Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

– Прочтите, граццо. Мартайн принял бумаги, повертел в руках.

– Регретто, ваша светлость. Я не знаю, на каком языке написана первая страница, а вторая испорчена…

– Я знаю, на каком языке написана первая страница. Опять Грихальва. На сей раз взрыв недоверия прозвучал тише, советники вели себя сдержаннее. Они были заинтригованы. Алехандро вернул письма.

– И о чем же тут говорится?

Грихальва бережно расправил лист, пробежал глазами по строчкам.

– Да, этот язык мне знаком. На нем говорят в Тза'абе Ри. Эдоард до'Нахерра сделал длинный шаг вперед и выхватил письмо из руки Грихальвы.

– Тза'аб Ри! – Он побагровел от возмущения. – Наглая ложь! Никто не знает этого языка! На нем говорят враги!

– И эти враги вернули нам тело нашего герцога. – Сарио Грихальва бросил на Алехандро извиняющийся взгляд. – Похоже, произошел несчастный случай, когда по пути в Пракансу герцог Бальтран охотился на тза'абской границе.

– Вероломство! – процедил сквозь зубы марчало до'Нахерра. – Бальтрана убили. Нам это известно. И что, тза'абы признаются?

– Герцог не был убит. – Грихальва спокойно забрал письмо. – Такое могло случиться с любым всадником. Герцог Бальтран упал с коня. – Он пожал плечами. – И сломал себе шею.

– Ложь! Это подлое убийство!

– Значит, несчастный случай? – Избегая яростного взгляда до'Нахерры, Алехандро смотрел на художника. – Об этом говорится в письме?

– И еще о том, что есть свидетели гибели вашего отца.

– Тза'абы! – с ненавистью сказал до'Нахерра.

– Тайравиртцы, – поправил Грихальва. – Свита герцога.

– Почему же я их здесь не вижу? – спросил Алехандро, опередив остальных. – Почему не они сообщили нам эту скорбную весть? Грихальва развел руками.

– Долг, ваша светлость. А еще. – несчастье. Свита сопровождала герцога, чтобы сосватать вам пракансийскую принцессу. И сейчас они исполняют свой долг.

От изумления Алехандро едва не раскрыл рот.

– Так они отправились дальше? В Пракансу?

– Большинство. Ваша светлость, в письме сказано, что ваш отец скончался сразу после падения с коня, но все же успел распорядиться, чтобы миссия в Пракансе была завершена. Интересы Тайра-Вирте требуют мирного договора с Пракансой, скрепленного вашей женитьбой. – Он изящно пожал плечами. – Ваша светлость, судя по всему, слухи об убийстве не имеют под собой почвы.

– Слухи? – Алехандро упал в кресло. – Слухи… – Он посмотрел на до'Нахерру. – Вы хотите, чтобы я развязал войну, опираясь на слухи?

Лицо марчало пошло багровыми пятнами.

– А вы хотите, чтобы я поверил на слово тза'абам и простил им убийство несчастного герцога?

– В этом вовсе нет необходимости, – сказал Сарио. – Кроме тза'абов, тело герцога сопровождали два человека из его свиты. Но по пути на эскорт напали пограничные бандиты. В схватке несколько тза'абов были убиты, их судьбу разделил наш Дио Ормендо. Антонейо Барса был ранен и скончался в пути, но перед смертью написал записку. – Он поднял грязный, измятый клочок пергамента. – К сожалению, она попала под дождь, и чернила расплылись, но сохранились подпись и печать Антонейо Барсы. Напрашивается предположение, что тза'абы привезли эту записку в подтверждение своего письма.

– Вероломство! – проскрежетал до'Нахерра. – Я не верю, что мой бедный друг Бальтран погиб из-за падения с коня. Все это шито белыми нитками, и испорченное письмо Антонейо Барсы – лишнее тому подтверждение.

– Если вам угодно, я допрошу тза'абов, сопровождавших повозку, – предложил молодой Верховный иллюстратор. – Но и мертвые способны кое о чем поведать. Почему бы не навестить покойного герцога и Антонейо Барсу? Может быть, они нам откроют правду?

Марчало до'Нахерра был возмущен до глубины души.

