уносил свечу. И вот осталась последняя свеча, и пламя ее трепетало от дыхания последнего Одаренного, но он не спешил уходить. Пусть огонек еще немного поцветет на фитиле, а Вьехо Фрато посидит у ложа того, кто почти во всем заменял ему отца.

Как тяжело… Эйха, как тяжело…

– О Матра, – прошептал Раймон, склоняя голову и запуская в густую шевелюру непослушные пальцы. – О Матра Дольча, скажи, добралась ли к тебе его душа?

Наверное, еще нет. Пока теплится свечка…

И конечно, негоже ему сидеть у ложа покойника. Раймон неуклюже (вокруг никого, стоит ли заботиться об изяществе движений?) освободил стул и опустился на колени. Под тонким ковром – жесткие кирпичи.

– Номмо Матра эй Фильхо… – Молитва шла легко, от чистого сердца; несомненно, этот человек достоин легкого ухода и теплой встречи. – Если не угодно Тебе принять душу его, то я с радостью займу его место рядом с Тобою…

– А ты уверен, что тебе там место?

Раймон вздрогнул, лицо исказила гримаса. Он ничего не слышал – ни звука шагов, ни тихого сообщения о приходе. Она просто появилась рядом с ним.

И Раймон ее знал. “Пресвятая Матерь!"

Он уперся ладонью в кровать, чтобы поскорее встать и выпрямиться. И сглотнул, прежде чем заговорить.

– Премиа?.. Премиа Санкта?

– Грихальва, я задала тебе вопрос. Ты уверен, что рядом с Мат-рой для тебя найдется место?

"Насмешка едва заметна, но вопрос оскорбителен по сути”. В нем закипал гнев.

Надо во что бы то ни стало сдержаться, не разразиться грубой, язвительной отповедью. Смириться. Что бы она ни замышляла, не дать ей повода сказать: “Ты мне противен”.

– Премиа. – Он грациозно поклонился, коснулся ладонью груди. Дверь за ее спиной осталась отворенной. Свет ее почти не касался, но она излучала собственный, вернее, ее одежда: белая сутана, белый чепец, серебристый шнурок с кистями на талии. Строгие черты лица – но все же не такие резкие, как взгляд, в котором угадывалась злоба.

Он покосился на дверной проем и понял намек: ей безразлично, что их могут увидеть или услышать.

– Премиа Санкта, регретто… – снова заговорил он подчеркнуто вежливым тоном. – Вы уж простите меня за самонадеянность.

– Все вы, Грихальва, самонадеянные. – Тонкий, слабый голос, но произношение весьма отчетливое – недослышать трудно. – Мните себя художниками, достойными повышения. Уверены, что вернете себе место, которого вас Матерь с Сыном лишили в наказание за гордыню.

У Раймона пересохло во рту, на лбу выступил пот. Злости в ее глазах поубавилось, но, бесстрастные, они выглядели еще страшнее. Она знала, как ужалить более чувствительно.

Судорожно сглотнув, он вымолвил:

– Премиа, граццо… Я посылал за вами…

– Да, посылал. – Совершенно равнодушный голос, темные глаза тускло поблескивают под простым льняным чепцом, его завязки туго стянуты под подбородком. – Тебе хватило на это самонадеянности.

Зато смирения Раймону явно не хватало.

– Чем же мы провинились?! – воскликнул он с горечью и жаром. – В чем наше прегрешение? Мы исправно платим десятину екклезии, прославляем ее своим искусством…

Она воздела изящную руку, требуя, чтобы он замолчал.

– Вы нам не нужны.

– Не нужны? – растерянно переспросил он, хоть и не услышал ничего нового.

Рука исчезла в складках белоснежной сутаны.

– Я много раз говорила герцогу, и Премио Санкто говорил.

Мы уверены, екклезия должна лишить своего благословения семью Грихальва.

. – Почему?

На смену равнодушию снова пришла злоба. На узком, худом лице появились багровые пятна.

– Потому что вы – нечисть! – прошипела она. – Вечное напоминание о нашем позоре!

Раймон прижал к груди скрещенные руки и вскричал:

– Но ведь это было сто с лишним лет назад! О Матра, сколько еще веков нам терпеть? Да неужели вы думаете, что мы хотели вас опозорить?

