Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

– Он Верховный иллюстратор, – сказал мальчик. – Я тоже мечтаю стать Верховным иллюстратором. Но если ты сказала правду…

«Если я сказала правду, то навсегда отравила твою мечту. И что с того, что виновата не должность, а человек?»

– Я тогда разозлилась, – объяснила она, и это была правда. – Никогда в жизни еще так не злилась. И не собираюсь оправдываться. Ты ведь и сам знаешь: в гневе часто говоришь то, чего не следует.

Он обдумал ее слова.

– Так ты не всерьез?

– Я сказала, чего не следовало.

Игнаддио хотел еще о чем-то спросить, но передумал. Должно быть, понял, что исчерпывающего ответа не получит. Он кивнул Сааведре на прощание и ушел из молельни – терзаться сомнениями и подозрениями.

– Бедный Надди, – шептала Сааведра. – Все наши прекрасные идеи нынче разбились вдребезги. Один иллюстратор наложил на себя руки, другой повинен в том, что довел его до самоубийства. Но я тут ничем помочь не могу. В нашем мире нет справедливости.

Ни для мальчика, у которого рушится мечта, ни для женщины, утратившей невинность.

– Я хочу, чтобы она вернулась, – просила она, глядя на икону. – Я хочу, чтобы моя невинность вернулась.

Не вернется. Слишком уж часто Сааведра ее теряла. В первый раз это было в чулане над кречеттой, когда она увидела Чиеву до'Сангва. Второй – когда сожгла Пейнтраддо Томаса.

"Все ради Сарио”.

Не только. Еще и ради себя, ради того, что крылось в самой глубине ее существа. Ради страстной мечты о Даре, который возвышает художника над остальными смертными. Который делает его непохожим на других.

Теперь Сааведра знала, что у нее есть Дар. Сарио это доказал. Она встала и сделала четыре шага к столу. Преклонила колени, опустила голову.

– Прости меня, – взывала она к Матери. – Прости!

* * *

Он писал цепь, кропотливо выводил каждое звено. Во всем присутствовала оскурра, крошечные, четкие, точно подобранные таа'абские письмена. Звено за звеном, буква за буквой, слово за словом. Цепь пересекала выпуклости грудей, солнечное сплетение, доставала до талии. Над ладонью, что защищала и ласкала живот, появился Ключ – точная копия Чиевы Сарио.

И тут Сарио замер. Вскрикнул. Вырвался из транса Аль-Фансихирро, из чар столь мощных, что заставили позабыть обо всем на свете, кроме творения. Пальцы разжались, кисть упала на мраморную палитру. Он попятился, зашатался, прижал к глазам липкие, пахнущие краской ладони. Только громкое, прерывистое дыхание нарушало тишину ателиерро.

«Пресвятая Матерь, великий Акуюб…»

Он иссяк. Исчерпался. Всего себя перелил в то, чем могла быть она. Растратил талант Грихальвы, тза'аба – всего себя. Особенного. Не похожего на других.

Ничего не осталось…

Словно в подтверждение этой догадки затряслись руки, по телу пошли судороги, до хруста сжались челюсти. Его мутило, в глазах померк свет; почему-то он решил, что на полу будет легче. Опустился на колени, услышал, как звякнула его цепь. Взялся за Ключ, ощутил в ладони его форму, тяжесть, твердость.

Накатил страх. Неужели он принес себя в жертву?

Он поднялся на ноги, шатаясь, приблизился к картине, увидел нарисованный Ключ и цепь. Точно такие же, как у него. Разница лишь в том, что на его шее – настоящее золото, звенья созданы руками человека, а не лингвой оскуррой.

Полегчало. Он повернулся кругом, подошел, бормоча молитву двум божествам, к стене, прислонился. Столько сделано за такой короткий срок! Но работа еще не закончена.

Он сполз по стене, ободрав ладонь о штукатурку и услышав треск зацепившейся ткани. И почувствовал запахи крови, мочи, спермы и пота.

«Осталось одно…»

Он содрогнулся.

Пахло краской, растворителем, олифой, воском; еще были пряные ароматы растений и сладкий – горящих свечей. Неровное биение сердца под сведенной судорогой плотью. И затрудненное дыхание, как у больного чумой.