– И что, язык мертвецов тебе дается с такой же легкостью, как тза'абский?

Не пряча глаз от разъяренного военачальника, Сарио Грихальва спокойно ответил:

– Прежде чем писать живых, необходимо изучить мертвых.

* * *

Новое обиталище Сааведры состояло из трех комнат – после тесной кельи казалось, что к такой роскоши невозможно привыкнуть. Да разве допустимо, чтобы в этаких хоромах жил один-единственный человек, тем более она, женщина из презренного и проклятого рода Грихальва?

Спаленка, довольно просторная гостиная и еще светлая комната с множеством окон, выходящих на север, и дверью на балкон, с которого виден центральный внутренний двор с мирно шелестящими струями мраморного фонтана.

– Покои, достойные иллюстратора, – шептала она, бродя по комнатам, восхищаясь и наслаждаясь простором и светом. – Вот тут будет стоять верстак, а тут мольберт… – Она рассмеялась, и была в том смехе нотка вины. Все-таки она привыкнет к этой роскоши. Очень легко привыкнет.

Столько дел… Надо разобрать сундук, посмотреть, что из вещей понадобится в первую очередь, что придется постирать… И, конечно, ее ждет огромный запас материалов и принадлежностей для работы. Штуки холста и готовые подрамники, картоны, закупоренные бутыли с растертыми красками, доски, ящики с кистями, ножи, горшки, доверху наполненные канифолью и сухой смолой акации, склянки с маковым маслом, льняным семенем, клеем, чернилами; корзины, ломящиеся от излюбленных угольков, мелков, перьевых ручек. Столько всего надо разместить… Но и места здесь столько…

За ее спиной с грохотом распахнулась дверь, раздалось писклявое ругательство. Сааведра вздрогнула от неожиданности, резко обернулась и не сдержала ухмылку при виде одного из ее многочисленных племянников – с огромной охапкой картонов, холстов, рам и досок, он протискивался в дверной проем.

– Погоди… Эй, Игнаддио! Постой!

Он не остановился. Вещи посыпались на пол.

– Игнаддио!

Он кое-как удержал несколько картин, наклонился за упавшими.

– Надди, зачем было сразу все тащить? Сходил бы несколько раз… Он прижал подбородком кипу полотен.

– Да ну, возиться… Куда это положить?

– Туда. – Поднимая с пола картоны, Сааверда кивком указала на балкон, с нынешнего дня – ее ателиерро. – Вон туда, Надди, на солнышко.

Он скрылся на балконе, но Сааведра слышала его голос, приглушенный стеной.

– Так они решили, что ты Одаренная, да? Такое жилье кому попало не дают.

Сааведра тяжело вздохнула. Он знает. Все знают.

– Эйха, что тебе сказать? – Она бегло просмотрела картоны – наброски, которые намеревалась в будущем перенести на дерево или холст, – и, стараясь не задеть за дверные косяки, встала. – Будь это правдой, ты бы все равно не поверил.

– Так, значит, нет? – Он все еще был на балконе, Сааведра слышала позвякиванье бутылок, погромыхиванье чего-то еще. – Мы с тобой самая близкая родня, с этим очень-то не поспоришь, верно? Я надеюсь стать Верховным иллюстратором. – Голос теперь звучал громче и отчетливее; стройный, но болезненный на вид отрок с неухоженными черными кудряшками, спадающими на оленьи глаза, задержался в дверном проеме. – Ну скажи, почему тебе так повезло, а? Подружка герцога и вдобавок иллюстратор. – Игнаддио с ухмылкой проскакал мимо нее на одной ноге, болтая второй, и исчез в гостиной. – И как тебя будут теперь называть? Уж конечно, не господином иллюстратором. Эйха, Ведра, если хочешь удержать герцога, лучше поучись всяким любовным штучкам. А то живописью он вряд ли сильно интересуется.

С лестничного марша донеслось хихиканье и шлепанье подошв – Игнаддио отправился за новой охапкой ее вещей. Но Сааведра все равно ответила:

– Он знает, что я хороший художник. – И тут же поправилась:

– Говорит, что знает. Может, это просто комплимент. – В другое время скабрезные шутки племянника, наверное, уязвили бы ее, но сейчас она была слишком счастлива, чтобы обижаться.