– Там были ваши женщины, – осуждающе сказала она. – Среди прочих. Они были там, дали себя увезти и не очень-то огорчались – это видно на превосходном Пейнтраддо Хисторрико Миквейана Серрано! Их обрюхатили тза'абские эстранхиеро. Но и этого было мало вашим женщинам! Вместо того чтобы умереть от стыда, они выносили и родили полукровок!

Раймон поморщился. “Спасение полонянок” – всего лишь плод разнузданного и жестокого воображения Миквейана Серрано, назвать эту подлую карикатуру “Пейнтраддо Хисторрико” нельзя даже с огромной натяжкой.

– Но ведь герцогиня так не считала, – напомнил Раймон.

– Бассда!

Премиа Санкта, бледная, как ее сутана, поцеловала пальцы и коснулась ими груди, отдавая дань памяти блаженной герцогини Хесминии. Между пальцами блеснула цепь, похожая на его собственную. Каждая священнослужительница носила символ своего ордена: крошечный серебряный замочек. Священники носили ключи.

– Вы оскверняете город, – продолжала она. – Оскверняете екклезию. Оскверняете воздух, которым мы дышим.

– Ваше преосвященство…

– Бассда! – На сей раз жеста не понадобилось, от одного лишь ее тона Раймон умолк. – Премио Санкто прийти не пожелал и правильно сделал. Он и мне посоветовал отказаться, но я давно хотела увидеть на смертном одре чи'патро и сказать остальным шавкам Грихальва, чтобы не вздумали высовывать нос из конуры! Ты понял меня, Грихальва? Не зови больше священников в это богомерзкое логово. Глаза бы мои вас не видели!

Раймон едва дышал – так напряглись мышцы живота и гортань.

– Артурро мертв, – с трудом выговорил он. – Придете вы к нам еще или нет – это уже не имеет значения. Санкта с этим не согласилась.

– Еще как имеет! Ты хорошо меня понял? Отныне нога священника не ступит в этот дом.

Столько лет прошло, а ненависть не угасает. Семье Грихальва не прощают древнего позора… Гнев и отчаяние рвались на волю, Раймон едва сдержался, чтобы не закричать.

– Мы ни в чем не виноваты.

– Виноваты! Иначе разве Матра допустила бы бесчестье тех женщин? Разве позволила бы им зачать ублюдков? Чтобы родилось столько полукровок? И почему нерро лингва предпочла именно ваше семейство, а? Вы – нечисть, отмеченная самой Пресвятой Матерью. В великой мудрости своей Она вас покарала за подлость и грязь. Она наслала на вас мор, а екклезия лишь послушна ее воле. – Серебряный замочек исчез в узловатом кулаке. – Чи'патро! Молись в этих стенах хоть до скончания века, но Матерь с Ее Сыном не смилуются над Грихальва.

Это было уже слишком. Раймон до боли стиснул зубы.

– Ты клевещешь на них, – прохрипел он. – Ты пятнаешь их святые лики своим низменным, лицемерным фанатизмом…

– Бассда!

– Но не быть по-твоему! Когда-нибудь мы вернем себе то, что потеряли, в том числе святое благословение Матери и Ее Сына, и они узнают всю правду о том, как им служили ты и тебе подобные! – Его трясло от ярости. – Номмо Чиева до'Орро!

От ее лица отлила кровь, скулы заострились. Невозможно было определить по этому аскетичному лицу, сколько лет прожила на свете Премиа Санкта.

– Ну конечно, – ехидно сказала она, – ваша святыня – Золотой Ключ. Подчас кажется, он для вас дороже Матры эй Фильхо.

– Нет, он не дороже Матери с Ее Святым Сыном. Но дороже екклезии с ее грязными интригами.

– Екклезия – это и есть… – Она осеклась.

– Ну конечно. – Настал его черед источать яд. – Сейчас ты скажешь, что екклезия – это и есть Матерь с Сыном. Но ведь это по сути своей богохульство, ересь. Или я не прав? И какой кары, по-твоему, оно достойно? Чумы? Новой нерро лингвы?

– Номмо Матра эй Фильхо, – прошептала она, воздев очи горе. – Молю, дайте мне сил…

–..извести род, который ты ненавидишь, который считаешь нечистым. Опомнись, женщина! Мы всего лишь жертвы.

– Потомки шлюх! – процедила она. – Все те женщины – шлюхи. “Спасение полонянок” это доказывает! И тут Раймона осенило.