Дрожащие руки превратили вьющиеся волосы в спутанные космы. Спускаясь по исхудалому лицу, ладони оцарапались о жесткую щетину на подбородке. Он вновь нащупал Чиеву и стиснул, спрятал в ладонях, сцепил на ней пальцы.

"Подожди. Подожди”.

Еще можно отступить. Еще можно все исправить.

Подожди!

Нет. Слишком поздно.

Набухли слезы. Пролились. Дрожа, он поднес Чиеву до'Орро к губам, поцеловал, крепко прижал к груди. А потом вскочил на ноги, быстро подошел к верстаку, взял крошечную кисточку из своих и Сааведрииых волос, макнул в мочу, слюну, кровь и, наконец, в краску на мраморной плитке.

Наклонился к портрету, вонзил зубы в нижнюю губу. Он уже не раздумывал, он снова погрузился в глубокий транс, отдался чарам Аль-Фансихирро. На это ушло лишь мгновение, и еще одно – на то, чтобы вывести его имя на щеколде двери, которая вела в комнату Сааведры.

* * *

Женщине, стоявшей на коленях подле иконы, сначала показалось, что погасла свеча. В молельне вдруг сгустилась темнота. Сааведра вскинула голову и увидела в безжизненном сумраке тусклый огонек.

Сердце забилось как молот. Сааведра ахнула, прижала к сердцу ладони и ощутила неровное биение. Сильный удар, затем слабее, слабее… Снова мощные и слишком частые удары. А теперь – с опозданием…

Она попыталась вздохнуть. Не вышло.

«Я не могу дышать!»

– Матра… Матра Дольча… – вырвалось из груди вместе с остатками воздуха. Легкие работали. Но не наполнялись.

Сааведра пошатнулась. Хотела схватиться за стол, удалось – за скатерть. Икона сдвинулась, но не упала. Скатерть вырвалась из руки.

Сааведра запрокинула голову в безмолвном крике ужаса. И упала, одной рукой держась за живот, а другой сжимая дощечку, на которой знаменитый Артурро изобразил лики Матры эй Фильхо.

Рука прошла сквозь икону. Сквозь лак, краску, олифу, дерево. Падая, она даже не покачнула стол, не сдвинула скатерть.

Остро пахнуло маслом, воском, кровью, старой мочой. А еще – папоротником, фенхелем, цветами персика.

В тот же миг она ощутила тяжесть цепи на шее, прикосновение холодного металла к теплому, живому телу.

И тяжесть, и холод исчезли сразу. Исчезли и жизнь, и тепло. Остались только краски, смешанные на мраморной палитре и теперь засыхающие на деревянном щите.

Глава 32

Стоял летний зной. Алехандро трясся и выбивал зубами барабанную дробь.

– Ты… – Он осекся. Судорожно сглотнул. Перевел дух, собрался с силами и начал заново:

– Ты знаешь, о чем тут написано?

Грихальва кивнул.

– Она… Она… – Герцог снова умолк. Снова впился глазами в страницу, которую держал в дрожащей руке. И снова заговорил:

–..Пишет, что желает моей жене… моей настоящей жене иметь любящего, преданного ей супруга, а не калеку с разорванным надвое сердцем.

Грихальва кивнул.

– Ты знаешь об этом? Прочел? Грихальва промолчал.

– Но это не правда! Этого не может быть!

– Ваша светлость.

Он не возражал, не пытался утешить. Всего лишь вежливо поддерживал беседу.

Алехандро закричал от боли, отчаяния, бессилия. Разорвал письмо в клочья, швырнул на пол.

– Я верну ее! Верну! Слышишь? Верну! И снова в ответ блеклое:

– Ваша светлость.

– Разыщи ее. Иди к ней! Сейчас же! – У него задергались мышцы лица. – Ты – Грихальва, родственник, самый близкий друг… Найди ее. Я, Алехандро до'Веррада, милостью Пресвятой Матери с Сыном герцог Тайра-Вирте, приказываю!

Грихальва безмолвствовал.

Молчание победило. Алехандро вновь забыл, что он – герцог.

– Номмо Матра эй Фильхо, этого не может быть.

Может. Это случилось. Алехандро слишком хорошо ее знал.