– Надди… – повысила она голос, хоть и знала, что он не сможет или не захочет услышать. – Советую учиться не только ремеслу, но и культурной речи, а то тебя назовут Неоссо Иррадо.

– А почему бы и нет? – Он возвращался, держа под мышками сразу несколько зачехленных картин. – Последний, кто носил это прозвище, стал Верховным иллюстратором. – Ухмылка сразу исчезла – не до нее, когда громоздкие, тяжелые картины вот-вот полетят на пол. – Может, и я…

– Игнаддио! – Сааведра пришла в ужас. – Матра, ты их таскаешь, как дрова! Надди, да разве так можно? – Она подхватила картину и аккуратно уложила на кипу. – Осторожнее надо, кабесса бизила! – Она бережно поправила парчу. – Остальные клади на кровать. Порознь! Чтобы видно было, если какая повреждена. Надди! Ну, что же ты?

Он сразу надулся – в тринадцать лет дети обижаются легко.

– Они уже высохли. Почти не пахнут.

– Что ты понимаешь! – Она прислонила к стене спасенную картину, опустилась перед ней на колени, осмотрела, не пострадала ли. – Кабесса бизила! Разве может так поступать будущий иллюстратор? – Она нахмурилась. – Это не моя…

– Это моя. – Волнение. Растущая надежда.

– Но… – Не поднимаясь с колен, она взглянула на него. Заметила бледное лицо, закушенную нижнюю губу, пальцы, вцепившиеся в старенькую, грязную блузу. – Почему?

И тут из него вырвалось:

– Потому что ты хороший мастер. Все так говорят. Это было неожиданно, а потому приятно вдвойне. Она рассмеялась.

– Что, так-таки и все?

– Муалимы. И кое-кто из эстудо. – Он скривил свой подвижный рот. – А я хороший художник?

– Эйха, конечно, ты… – Сааведра осеклась. Совсем не обязательно говорить ему правду, лучше сказать то, что он хочет услышать. – Может, обсудим твою работу?

– Матра Дольча! Нет! – Он тут же передумал. – То есть… – Он уставился в пол; казалось, блуза вот-вот затрещит по швам. – Я боюсь. Посмотря ее, граццо, только не говори сразу. Попозже, ладно?

– Кордо. – Ей был знаком этот страх. Она аккуратно закрыла картину тканью. – Но все-таки должна кое-что сказать: чтобы привлечь внимание к своей картине, вовсе не обязательно ее портить.

Заметно приободрясь, он подбежал к кровати, одну за другой освободил разложенные на ней картины от парчи.

– Вот эта цела – я был осторожен. И эта… фильхо до'канна!

– Надди! Не забывай о компордотте, граццо. Если всерьез мечтаешь стать Верховным иллюстратором…

– Что это? – Его голос дрожал от волнения. – Ведра, когда ты ее написала?

– Почем я знаю? Мне отсюда не видно. – Она отряхнула юбки от пыли, подошла к кровати. – Которая? – Она умолкла и застыла на месте.

Изумленный взгляд Игнаддио переместился с картины на ее лицо.

– Ведра, я и не знал, что ты такой хороший мастер.

– Но… – с хрипом вырвалось из ее горла, —..это же ужасно! Игнаддио энергично замотал головой.

– Это просто здорово!

– Нет! Нет! – Сааведра замахала на него руками, чтобы молчал. – Где ты ее взял? Она не моя.

Он пожал узкими плечами, не сводя с картины восхищенный взор.

– В мастерской.

– В чьей?

– Ну, в той, куда мы перетащили все картины, которые надо отвозить. – Ему это было неинтересно. Перевозка картин – обычное дело для семьи художников, написавших несметное множество копий. – Ведра, а тебе здорово удались корявые руки. И складки на лице… Это от боли?

– Надди! – Она хотела сказать, что это ужасное полотно не заслуживает похвалы, но промолчала. Создавший его художник не просто талантлив, подумала она. Гениален.

– Кто это? – спросил Игнаддио. – И почему захотел, чтобы его написали таким?

Он был юн, но уже понимал, что порой тщеславие одерживает верх над правдолюбием.