– Откуда ты? – спросил он. – Из какого рода?

– Мой род – екклезия. Мое имя – Премиа Санкта.

– А раньше? Ладно, не надо. – Он горько усмехнулся. – Не утруждай себя. По-моему, я знаю ответ. – Помолчав немного, Раймон спросил:

– А что, Премио Санкто тоже Серрано?

В темных глазах зажглись лютые огоньки.

– Бассда! – прошипела она. – Я не желаю слышать твои мерзкие речи!

Раймон поднял руку и спокойно сказал:

– Выход там. Я полагаю, сейчас ты им воспользуешься. Адеко. Когда женщина ушла, а вместе с ней комнату покинула злоба и скверна застарелой междуусобицы, Раймон Грихальва снова повернулся к смертному одру, снова – на этот раз осторожно – опустился на ветхий и тонкий ковер, склонил голову и зашептал простенькую молитву – из тех, что не найдешь ни в одном молитвеннике екклезии.

– Матра эй Фильхо… примите душу его, ибо не жалел он себя в служении Вам, и герцогу, и своей семье.

Пятьдесят один год. Для иллюстратора – немалый век.

* * *

Шатер представлял собой несколько щитов из ивовых прутьев и тростника и двух слоев ткани. Нижний слой – жиденькое рядно, а верхний – добротный холст, плотный, промасленный, способный защитить и от осенних дождей, и от зимней стужи. Сейчас этот слой, аккуратно скатанный, лежал у верхушки шатра. Не бог весть что, но все-таки жилище, и вдобавок украшенное многочисленными зелеными флажками с хитрыми узорами.

В центре Мейа-Суэрты.

Сарио впервые оказался на этой улице – Грихальвы старались держаться поближе к своему Палассо и кварталу художников. Но сегодня, в день Фуэги Весперры, он нарочно пошел куда глаза глядят, презрев обычай семьи и трусость Вьехос Фратос, сделавшую его парией. И наткнулся на тза'абский шатер – совершенно инородное тело в этом городе. Как странно, что никто не обращает на него внимания.

У Сарио это просто не укладывалось в голове. Он-то сразу заметил шатер, едва свернул за угол. Тотчас в глаза бросились цвета, узоры, плетение. И захотелось узнать, как шатер удерживается на булыжниках и утоптанной земле. Наверняка привязан к невидимым колышкам. По городским улицам часто носится сильный ветер, завывает, срывает навесы, опрокидывает торговые палатки, сдирает покровы с телег. А уж с легким шатром он бы запросто справился.

Странно, что шатер устоял в праздничный день. Странно, что он вообще стоит в этом городе. Однако в нем было на удивление тихо, хотя сквозь редкую холстину просматривался толпящийся люд. Как будто уши залеплены воском, все на свете звуки превращаются в ненавязчивый гул – что-то вроде жужжания пчел вокруг далекого улья.

«Странно, – рассеянно думал Сарио. – Кругом столько пьяных, а ткани и каркас целехрньки…»

Он стоял на коленях. Под ним лежал ковер со сложным, необычным узором; загадочные вещи, стилизованные растения – все довольно мудреное на тайра-виртский вкус. И цвета… Эйха, что за цвета! Ядовитые, режущие глаз. Сарио знал, что такие цвета существуют, но никогда ими не пользовался, ибо предпочитал мягкие тона. Разглядывая ковер, он узнавал под ветхим ворсом краски чужой страны: густую желтизну окиси железа, нежность розового песчаника, сочный, на грани фиолетового цвета, багрянец, синие и зеленые швы – невидимые, даже если всмотреться, но ощутимые. Как искусство… Как страсть…

Взор Сарио, привычный к приглушенным тонам вездесущих кирпичных стен, к мейа-суэртским глине и булыжникам, к выбеленной солнцем лепнине, к охре, жемчугу и слоновой кости, снова и снова возвращался к ковру. Юный художник изучал цвет, композицию, тему… Нет, тема ему не давалась. Хоть он и знал, что она есть. На это указывали повтор некоторых элементов, а также вереницы дуг из переплетенных растений – настолько рельефных, что можно было разглядеть стебли, листья, лепестки. Сарио чувствовал, что способен понять, уловить тему. Все-таки он годами учился видеть целое в огромных скоплениях самых что ни на есть замысловатых символов.