– Сарио… Сарио, скажи, она хочет, чтобы я пришел к ней, упал в ноги… Да! Я должен убедить, что люблю ее, люблю безумно… – Он обвел взглядом рассеянные по полу клочки бумаги и проклял себя – уничтожил то, что, по словам иллюстратора, было написано ее собственной рукой. – Скажи, что это так! – взмолился он со слезами на глазах.

Грихальва лишь покачал головой.

– Фильхо до'канна! Иллюстратор, скажи хоть что-нибудь! Матра Дольча! Стоишь передо мной как истукан, бледный, хоть в гроб клади… Неужели не можешь ничем помочь? Объяснить? Посоветовать?

– В письме довольно ясно сказано, что найти ее не удастся. И вернуть. – Наконец-то в голосе Грихальвы появилось нечто похожее на участие. – Не стоит и пытаться, ваша светлость. Вы только зря потратите время.

– Зря потрачу время… – У герцога подкосились ноги, он рухнул в любимое кресло отца. – Зря потрачу время…

– Ваша светлость, она не вернется.

– Иллюстратор, ты наверняка что-то знаешь. Иллюстраторы всегда знают больше всех.

– Отнюдь, ваша светлость. Я не знаю того, что интересует вас.

Алехандро сполз с кресла, опустился на колени, взял два клочка бумаги, попробовал состыковать. Не вышло.

– Я не смогу, – произнес он растерянно. – Не смогу… без нее. У меня ничего не получится. Грихальва, она должна быть здесь, со мной. Она должна быть моей фавориткой, женой… Ведь у нас намечалась свадьба, Марриа до'Фантоме. Ты же сам говорил. Сам придумал. – Он выпустил из руки обрывки бумаги. – Мне без нее никак…

– Ваша светлость, она – с вами. Он встрепенулся.

– Что?

– Быть может, тело ее сейчас далеко, но душа, безусловно, рядом с вами. – Грихальва указал на картину, прислоненную к стене и занавешенную парчой. – Душа ее здесь, ваша светлость, и если захотите, останется с вами насовсем.

Алехандро уставился на темный прямоугольник.

– Это… – В горле возник душный комок. – Это Сааведра? Портрет?

– Это Сааведра.

У иллюстратора чуть дрогнули уголки губ.

– Вы угадали, это заказанный вами портрет. Выходит, она вас и не покидала.

Святая Матерь! Какая мука!

– Она меня бросила!

– Душой – нет, ваша светлость. – Грихальва изящно приподнял и опустил плечо. – Возможно, кое-что в ее словах – ложь, сами знаете, женщины не считают ее грехом. Но кое-что – правда. – Он выдержал паузу. – Правда, ваша светлость.

Алехандро растерянно смотрел на него. Ждал.

– И пока вы будете хранить этот портрет, Сааведра вас не покинет. Но его необходимо беречь как зеницу ока. Как вы берегли ее саму.

– Я не смогу. – Опять выступили слезы. – Номмо Матра эй Фильхо, мне этого не вынести.

– Вынесете, ваша светлость. Вы – сын Бальтрана до'Веррады, вы должны править герцогством.

– Без нее?

– Ваша светлость, она будет с вами. Номмо Матра эй Фильхо, я обещаю. Надо только оберегать ее, как вы бережете свою жизнь, свои чресла, свое герцогство.

Алехандро встал. Посмотрел на занавешенную картину. И резко махнул рукой.

– Убери ее.

– Ваша светлость?

– Убери. Прикажи слугам унести куда-нибудь. Избавься от нее. Я не хочу ее видеть.

Теперь Грихальва и впрямь напоминал мертвеца. В лице – ни кровинки, в провалах глазниц – мрак.

– Не хотите?

– Не могу.

Грихальва резко, с присвистом выдохнул.

– Эйха, понимаю… Вы, кажется, действительно нуждаетесь в моей помощи.

Алехандро вскочил на ноги, чтобы схватить, удержать его. Но опоздал. Рука художника совлекла покров, являя взору герцога заказанный им портрет.

– Она вас ждет, – сказал иллюстратор. – Видите? Присмотритесь. Она стоит и ждет, когда вы придете. Вы уже рядом, она слышит ваши шаги. Видите, начинает поворачиваться, на лице слабый румянец, она узнала вашу поступь. Видите, Фол… книга осталась нераскрытой, она забыла обо всем на свете, знает только, что вы совсем близко, за дверью. Сейчас она бросится к двери, поднимет щеколду и увидит вас. – Его темные южные глаза загадочно блестели. – Все это – здесь, ваша светлость. Все это ваше. Сааведра – ваша.