– Я не знаю, кто это… – Это была ложь. Она узнала. – Фильхо до'канна! – Она упала на колени, а Надди расхохотался – ругательство привело его в восторг. – О Матра, Пресвятая Матра…

– Ведра, кто это?

Она поцеловала кончики пальцев, прижала их к сердцу.

– Номмо Матра эй Фильхо, не смей! Не смей этого делать… В ушах настойчиво звучал вопросительный мальчишеский дискант, а по коже ползли мурашки. Дрожащая рука – чья? неужели ее? – дотянулась до парчи, закрыла картину.

– Надди…

– Ведра, чья это работа?

– Нет. – Ее рука легла на плечо мальчика, крепко сжала. – Нет, Надди. Не важно. – Сааведра с трудом встала, повела его к отворенной двери. – Ступай. Ты мне нынче хорошо помог, спасибо… Иди во двор, поиграй с ребятами.

Он упирался.

– Но я должен знать…

– Нет.

"Ты не должен этого знать. Никто не должен этого знать”.

– Надди, ступай.

– Но…

– До'нада, – строго произнесла она. – Игнаддио, это все ерунда. Дурацкий шарж.

– Но…

Она вытолкала его, хлопнула дверью, привалилась к ней спиной. Филенки пропустили последний жалобный вопрос; не дождавшись отклика, Игнаддио ушел.

Дрожа, Сааведра оттолкнулась от двери, выпрямилась. Подошла к кровати. Коснулась парчи, обнажила изуродованные руки, искаженное мукой лицо Сарагосы Серрано.

Она уже видела эту картину. В ателиерро Сарио. Вспомнила, как спрашивала о бордюре и критиковала его за искусственность… С тех пор он не пишет картин без бордюров.

"Он ее оставил здесь нарочно. Хотел, чтобы я увидела и поняла”.

Желудок сжался в тугой комок. Сааведра повернулась спиной к картине, опустилась на пол, царапая спину о раму кровати.

"Я всегда была его наперсницей, всегда понимала, как ему необходимо выражать свой Дар. А теперь он мне напоминает, что мы с детства были заодно”.

Она сидела на голых каменных плитах, невидяще глядя в стену. Ее тошнило, по щекам катились слезы, а в сердце разрастался страх.

Страх перед грозной Луса до'Орро Сарио Грихальвы, Верховного иллюстратора.

Глава 22

Он растрачивал себя с таким пылом, словно впервые в жизни оказался в постели с женщиной. Спешил, выжимал все соки из тела – и души. А потом лежал неподвижно, как скрученная влажная простыня. Не в силах был даже пошевелиться. И не чувствовал ни малейшего удовлетворения, только опустошенность.

Женщина под ним не протестовала. Негромко, с придыханием смеялась, что-то шептала про меч, которому явно пришлись впору ножны. Он молчал, не вникал. Пускай льстит себе, пускай верит, что насытила, ублажила его.

Потом он сполз с нее, ощутив скользкую плоть, прилипшую к его телу, и вдруг понял, что совершенно напрасно отдал свои силы, свое семя. Растранжирил сокровище, для которого мог найти гораздо лучшее применение:

Он отодвинулся от женщины, высвободился из скрученных, спутанных простыней и одеял, встал, выпрямился. На коже сох пот. Он не стыдился своей наготы. Женщина повернулась к нему, оперлась локтем на подушку.

– Уходи, – сказал он. – Адеко. Этого она никак не ожидала.

– Но…

– Ты получила все, что я мог тебе дать. Что осталось, то – мое. И уж я найду способ потратить это более толково.

Недоумение перешло в злость. Она откинула белье и вскочила с кровати; она тоже не стыдилась своей наготы. С ее уст сорвалось привычное ругательство, и он рассмеялся.

– Мальчики? Ты о них? – Она потянулась за исподним, натянула через голову просторную рубашку, одернула на пышной груди и крутых бедрах. – Мальчик после девочки, как сладкое вино после кислого. Да?

Он промолчал, глядя, как меняется ее лицо. Ему еще не доводилось видеть такие мины: презрение, унижение, с трудом сдерживаемая ярость – все вперемешку.

"Надо бы запомнить… Пригодится”.