Внезапно пришло инстинктивное утилитарное решение: “Мне бы это пригодилось”. А затем родилось открытие: в полутонах силы не меньше, чем в ярких красках.

Разум уже нашел себе работу: набросок к новой картине. Блеклый, унылый фон, слабые тона – совсем не такие, как те, которые он изображал раньше. Если писать портрет, с цветом и оттенками кожи придется повозиться особо. “Милая Матерь… – Он провел пальцем по стеблю, вьющемуся от его колена. – Как бы мне это все пригодилось…"

Сарио глянул на полог, за которым раздавался шум. И сквозь рядно увидел окружающий мир. И старика с Сааведрой.

От его рассеянности, отрешенности не осталось и следа. Опять – смятение, тревога, непонятный страх и наряду со всем этим растущая противоестественная тяга. “Что он говорил?.. Что он мне сказал?” Но рассудок оказался бессилен ответить – его обуревали новые мысли, странные мысли, обрывочные, сумбурные, дерзкие. “Что мне говорил этот муалим?.."

Муалим? Нет! Эстранхиеро. Иноземец. Чудаковатый и загадочный старик, ведущий странные речи.

Муалим. Да… Что объяснял старик? Цвета? Узоры? Сарио вновь опустил глаза. “Он меня учил. С помощью этого ковра”.

Шатер был достаточно необычен и живописен, чтобы привлечь внимание юноши. Когда же перед ним появился старик и любезно предложил войти, он сначала удивился, а вскоре согласился с восхищением и благодарностью. Потом сказал чужеземцу, что по пути заметил в толпе Сааведру, и старик отправился за ней.

И вот она здесь, и у Сарио гораздо спокойнее на душе. Она его поймет.

Старик поднял полог и галантно указал на вход, но она колебалась. Сарио встал; яркие солнечные лучи ворвались в шатер, и Сарио заморгал.

"Ведра всегда меня понимала”.

Полог упал, и снова воцарился рассеянный свет – мягкий, бессовестно льстивый. Сарио увидел целую гамму чувств на ее лице: в красивых серых глазах, высоких, резко очерченных скулах, четких контурах подбородка. Густые черные брови выдавали озабоченность, а поджатые губы – непривычную суровость. Ему вдруг захотелось, чтобы это лицо смягчилось, чтобы исчезла тревога.

– Луса до'Орро, – прошептал он. – Надо же, совсем забыл. Излишняя сосредоточенность и целеустремленность мешали ему смотреть глазами мужчины, а не художника.

Но он-то знал. Его тело знало. Разве он ребенок, разве он неуклюжий, простодушный меннино, чтобы этого не замечать? С тех пор как его Признали по канонам семьи, прошли целые годы, в его постели побывали четыре женщины, способные рожать, каждая провела с ним несколько ночей, и ни одна не зачала от него. Однако все они остались им довольны.

Он стерилен, но не бессилен. Так и сказал ей однажды. Снова и снова доказывал это себе – всякий раз, когда желал провести ночь с женщиной, – даже слишком часто, чтобы сила чресел успевала переплавиться в силу творчества.

Только она его понимала. Одна в целом мире. Сарио вознамерился было рассказать, что произошло, что сообщил ему старик; привычно поделиться с ней новостями и мыслями. Но не успел. Сааведра настороженно покосилась на старика, а затем посмотрела на Сарио в упор. И он понял, что ей страшно.

– Тебя вызывают, – торопливо сказала она. – Семинно Раймон.

– Подождет, – буркнул он. Сааведра опешила.

– Сарио…

– Ведра, он подождет. – Сарио хотел произнести вовсе не это и вовсе не таким тоном, резким, как удар хлыста. Но его уже несло; он чувствовал, видел завершенность, целостность – словно картина, уже кем-то созданная до него, а потом разорванная в клочья, вдруг восстановилась. Он с недоумением заметил на лице старика удовлетворение и спокойствие. – Этот человек кое-что рассказал…

– Что? На тайном языке? В его тайном шатре?

– Тайный шатер? Ведра, что тут тайного?

– Я его не видела, пока не вошла.

– А я видел. С конца улицы.

– Да, ты видел, – кивнул старик. – Акуюб одарил тебя внутренним оком.