Герцога сотрясала крупная дрожь. Душа корчилась от боли. Но это было сугубо личное дело Алехандро до'Веррады. Оно не касалось никого, даже Верховного иллюстратора.

– Ступай, – сказал Алехандро. – Адеко. Уходи. Грихальва повел плечами, словно хотел обернуться. Но не обернулся. Выразительно изогнул бровь и покосился на картину.

– А с ней как быть, ваша светлость? Унести? Хранить в моей мастерской?

«Какая боль!»

– Оставь, – выдавил Алехандро.

– Конечно. – Верховный иллюстратор отвесил легкий поклон. – Ваша светлость, простите за самонадеянность. Вы не одиноки. Сааведра – с вами. Я тоже.

– Номмо Матра, уходи…

Раздались тихие шаги, скрипнула дверь. Клацнула щеколда, падая на место. Один. Один. Матра Дольча, ему не вынести этой пытки!

Один.

Не вынести…

Но он знал – придется вынести.

* * *

Расставшись с Алехандро, Сарио отправился прямиком в Па-лассо Грихальва. Поднялся по лестнице в покои Сааведры. В этих комнатах хранились многие его картины, в том числе портрет Сарагосы, – доказательства его силы, улики, способные погубить его. Конечно, он напишет еще много картин, но храниться они будут не здесь. Мало ли на свете укромных мест!

А эти комнаты – для прошлого. Для прошлого, о котором никто не должен знать.

Он вышел в коридор, затворил дверь, достал из сумы кисточку и горшочек с краской. Дверь была велика, но Сарио не собирался расписывать ее всю. Лишь малый участок вокруг щеколды.

Ничего сверх необходимого.

Лингва оскурра – след былого величия Тза'аба Ри. И Сарио – след былого величия этой страны. Иль-Адиб когда-то назвал Сарио и Сааведру детьми Пустыни; старик чаял, что они вернут своей матери утраченные сокровища. Но прогадал. Они – Грихальва.

Чи'патрос. Одаренные.

Он нанес на старое дерево письмена лингвы оскурры, пустил вокруг бордюр, написал на щеколде свое имя. А когда по лестнице поднялся Игнаддио и спросил, что он тут делает, Сарио хладнокровно закрыл горшочек, вытер о коврик кисть и спрятал в суму.

– Это она попросила, – тихо ответил он. – Перед тем как уйти. А зачем… – Он пожал плечами. – Кто их поймет, этих женщин?

На лице Игнаддио появилась тень сомнения.

– А почему она ушла?

– Потому что любит герцога, а он женится на пракансийской принцессе.

– Почему она здесь не осталась?

– Эйха, не во всех бедах помогают родные стены. – Он направился к лестнице. – Ты идешь? Я собираюсь пройти через Галиерру Вьехос Фратос. Может, составишь компанию?

У мальчика зарделись щеки.

– Тебе?

– А что тут такого?

– Но ведь ты Верховный иллюстратор!

– Глядишь, и ты им когда-нибудь станешь. – Сарио улыбнулся смущенному мальчику, взял за худое плечо и повел к лестнице. – По-моему, честолюбие – не такое плохое качество. И цель у тебя достойная.

Сбегая по ступенькам, Игнаддио обернулся.

– Ты всерьез думаешь, что я стану Верховным иллюстратором?

– Да, я в это верю… Но только – если доживешь! Меннино, держись за перила. Так ведь и шею сломать недолго. – Он беспечно улыбнулся. – Представляешь, какое будет горе?

Игнаддио взялся за перила.

– Для меня – конечно, а для тебя почему?

– Потому что ты мне нужен.

Мальчик снова оступился и едва не упал. Последняя ступенька, и вот он на полу, резко поворачивается к Сарио.

– Зачем? Зачем я тебе нужен?

– Ты во многом похож на меня. Правда, наивности многовато, но это дело поправимое. – Он тихо рассмеялся. – Что, Надди, смутил я тебя?

Мальчик кивнул.

Сарио задержался на нижней ступеньке.

– Мне нужна твоя юность. Мне нужна твоя сила. Мне нужен твой талант, тело и Луса до'Орро. Потому что со своими в один прекрасный день мне придется расстаться.