Женщина прошлась злым шепотком насчет его внешности, мужских способностей, навыков любовной игры. Он молчал, дивясь ее обширному запасу ругательств; неудержимо расползалась ухмылка. Женщину это привело в бешенство, и на прощание она с такой силой хлопнула дверью, что он испугался, не треснул ли косяк.

Ушла. Но остались следы: густой аромат дешевых духов (настой фиалок на масле; масло уже прогоркло), запах пота и зря потраченного семени. Сарио не спешил одеваться. Он смотрел на кровать и размышлял. В том, что он – мужчина, не было сомнений. Но и в том, что на свете есть кое-что поважнее мимолетных радостей совокупления, он тоже был уверен.

"Мимолетная радость… Как она не похожа на радость творчества, которой мы живем и дышим, которая всегда с нами? Как часто мы убеждаемся, что этот преходящий миг плотского наслаждения никогда не станет живее, реальнее наслаждения, даруемого искусством? Ибо подлинное наслаждение – не от тела, а от разума; над ним не властны такие пошлые явления, как усталость, или пресыщенность, или неспособность в иных обстоятельствах поднять свой ненадежный меч”.

Сарио улыбнулся. Грош цена этому мечу. Он стареет, слабеет, вянет. Зато нельзя ни сломать, ни согнуть меч истинного творения. Меч власти. Тот, что существует под разными названиями, под разными личинами. Кита'аб. Он же – Фолио.

* * *

Как и большинство городов, Мейа-Суэрта когда-то была крошечным поселением. С тех пор она изрядно расползлась и отрастила длинные щупальца пригородов; им было мало сочной зелени долины, они взбирались на отроги высоких холмов и дотягивались до топких низин. За крепостной стеной лежал сплошной ковер виноградников, садов и хижин, где обитали те, кто предпочитал городской духоте и сутолоке глушь и болотную сырость. Впрочем, от сырости страдали и горожане, особенно Грихальва, – она их пронимала буквально до костей.

Раймон остановился возле стены из белого известняка, неторопливо скользнул по ней взглядом, отметил знакомые бреши – время и сырость разрушают не только кости, но и камень.

Вдоль гряды холмов и параллельно друг другу извивчлись каменные ограды, отделяя виноградник от виноградника, сад от сада, чтобы виноград и олива не угнетали друг друга, чтобы цитрусовые не забирались на чужую территорию.

Он поднялся на гребень низкого холма, любуясь роскошным золотисто-розовым закатом, так и умолявшим вернуться за мольбертом и палитрой.

В душе поднимались беспокойство и волнение. Клочок бумаги с торопливыми каракулями ничего не объяснил, лишь потребовал безотлагательно прийти на этот холм. Записка была не от иллюстратора – Раймон не увидел на ней оттиска Золотого Ключа. Но тот, кто ее послал, хорошо знал его.

Когда она пришла со стороны города, приподнимая юбки, чтобы не спотыкаться, Раймон опешил. Почему-то он ожидал мужчину, а появилась она, из угловатого, неловкого подростка выросшая в знойную красавицу; в ее облике объединились лучшие тза'абские и тайра-виртские черты. Раймон недоумевал, почему он раньше этого не заметил; только теперь он догадался, что в этой девушке привлекло Алехандро до'Верраду.

"Наверное, все дело в том, что она намного моложе меня”.

Впрочем, что такое молодость? Кратчайший миг, за которым следует преждевременная смерть, если ты Одаренный. Скорее всего, именно эта мысль когда-то испугала его, и он простился с чаяниями молодости и посвятил себя семье, компордотте, Вьехос Фратос, Сарио.

А может, дело в слепоте. В дурацкой слепоте.

Раймон улыбнулся. Душа ее прекрасна, он это понял уже давно. Отрадно видеть, что и тело под стать душе.

Она не улыбнулась в ответ. Взобралась на гребень холма, повернулась к нему и застыла в такой напряженной позе, что он забеспокоился, как бы не потеряла равновесие и не упала.

– Ты знаешь, что он сделал? Ты знаешь, кто он?

Радости как не бывало. Он открыл было рот, чтобы спросить:

"Ты о ком?” – но не спросил. Догадался.

"Пресвятая Матерь… неужели все знают, что я сделал?” От ходьбы и ветра ее щеки раскраснелись.