– Тебя вызывают, – повторила Сааведра непререкаемым тоном. – Матра Дольча, Сарио, да неужели ты забыл, кто ты такой? – Легким движением головы она указала на его цепочку с Ключом, зарывшимся в грязные, мятые кружева рубашки. – У нас обязанности перед семьей, нельзя ими пренебрегать.

– И зачем же я так срочно понадобился семинно Раймону? Она снова бросила на старика настороженный взгляд и неохотно ответила:

– Не знаю. Но он был совершенно не в себе.

– Он – Вьехо Фрато. Кто из них в себе?

– Сарио! – Ее нежно-розовое лицо покрылось густым багрянцем, зато побледнели желваки. – Этот человек – эстранхиеро!

– Но не здесь, – спокойно и твердо сказал старик. – Не у себя дома. Там. – Он указал на полог. – Да, я эстранхиеро, как и вы, между прочим. Ведь вы – моей крови.

– Твоей крови?! – Изумление. Гнев. Смятение. – Я Грихальва…

– И чи'патро, – напомнил Сааведре старик. – Вы оба чи'патро. А я – нет. Я могу назвать все поколения моих предков, вплоть до Великого Шатра Акуюба. Но на самом деле вы не те, кем себя считаете. Вы – нечто большее.

– Тза'аб, – прошептала Сааведра. – Вот кто ты. Я узнала тюрбан, видела такой же на картине… Пьедро, “Смерть Верро Грихальвы”. Только твой – другого цвета.

– Ай! Я разоблачен! – Оказывается, старик сохранил большинство зубов. И теперь они блеснули в ухмылке. – Цев'рейна, умоляю, дай мне время…

– Нет у меня времени!

Наметанный глаз художника уловил, что Сааведра одновременно побледнела и почернела: побледнели кожа и губы, почернели зрачки.

– И у него нет времени. – Она резко обернулась к Сарио. – Тебя зовет семинно Раймон.

– Подождет, – донесся старческий голос, словно запоздалое эхо. – Честное слово, вы увидите во всем этом смысл. Обещаю.

– А чего стоят твои обещания? – Сарио не помнил, чтобы Сааведра вела себя так грубо и капризно со старшими. – Ты для нас никто! Эстранхиеро, чужак. Враг!

– Для вас я ни то, ни другое, ни третье. Для тех, кто в этих стенах, под моей крышей, дышит со мною воздухом, выдыхаемым самим Акуюбом, я не враг. – Старик взирал на нее без негодования и обиды. – Дети Златого Ветра, вы вернулись домой. И по меньшей мере один из вас уже никогда не отобьется от родного стада.

Глава 13

Сорок три прожитых года не лишили герцога Бальтрана природной силы и грации. Он легко перекинул правую ногу через луку седла, при этом повернулся и высвободил левую стопу из стремени. И вот он уже стоит на полусогнутых ногах, балансируя руками как фехтовальщик. Премио чевайо, учивший его с детства верховой езде, не знал этого приема; Бальтран сам изобрел его, когда стал постарше, – для экономии времени. Энергичному, деятельному юноше претила церемониальная медлительность. И теперь, спрыгнув с коня вопреки всем правилам и традициям, Бальтран до'Веррада снова ощутил себя молодым, несмотря на легкую боль в коленях. Выгоднее демонстрировать бодрость и силу, чем жаловаться на первые проявления костной лихорадки – сущего наказания для города, построенного так близко от болот. Особенно от этой хвори страдали Грихальва.

Вот уж кому не позавидуешь, так это Грихальва – злосчастному, хиреющему роду.

Один повод в серебряных фестонах лежал на шее жеребца, другой герцог подал молодому конюху, выбежавшему из конюшни принять господского скакуна.

Бальтран не стал ждать, когда его спутник, подъехавший следом, спешится. В проворстве юноша не уступал отцу, чего нельзя было сказать о грации. Слезая с коня, он зацепился шпорой за стремя и чуть не упал; тем временем герцог как ни в чем не бывало шагал по мощенному плитами внутреннему двору и стягивал кожаные перчатки. Алехандро торопливо сунул повод конюху и бросился вдогонку за отцом.

Оба были высокого роста, но у герцога за плечами осталось гораздо больше лет, чем у его наследника; Бальтран давно успел приноровиться к своей широкой поступи.

– Патро…

– Кажется, я тебе уже сказал. – Пыльные перчатки упали на протянутые ладони слуги, вышедшего из Палассо навстречу герцогу с сыном. – Нет, и точка.