– Я Одаренный? – От изумления и восторга голос Игнаддио поднялся до надрывного писка.

– Да.

– Но., откуда ты знаешь? Я еще не прошел конфирматтио, и ты не видел моих работ.

– Бассда. – Сарио хлопнул его по плечу. – Я это вижу. Не глазами. Тот, в ком есть Свет, всегда увидит такой же Свет в другом.

– Но…

– Никаких “но”. Бассда. Идем в Галиерру. Если ты на самом деле решил учиться у меня, лучше начать сегодня же.

– Мердитто, – пробормотал Игнаддио и тотчас покраснел. – Прости. А… сколько на это уйдет времени? Чтобы узнать все, что знаешь ты? Может, и жизни не хватит?

Сарио обнял его одной рукой за плечи.

– Тебе который год, четырнадцатый? Эйха, вот что я тебе скажу: через пятнадцать лет мне будет тридцать пять, а тебе двадцать восемь. – Сарио кивнул и рассмеялся про себя. Он все расскажет мальчишке, все, но тот, конечно, ничего не поймет. Какая тонкая шутка! – Через пятнадцать лет я стану незаменим, и Алехандро узнает правду… Обязательно узнает, шила в мешке не утаишь, но в отставку меня не отправит. Мало-помалу привыкнет к мысли, что я должен всегда быть рядом, что на меня можно во всем положиться, в любой беде я приду на помощь. А потом все будет очень просто. – Он взглянул на мальчика. – Надди, ты вытерпишь пятнадцать лет? Чтобы стать Верховным иллюстратором?

У Игнаддио сияли глаза.

– Пятнадцать лет – очень большой срок.

– Но ведь учеба тоже займет много времени, – возразил Сарио – Если мы решили, что ты станешь мной, а я – тобой, ты должен узнать все, что знаю я.

Его слова сбили Игнаддио с толку.

– Но… я не могу стать тобой. Или могу?

– Эйха, наверное, нет, это всего лишь метафора. – Сарио небрежно помахал рукой. – Но я могу стать тобой, это несомненно. Я узнал, как это сделать.

– Откуда?

– У меня были хорошие учителя, – ответил Сарио. – Старый эстранхиеро, Фолио и несколько уцелевших листов самой священной книги в мире. – Он улыбнулся. – А теперь давай займемся твоим обучением, и через пятнадцать лет ты будешь знать все, что знаю я. Обещаю.

Игнаддио застыл как вкопанный. Воздел острый, не оформившийся еще подбородок.

– Поклянись.

Сарио рассмеялся и отвесил легкий поклон.

– Как пожелаешь. – Он поднес к губам Ключ, поцеловал, прижал к груди. – Номмо Матра эй Фильхо. Номмо Чиева до'Орро.

Игнаддио Грихальва так просиял, что казалось, в коридоре стало светлее. По крайней мере светлее стало на душе у Сарио.

Все будет хорошо. Все получится. Все – не напрасно.

Сарио бросил взгляд через плечо, но не разглядел лестницу И дверь.

Эйха, значит, и никто другой не разглядит.

– Верховный иллюстратор? Сарио дернул узким плечом.

– Бассда. У нас много работы. Гораздо больше, чем времени. Вот так всегда. Слишком много работы. Слишком мало времени. Особенно когда ты иллюстратор. Одаренный. Чи'патро. И не желаешь гасить свой Свет.

Отсутствие дня – ночь. Отсутствие звуков – тишина. Отсутствие света – темнота.

Я к этому не готовилась. Я об этом не мечтала. Я этого не предвидела.

И никто не замышлял такого исхода, кроме одного безумца. И я не могу с уверенностью сказать, когда в его голове родился этот мерзкий план: в начале, или в середине, или в самом конце. Не знаю, что на него нашло, какая необходимость толкнула на столь жестокий шаг. Да и была ли она, эта необходимость?

Наверное, все-таки была. Вернее, была прихоть. Для него прихоть и необходимость – одно и то же.

Вероятно, дело еще и в страхе. Опять же – в беспричинном. Кто бы стал меня слушать? Кто бы потребовал от него объяснений, пригрозил наказанием?

Зато теперь ему нечего бояться. Никто ничего не узнает. И не потребует объяснений. И не пригрозит.