– Можешь его остановить?

Его это ввергло в замешательство.

– Остановить? Зачем? Мы же столько лет трудились, чтобы это место досталось семье Грихальва.

Она тряхнула головой. Непрочный узел на затылке распустился, густые пряди рассыпались по плечам.

– Он уже не Грихальва. Он… – Она подумала и беспомощно развела руками. – Больше, чем Грихальва. Меньше, чем Грихальва. Он другой.

Раймон резко отвернулся от нее и устремил взор над террасами с виноградниками и фруктовыми садами к темному пятну болота.

Если верить Дэво, именно оттуда исходит пагуба – проклятие их рода, костная лихорадка, от которой распухают и невыносимо болят конечности в суставах. Хворь, превращающая мастеров в беспомощных калек.

«Не она ли убивает нас молодыми? Какой-нибудь яд в крови?»

– Что ты будешь делать? – спросила она. – Что ты можешь сделать?

«Или все дело в красках, которые мы добываем на болоте, а потом смешиваем с выделениями тел, чтобы писать пейнтраддо?»

– Нельзя это так оставлять, – сказала она. – Ты должен что-нибудь сделать.

Он ответил, не поворачиваясь к ней:

– Я уже кое-что сделал. Я помог сотворить его.

– Ты? Нет! – Шурша юбками, она прошла по траве, чтобы встать перед ним. – Ты не меньше других заботишься о соблюдении компордотты… Ты хоть знаешь правду обо всем этом? О нем?

– О том, что он намного способнее остальных иллюстраторов? Эйха, знаю.

– Давно?

Он посмотрел ей в лицо, в гневные, но испуганные глаза.

– С самого начала.

– Меня не устраивает такой ответ. – По ее безупречно чистой коже разливался румянец. – Ты не мог этого знать с самого начала. Иначе Сарио ни за что бы не стал Вьехо Фрато, а если бы и стал, не отделался бы “наименьшей карой”. – Румянец сгущался. – Я помню Томаса. А ты помнишь Томаса? Как он умер?

Испуганный не меньше, чем она, Раймон схватил ее за руку.

– Сааведра, что еще ты знаешь? Что еще Сарио рассказал о нас?

– О вас? – Она покачала головой. – Иль сангво, он не нарушал клятв. У иллюстраторов нет от меня секретов, ведь мы все – Грихальва…

"Она слишком много знает”.

Он сильнее сжал ее руку.

– Я не об этом спрашивал. И жду совсем не такого ответа.

– Но и ты мне не ответил, – огрызнулась она. – Сангво Раймон, ты сказал, что помог его сотворить. Ты хоть понимаешь, что наделал?

– Выпустил его из-под своей власти, – сознался он. – А была ли она, эта власть? – В пальцах закололо, он резко разжал их, отпустил ее руку. – Наверное, в его душе скрыто много такого, о чем я даже не подозревал.

Приподнялись изящные брови.

– И ты об этом никому не рассказывал? Ему хотелось провалиться сквозь землю.

– Лучше спроси, о чем я рассказывал. С ее лица исчезли краски.

– Тогда он и впрямь выглядел подходящим кандидатом. О Пресвятая Матерь! Ты его поддержал! Эн верро, ты его сотворил, – Ветер раскачивал ее серьги. – Он сказал, что верит лишь одному человеку. Тому, кто верит в него.

– Да, я верил, что он нам подходит. Верил, что обязательно надо дать ему шанс.

– Зачем?

В нем поднялась злость.

– Затем, что один из нас должен был стать Верховным иллюстратором!

От этого крика, полного ярости и отчаяния, она содрогнулась.

– Но разве так необходимо, чтобы Грихальва вернули утраченное именно сейчас?

– Да.

– Любой ценой?

Он рывком вытянул перед собой руку, показал пальцы – они уже теряли форму, слабели.

– Сааведра, ты знаешь цену! Мы платим своими костями. И недалек тот день, когда платить будет уже нечем. Когда мы все превратимся в страшных уродов.

– Но если ты знал, что он… Он не дал ей договорить.

– Откуда мне знать, что он затевает? Я не умею читать чужие мысли.

Она укоризненно покачала головой.