– Но…

– Алехандро, на то есть причины. Ты хоть представляешь, что бы сказала мать?

Теперь Алехандро шел рядом, нога в ногу, легкая походка обещала, что он обретет отцовское изящество движений – конечно, если когда-нибудь перестанет расти.

– А разве ей обязательно знать?

– Нет, Алехандро, ей не обязательно это знать, но она все равно узнает. Женщина есть женщина. Сначала узнают слуги – твои и твоей любовницы, затем их друзья, затем друзья друзей, затем фрейлины герцогини и, наконец, она сама. А уж она найдет, что нам с тобой сказать.

– Я могу ее куда-нибудь увезти.

– Родную мать? – Ужас на лице сына вызвал у Бальтрана ухмылку. – Ну, ну! Эйха, ты что, шуток не понимаешь? – Не укорачивая шаг, он стал развязывать шнурки кожаного охотничьего камзола. – Хотя, конечно, ничего смешного тут нет, уж я-то знаю. Когда мальчик впервые в жизни хочет обзавестись содержанкой, это дело нешуточное. – Он справился со шнурками, снял камзол и бросил в ловкие руки камердинера. – Алехандро, я не против, чтобы ты завел подружку. Я всего лишь советую найти другую женщину.

– Патро, но я хочу ее…

– Почему? Потому что она показала тебе мир, где ты раньше не бывал? Потому что подарила тебе чувства, которых ты раньше не испытывал и даже не подозревал, что они существуют?

Бальтран, заметил, как побледнел его сын, как напряглись мышцы его лица, и, ощутив жалость, остановился.

– Матра, я понимаю… Да, Алехандро, я понимаю. Но – нельзя. Это исключено.

– Но ведь я наследник… И если я чего-то хочу…

– Алехандро! – Бальтран понял, что его терпение на пределе. – Да, Алехандро, ты действительно наследник, и в этом мире тебе доступно очень и очень многое. Но прежде чем добиваться исполнения своих желаний, наследнику необходимо как следует подумать.

– Патро, я уже подумал.

Мокрая от пота рубашка липла к телу, но герцог жестом велел камердинеру уйти. Не раздеваться же посреди двора. Хотя сын, похоже, готов семенить вслед за ним по всему Палассо и подобострастно заглядывать в глаза.

– Да, Алехандро, ты подумал. Не сомневаюсь. Но кое-чего ты все-таки не учел.

– Кое-чего? – Зацепившись за это слово, Алехандро осмелел, несвойственное ему смирение уступило холодной настойчивости. – Кое-чего? Она мне нужна. А тебе нет. Да о чем тут спорить?

– О политике.

– Но она же содержанка, а не принцесса… При чем тут политика? Бальтран отвязал грязные манжеты и стал закатывать рукава, обнажая мускулистые, загорелые предплечья.

– Алехандро, она была моей любовницей. И вдобавок она Серрано. И если переберется из моей постели в твою, ей будет трудно выйти замуж, тем более за состоятельного дворянина.

– Патро, у тебя же сейчас другая женщина, – упрекнул его сын. Отец беззлобно ухмыльнулся.

– Верно. Может быть, это даже твоя мать… впрочем, тебя это не касается. Подумай еще раз, хорошенько подумай о последствиях. Если Гитанна Серрано из рук герцога перейдет в руки наследника…

Ведь дело не только в том, что подумает твоя мать. Главное, как на это посмотрит двор.

– Да кому какое дело, с кем я сплю?

– Всем без исключения. Такова жизнь. Вот если бы речь шла о какой-нибудь простушке, по-собачьи преданной хозяину… Но Гитанна не из таких. Нет, Алехандро, тебе нужна женщина для любовных утех, а не для интриг. Если решишь найти себе такую – вот тебе мое отеческое благословение. Но не советую искать ее в Палассо.

– Патро…

– Бассда, Алехандро! Оставим эту тему. Я своего решения не переменю, Гитанна Серрано не будет твоей содержанкой. Она помогла тебе стать мужчиной, и за это ей спасибо, а теперь лучше поищи себе другую милашку – чтобы в постели не скучать. Да неужели мало красоток среди до'Брендисий или в роду до'Кастейа? Серрано и так забрались высоко, довольно с них. Сарагоса – Верховный иллюстратор, Катерин – Премиа Санкта… да еще и Гитанна в моей спальне! Не слишком умно с моей стороны, но я без памяти влюбился в меннино… Сам не ожидал, что она столько продержится. Эйха, что было, то было. А теперь я не могу сместить ни Сарагосу, ни Премиа Санкту…

– Поэтому решил сместить Гитанну. Герцог от души рассмеялся.