Я этого не ждала. Все произошло совершенно внезапно. Поглотило меня, вырвало из моего мира и бросило в другой, возникший по его велению.

Дар.

Родовое проклятие.

Оба способны зачинать, вынашивать, рожать. Когда-то и я готовилась к материнству, а теперь я – жертва волшебства, непостижимого для всех, даже для иллюстраторов. Я и сама не взялась бы его описать.

Неоссо Иррадо. И – нечто большее. Нечто иное.

Это “нечто” называется Дар. Спасибо и на том, что у этого ужаса есть имя.

Что же ты сделал со мной?

ГАЛИЕРРА 1261

В сводчатом фойе Галиерры Веррада, как всегда на его памяти, царило безмятежное спокойствие. Тишина раннего утра действовала умиротворяюще. Но запах изменился. Последняя Великая герцогиня, Гизелла до'Транидиа, привезла со своей жаркой родины новую моду. В каждом оконном проеме стояли теперь белые вазы глазурованного фарфора, высотой с голову мужчины и узкие, как талия затянутой в корсет женщины, украшенные рельефными геометрическими узорами в тза'абском стиле. Каждые три дня в них ставили свежесрезанные розы и ветки жасмина. Сейчас, утром, цветы распространяли лишь легкий аромат, но стоит дневной жаре войти в силу, усилится и благоухание. Это новшество оказалось весьма полезным. Ведь чем жарче день, тем сильнее потеют (а значит, и воняют!) высокопоставленные посетители, но и аромат роз становится сильнее от жары, милосердно заглушая вонь. Своеобразное решение проблемы, однако он считал это баловством. Почти все картины (за исключением жалкой мазни Серрано, но таких было всего несколько) создавались среди запахов крови, пота, семени – грубых, жестоких запахов, пропитавших и холст, и краски. Они давно выветрились, их унесли зимние дожди и летний зной, многократные чистки и вздохи посетителей, стоявших здесь в благоговении перед гением Грихальва. И все же это очень плохо, ведь по запаху, идущему от картин, можно догадаться о подлинной сущности магии. Он улыбнулся – какой же он глупец! Никто, кроме правящих Великих герцогов, ничего не знает об источнике магии, но даже они не подозревают о ее истинных возможностях. Так и должно быть. Он сам все это устроил много лет назад.

Короче говоря, он предпочитал едкий запах красок. Неудивительно, ведь только что он смешал всю палитру. Запечатанные воском и сургучом горшочки были надежно заперты в ящике в его секретной мастерской над винной лавкой, готовые к употреблению в любую минуту. Никогда больше он не станет ждать, пока найдется для него следующее тело. Однажды он так ослабел после кровотечения, что еще чуть-чуть – и перемещение не удалось бы. Хотя, когда заклятие уже было произнесено, физическая слабость сыграла ему на руку – разобраться с изношенным, старым телом оказалось легче легкого. С тех пор он всегда готовился заранее.

Он также научился не дожидаться, пока его собственное тело начнет стареть. Подобную ошибку он уже сделал две жизни назад. Он был так доволен должностью Оакино при изысканном дворе Гхийаса, что годы прошли незамеченными. Но однажды ранней весной, проснувшись от невыносимой боли в суставах, он едва смог подняться с застеленной шелком постели. Оакино тогда исполнилось всего сорок два года, и он был не готов к обрушившейся на него старости. Обратное путешествие в Тайра-Вирте было сплошной болью – душевной и физической, и только новое тело, здоровое, восемнадцатилетнее, принесло долгожданное облегчение.

Оакино и последовавший за ним Этторо, уже в тридцать пять лет страдавший от ломоты в костях, научили его тщательно изучать родословные, дабы обнаружить раннюю смерть или кровосмешение. Его теперешнее тело, Дионисо, имело прекрасную наследственность – в сорок один год он выглядел на десять лет моложе и чувствовал себя соответственно. На этот раз он решил дать себе побольше времени, чтобы выбрать молодого человека, наделенного всеми необходимыми ему качествами. А за несколько веков он успел точно выяснить, что же это за качества.

Во-первых, и это главное, мальчик должен иметь хорошую родословную и превосходное здоровье. Его талант должен быть Признан, чтобы постепенное проявление истинного гения никого не удивило. Ему хотелось также, чтобы мальчик был симпатичным. Он поежился, вспомнив непривлекательного разиню Ренсио. Впрочем, тогда ему не из чего было выбирать, его толкнула на этот выбор старость и жестокая нужда. Больше – никаких Ренсио, он не желает еще двадцать лет быть запертым в уродливом теле.