– Я – Грихальва. Мне, как и Сарио, как и тебе, с детства внушали, что наше место – рядом с герцогом…

– Рядом, – подчеркнул он.

– Да, конечно. – И тут она поняла. – Ты думаешь, Сарио этого мало?

– Ему этого достаточно.

– Но если все же…

– После того как родишь, как долго ты еще будешь писать? – отчетливо промолвил он. – Возьмешься за кисть не раньше, чем вырастишь ребенка. А если родишь второго?

Она ничего не сказала, но ответ ясно читался на бескровном лице. Недолго. Никогда.

Раймон кивнул.

– Что бы там ни было, он должен писать.

– Эн верро, – сказала она упавшим голосом. – Я знаю… Я все о нем знаю с самого детства. Видела Луса до'Орро… Только я ему верила, только я его всегда понимала. А остальные его не любили…

– Даже прозвали Неоссо Иррадо. – Он снова кивнул. – Я тоже носил эту кличку. Похоже на необходимую предпосылку, верно? Она сразу поняла.

– Но почему же ты…

– Моему Дару нашли другое применение. Было кому это сделать.

– Как ты нашел применение Дару Сарио? Он промолчал.

– Почему? – спросила она. – Почему он, и никто иной? Неужели не было другого подходящего кандидата в Верховные иллюстраторы?

– Это дело Вьехос Фратос, нам с тобой… Она вежливо перебила:

– Это и мое дело. Не только Вьехос Фратос потрудились над его судьбой.

Ветер ерошил волосы, сдувал с лица пряди – Раймон не мог от нее ничего скрыть.

– Потому что я так захотел. Она съежилась.

– По-твоему, это ответ? По-твоему, это оправдание? Он горько рассмеялся.

– Человек не всегда способен достичь своей цели. Но он может сотворить другого человека, чтобы тот пошел по его пути.

– Но…

– Бассда! – вырвалось так же неожиданно для него, как и для нее. – Я сознаю ошибку, и каюсь, и вполне представляю себе последствия. Матра эй Фильхо, Сааведра, может, я наивен, но вовсе не глуп. Не глух. И не слеп.

У нее в глазах набухли слезы. Потекли по щекам.

– И я, – произнесла она безжизненным голосом. – Я тоже наделала ошибок, но меньше, чем ты.

– Эйха, нам не в чем себя винить.

– Ты уверен? Я никому не рассказала о старике… О старом тза'абе, у которого учился Сарио.

– А я никому не рассказал о страницах Кита'аба, не открыл правды о нашем Фолио. – Он увидел изумление на ее лице. – Теперь ты понимаешь? Что толку признавать свою вину, стыдиться? Ошибки надо исправлять.

В ее красивом лице не было ни кровинки, кожа казалась тонким пергаментом.

– Я пришла к тебе, чтобы Вьехос Фратос поняли, кто он такой. Чтобы остановили его.

– Как?

– Пейнтраддо Чиева, – прошептала она.

– Ты хочешь, чтобы мы его убили? Изувечили?

– Нет! Святая Матерь, нет…

– Тогда чего же ты от нас требуешь, Сааведра? “Наименьшая кара” его нисколько не образумила.

– Нет, – сказала она. – Нет, это тоже не годится… – Она побледнела еще сильнее.

– Сааведра?

– Его Пейнтраддо…

– У нас. В коллекции Вьехос Фратос. Она стиснула зубы и покачала головой.

– Нет… Нет, иль сангво, у вас только копия.

– Копия?

– Оригинал у меня. – В глазах было отчаяние. – Я согласилась его хранить.

Раймон ахнул.

– Вопреки всем правилам! Номмо Чиева до'Орро, да неужели это возможно?

– Возможно. Его Пейнтраддо у меня. – Ветер откинул ей за ухо вьющийся локон, а саму ее заставил пошатнуться. – Будет ли достаточно угрозы?

Под хрупкой оболочкой плоти ныли кости.

– Для Сарио? А как ты думаешь?

– Я думаю… Я думаю… – Ветер задувал под юбки, и она дрожала, но Раймон знал, что дело вовсе не в холоде. – Я думаю, его это не остановит. Он все равно сделает то, что считает нужным. Станет тем, кем хочет стать. – Слезы высохли. – Он мне так и сказал.