– Да, гораздо проще выгнать содержанку, чем Верховного иллюстратора или Премиа Санкту. Для этого вовсе не обязательно умирать.

– Но почему ты решил ее бросить? Из-за интриг? С лица Бальтрана исчезла улыбка.

– Я ее бросил, потому что мне надоели вечные заговоры против Грихальва, вечные требования, чтобы я лишил этих бедолаг охранной грамоты. Матра Дольча, мало, что ли, я этого наслушался от Премиа Санкты? И вдобавок я предпочел Гитанне другую женщину. – Он пожал плечами. – Видишь ли, Алехандро, когда в твоем распоряжении огромнейший выбор вин, надо стремиться к тому, чтобы перепробовать их как можно больше, и только после этого отобрать самые подходящие для десерта.

Голос его смягчился, в нем появилась легкая ирония; он вспомнил свою пылкую юность и то невменяемое состояние, в которое его приводили унизительные отказы.

– Алехандро, я тебя уверяю: ты в нее не влюблен. Просто это твоя первая женщина, и вполне естественно, что ты ею увлекся. Эйха, кто из нас не привязывался к первой любовнице? – Он улыбнулся, вспомнив Тринию, сложенную как богиня и щедрую на ласки. – Но придет другое время, появится другая женщина, и ты поймешь разницу.

– Единственная? Единственная женщина, патро?

– Единственная, – задумчиво подтвердил Бальтран. – Однажды я это понял. Мгновенно.

– И это была не мама?

– Эйха, нет… Алехандро, я очень хорошо отношусь к твоей матери, уважаю ее, даже восхищаюсь ею. Но все-таки по-настоящему я любил не ее. Та женщина давно умерла.

– Умерла? – переспросил ошеломленный наследник.

– Рожая мальчика, который мог бы стать тебе братом. Герцог поднял голову, бросил взгляд на солнце. Та боль давно прошла.

– Регретто, фильхо мейо, но мне надо освежиться. Скоро нас почтут визитом послы Пракансы, не могу же я выйти к ним в таком виде.

– Праканса? Думаешь, предложат переговоры?

– Предъявят требования, – сухо ответил отец, поворачиваясь к Палассо. – Пракансийцы только и умеют что требовать.

– Патро, а чего они хотят?

Бальтран помолчал, затем хлопнул сына по плечу.

– Фильхо мейо, тебе еще рановато забивать этим голову. Ты теперь мужчина, вот и получай удовольствие. А с тонкостями дипломатии я еще успею тебя познакомить.

* * *

В тишине и уюте солярия, хранившего память о множестве приятных и поучительных бесед с Артурро Грихальва, Раймон стоял, опираясь на пилястр, и с напускной беспечностью взирал на сидящего в кресле человека. Тот в одной руке держал полный кубок вина, а другая, со сложенной в чашечку ладонью, то и дело подкидывала цепочку и Ключ, как подкидывают монету, проверяя ее полновесность.

Раймон сложил руки на груди, плотно прижался лопатками к штукатурке. Такая поза помогала ему скрывать нервное напряжение.

– Это будет Отавио?

Сидящий задумчиво скривил губы, после чего со вздохом кивнул.

– Альтернативы не вижу.

– Но он – не Артурро.

– Таких, как Артурро, не было, нет и не будет. Тави мне нравится не больше, чем тебе. Но, я думаю, с обязанностями Премио Фрато он как-нибудь справится. Ведь он далеко не дурак.

– Но он узколоб. Высокомерен. Не замечает, как меняется мир, опасается перемен.

– Эйха, Раймон, для старика это-дело нелегкое. – Дэво ухмыльнулся – он был на восемь лет старше Раймона. – В его годы и тебе не захочется перемен.

Раймона эта перспектива ничуть не успокоила.

– Сомневаюсь.

Дэво перестал улыбаться.

– Так-так… Что ты предлагаешь?