Недавно он добавил в список необходимых ему свойств еще и семейные связи. Его первые тела в основном происходили из боковых ветвей огромного рода Грихальва. Он считал тогда, что относительная неизвестность – вещь хорошая, он мог оставаться незамеченным, пока привыкал к новой для себя жизни. Чем менее известным было раньше его воплощение, тем меньше людей приходилось обманывать, постепенно приводя особенности своего тела в соответствие с собственным характером. Слава Богу, молоденькие мальчики всегда непредсказуемы, а молодые художники и вовсе капризны сверх всякой меры.

Но теперь семейные связи приобрели для него большее значение. Дионисо происходил из влиятельной ветви семьи, давшей миру за последние пятьдесят лет двух Верховных иллюстраторов и любовницу Великого герцога. Преимущества этого положения были очевидны, они стоили тех дополнительных усилий, которые пришлось потратить, чтобы добиться его и обмануть семью и близких друзей. Дионисо занимал одно из первых мест в списке кандидатов на любую выгодную должность. Как только он изъявил желание поехать в Нипали, назначение Пришло всего через несколько дней. Более того, когда бы он ни возвратился домой, его всегда ожидал здесь теплый прием и лучшие комнаты.

Хотя, делая выбор, он всегда надеялся, что ему не придется сильно изменять характер, приводить его в соответствие с особенностями предыдущего тела, по существу, это уже было не важно. Он привык к таким изменениям. А если играть роль становилось слишком утомительно или если друзей ставила в тупик явная перемена, всегда оставалось по крайней мере два выхода. Во-первых, он мог добровольно уехать, став на несколько лет итинераррио – дерьмовая работенка для малоталантливых Грихальва. Этот вариант, хоть и был достаточно неприятным, все же имел свои преимущества. Он приобретал доброе имя, а время, проведенное им в качестве итинераррио, сглаживало в памяти людей разницу между тем, каковы были раньше Сандор или Тимиррин и каким на самом деле был он.

Другой вариант заключался в том, чтобы нарисовать парочку намеков или даже несчастий в секретной мастерской над винной лавкой. Но он не любил собирать необходимые ингредиенты – занятие в лучшем случае отвратительное, а иногда и просто опасное.

Он задержался в массивных бронзовых дверях Галиерры, пока хранитель рылся в захламленной конторке в поисках копии последнего путеводителя. Он двенадцать лет не был в Мейа-Суэрте и хотел знать, чьи работы сейчас в моде, что изменилось в расположении картин и что нынче пишут историки о его портрете Сааведры. Об этом признанном шедевре, бесценном творении гения, увидеть который уже было великим счастьем, и – усмехнулся он про себя – о великом разочаровании всех молодых художников, пытающихся хоть немного приблизиться к его мастерству.

Наконец смотритель протянул ему плотный лист бумаги. Хорошая работа. Он попробовал на ощупь, нет ли ворсинок, и опытным взглядом осмотрел гладкую поверхность. Уже целое столетие он не пытался сам делать бумагу. Пожалуй, можно будет попробовать – в качестве хобби.

Путеводитель – увенчанная большой герцогской печатью бумага с текстом, мелко набранным на обеих сторонах – начинался с кратких сведений обо всех правителях Тайра-Вирте и служивших им Верховных иллюстраторах. Он кивнул хранителю в знак благодарности и подумал, подавив смешок, как бы удивлен был юнец, если бы знал, что перед ним величайший из всех Верховных иллюстраторов, автор большей части картин Галиерры, пришедший поглядеть на свои собственные работы.

Он зашагал по кафельному полу, задерживаясь около знакомых картин и притворяясь, что изучает их, – ради группы молчаливых монахинь, столпившихся посреди Галиерры. То и дело он останавливался, чтобы с неподдельным интересом рассмотреть какое-нибудь “Венчание” или “Договор”, написанный знакомым художником. Старина Бенидитто был истинным гением по части цвета. Тасиони писал деревья так, что казалось, было видно, как ветер шевелит листья, даже слышен их шорох – а он уже успел позабыть об этом. Никто, даже он сам, не мог превзойти Адальберто в изысканности мягких складок шали на женской руке. Он отдавал безмолвную дань давно ушедшим коллегам, в великодушии своего гения способный признать и их таланты.