– Ведра.

Она ощутила внутреннюю дрожь – так к ней обращались лишь самые близкие друзья.

– Ведра, почему ты пришла ко мне? Она судорожно сглотнула.

– Потому что боюсь. За него. Его. И потому что люблю его. – Предугадав вопрос, она замахала рукой. – Эйха, нет, совсем не так, как Алехандро… совсем не так, как женщины любят мужчин. Я не хочу за него замуж, не хочу от него детей. Ничего такого…

Она умолкла на миг, и Раймон подумал: “А Сарио признался бы в этом с такой же легкостью?"

– Это совсем по-другому, это вот здесь. – Она прижала ладонь к сердцу. – Сама не знаю, что это, только чувствую. Иль сангво, я его понимаю… вижу его свет, его огонь, верю в него… А он видит мой свет. И верит в меня, – подавленно сказала она. – Сарио всегда говорил, что у нас одна душа на двоих.

Раймон знал, в чем она сейчас нуждается, – в объятиях Алехандро, в его тепле, его любви. Ни того, ни другого, ни третьего он предложить не мог. Только искренность.

Его ладони опустились ей на плечи.

– Твоя душа принадлежит лишь тебе, – твердо произнес он. – Я не вижу в ней червоточин, не вижу хвори, отнимающей у нее силу. – Он повернул ее к виноградникам и фруктовым садам. – Посмотри на эти лозы и деревья. Им страшен ветер, морозы, нашествия насекомых. А ты сильнее их. Ты Сааведра Грихальва, у тебя редкостный талант художника, любовь герцога, а еще – душа, которую ни с кем нельзя разделить. И никто, даже Сарио, не способен погубить ее ради достижения своих целей. – Он на миг сжал ей плечи, морщась от боли в пальцах, повернул лицом к себе. – Я спросил, почему ты пришла ко мне. Боишься того, что он делает? Или того, что уже сделал?

– И того, и другого, – ответила она, когда унялся очередной порыв ветра. И рассказала о портрете изувеченного Сарагосы Серрано.

Когда она умолкла, когда поняла, что ее страх давно перерос все вообразимые пределы, сангво Раймон резко отвернулся. Слезы застилали глаза туманной пеленой, он не видел ни садов, ни каменных оград, ни холмов за ними.

– Сангво Раймон?

«Матра эй Фильхо, что я натворил!»

– Иль сангво?

«Вот чем обернулась моя мечта, мои замыслы…»

– Сангво Раймон… Мне невыносимо видеть, как пропадает такой талант.

Он промолчал.

– И Алехандро…

Он тебя утешает, подумал Раймон. Ты с ним делишься страхами, а взамен берешь смелость и бодрость. Ты больше не одинока.

– Я могу поговорить с Алехандро.

"Да, можешь. Тебе это гораздо проще, чем мне”.

– А вам, наверное, стоит поговорить с Сарио.

Почему бы и нет? Сарио – его детище. И эта женщина – его детище, и ее страх. Он сделал намного больше, чем хотел.

"Я перестарался”.

Помнится, Дэво говорил об инструменте с изъяном. Инструмент может сломаться и поранить мастера.

«Время, – сказал он себе. – Все это – чтобы выиграть время. За неимением лучшего… Будь проклята спешка! Если бы я подождал, если бы поискал другого мальчика…»

Другого мальчика не было. Раймон искал бы его до самой своей кончины.

"Я ошибся, – подумал он, – мне и исправлять”.

– Сангво Раймон…

Он повернулся с широкой улыбкой. Поцеловал пальцы, прижал к груди. Затем то же самое сделал с Чиевой до'Орро.

– Номмо Матра эй Фильхо, номмо Чиева до'Орро. Мы что-нибудь придумаем.

Вместе с надеждой к ней вернулся румянец. Ветер откинул волосы с ее лица, и Раймон увидел на нем огромное облегчение. Она шепотом поблагодарила Матерь с Сыном, вполголоса – Раймона, а потом улыбнулась ветру и пошла прочь.

Раймон провожал ее взглядом.

"Я что-нибудь придумаю. Я все исправлю. Верну ее душе покой”.

Пусть даже ценой собственной души.