Несколько мгновений Раймон колебался, потом отошел от пилястра и направился к высокому стрельчатому окну. Через него в комнату тек аромат цветущего винограда – густой, как дешевые духи, столь охотно приобретаемые крестьянками – кампонессас – в праздники. К запаху цветов примешивался пьянящий дух скошенной травы – во внутреннем дворе трудились садовники. Летняя жара и обилие влаги в почве и воздухе – что еще нужно растениям? Другие семьи в самую жаркую пору перебирались за город, но Грихальва – никогда. Они трудились в своем Палассо. Денно и нощно.

Раймон тихо вздохнул, но не повернулся. Обратился к уместившемуся в полуовале окна кусочку сада:

– Думаю, мы должны кое-что предпринять для достижения наших целей.

– Раймон! Матра Дольча, твое счастье, что ты говоришь это мне, а не кому-нибудь… Ты хоть представляешь, к чему это может привести?

– Скорее всего, к Чиеве до'Сангва. Дэво заметно встревожился.

– И тебе все равно? Неужели не боишься? Раймон круто обернулся.

– Я боюсь совсем другого. Впервые за несколько поколений у нас появилась возможность – и какая возможность! – пристроить ко двору члена семьи Грихальва. И ничего не выйдет, потому что один старый моронно на дух не переносит одного мальчишку и завидует его Дару.

Дэво замахал на Раймона руками.

– Ну что ты! У Тави всегда были проблемы…

– Отавио на должность Премио Фрато не годится, и ты это понимаешь. – Раймон совладал с дыханием и заговорил спокойнее. – И я это понимаю. И боюсь. Да, Дэво, боюсь. Ты и сам не хуже меня знаешь, что Сарио – единственная наша надежда.

– Лишь при условии, что он будет послушен, – напомнил Дэво. – Номмо Матра эй Фильхо! Раймон, в семье Грихальва нет другого такого упрямца.

Раймон невесело улыбнулся.

– А я?

Дэво рассмеялся.

– Эйха, одно время и с тобой не было сладу. Но в конце концов ты образумился.

Под манжетой зачесалась рука, напоминая о “наименьшей каре”.

– Да, в конце концов образумился, – задумчиво сказал он. – Ты можешь предложить иной путь?

– Другого пути нет, – без колебаний ответил Дэво.

– Ну так почему же…

– Потому что мы не можем своими руками расшатывать устои! Это противоречит нашим принципам. – Дэво покачал головой. – Компордотта, Раймон. Мы должны быть непогрешимы всегда и во всем.

– И ради этого совершать ошибки?

– Раймон, ты все отлично понимаешь, – убеждал его Дэво. – Без строжайшей компордотты, без угрозы такими наказаниями, как “наименьшая кара” и Чиева до'Сангва, мы превратимся в чудовищ.

– Отавио будет доказывать, что Сарио уже превратился в чудовище.

– Вполне возможно, он окажется прав. Но лишь в том случае, если мы позволим мальчику действовать по собственному разумению. Если оставим его, неподготовленного, без надзора Въехос Фратос. Сарио это Сарио.

– А что мы будем делать, если так и не увидим Сарио в должности Верховного иллюстратора? Дэво пожал плечами.

– Будем ждать.

– Сколько? Пятьдесят лет? Пятьсот? – Раймон раздраженно тряхнул головой. – Нам еще очень повезло, что до'Веррада до сих пор дают стране толковых, трезвомыслящих правителей. Но где гарантия, что так будет всегда? Где гарантия, что пракансийцы и прочие соседи не измотают нас набегами? Если Тайра-Вирте ослабеет, войны не избежать. И в этой войне может погибнуть наш род.

– Ты имеешь в виду тза'абов. – Лицо Дэво окаменело – он понял, к чему клонит Раймон. – Ты боишься не Пракансы, и не Гхийаса, и не других стран, а Тза'аба Ри.

Раймон тяжело вздохнул, прислонился к стене у окна и устало закрыл глаза.

– Эн верро. Его-то я и боюсь.

– Раймон, тза'абы разгромлены! Пророк убит, Всадники Златого Ветра рассеяны, Кита'аб сожжен. И это заслуга наших родичей! Племена в таком упадке, что женщине, называющей себя императрицей Тза'аба Ри, никогда не послать их в бой. И у Пророка вот уже сто лет не было потомка по мужской линии. Тза'абы нам не страшны. Их вера умерла, их дух сломлен.