Он кивнул монахиням, проходя мимо. Они были похожи на стадо высохших серых коров – такие же тощие, большеглазые, кожа задубела от непрерывной работы в саду, лишь малая часть плодов которого шла бедным, но по крайней мере их сад снабжал розами Великую герцогиню с ее вазами. Они ответили на приветствие энергичными кивками покрытых белым голов, поджав губы при виде Чиевы до'Орро, свисавшей с его шеи на длинной цепи, Как и все иллюстраторы, носившие Золотой Ключ, он вызывал у санктас и санктос одно лишь отвращение. Их стерильность – явление ненатуральное и отвратительное для Веры в Пресвятую Мать и ее Сына, а значит, является знаком божественного неодобрения. Ему всегда было интересно, как же екклезия включает в эту теорию плодовитость женщин Грихальва и на деле доказанную мужественность тех молодых людей, которые не обладают Даром. Возможно, такое отношение было последним пережитком жестоких лет нерро лингвы, когда у Грихальва умерло больше людей, чем в любой другой семье Мейа-Суэрты, и это было сочтено божественным возмездием – за то, что они приютили чи'патрос. Он на минуту забылся, вспомнив свою первую жизнь и эту старую суку, Катерин Серрано, Премиа Санкту, изгнавшую Грихальва из всех подвластных ей земель. С этим разобрался Алехандро, но ненависть осталась. Для священников Тайра-Вирте само существование Грихальва было оскорблением, и тот факт, что Грихальва верой и правдой служили своей стране не одну сотню лет, ничем здесь не мог помочь. Аргументами против них служили их происхождение – они были бастардами язычников-изгоев, – слухи о магии, которой они якобы обладали, их влияние при дворе, их скандальная личная жизнь, а особенно – герцогские любовницы. Семья была отравлена от корней до самой кроны, и екклезия не переменила своего отношения к ней с тех самых пор, как герцог Ренайо и герцогиня Хесминия вернулись в Мейа-Суэрту, привезя с собой четырнадцать дам, беременных от тза'абских разбойников, двадцать маленьких чи'патрос —, детей этих же разбойников – и тело Верро Грихальва. Миновав молчаливых монахинь, он подумал, что же должна говорить официальная теория о сущности магии Грихальва, даже если не брать в расчет его собственный способ применения этой магии. Он невольно улыбнулся, и женщины с отвращением отвернулись от человека, посмевшего шутить с теми, кто презирает его и весь его род.

Изгнав монахинь из своих мыслей, он остановился перед “Рождением” работы Гуильбарро Грихальва, точнее, приписывавшимся Гуильбарро, поскольку написал картину, конечно, он сам. Он тихонько вздохнул, рассматривая ее. Редкий шедевр – даже для него.

Единственная дочь Коссимио была, наверное, самым красивым ребенком, когда-либо появлявшимся на свет. Писать портрет девочки и ее красавицы матери было одной из самых больших радостей на протяжении всех его жизней. Он и сейчас прекрасно помнил, как это было тихое пение виол, затененная от летнего зноя комната, ледяные напитки, подававшиеся по мановению его руки, Великая герцогиня Кармина, светящаяся от счастья, ее заливающаяся смехом маленькая дочь. И вот она перед ним – маленькая Коссима, такая же милая и живая, как в тот день, когда он закончил писать последнюю розу в вазе, стоявшей возле ее матери. Ребенок сидел на коленях у матери, обе одеты в одинаковые белые платья, украшенные целой радугой разноцветных лент. На пьедестале перед ними стояла золотая клетка. Заметив, что маленькая Коссима очарована птичками, он однажды открыл эту клетку, позволив птицам летать по всей комнате. Смех девочки все еще звучал у него в ушах. Он был так восхищен, что с трудом смог собраться, чтобы сделать предварительные наброски ее счастливой рожицы и улыбки на губах ее матери. Обе они смотрели на него со стены, выражения лиц схвачены так точно, что кажется, будто портрет закончен лишь вчера. Действительно прекрасная работа. Как прелестна была маленькая Коссима! С каким удовольствием он писал бы ее “Венчание”…