Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

Он качался взад и вперед, скулил и плакал как ребенок. Хотел исторгнуть из себя пищу, вино, горе, страх, боль, слезы, освободиться от всей этой мерзости, от всей этой тяжести, от мучительной мысли, что она потеряна навсегда.

Она поняла это раньше него. И сразу смирилась. Сразу утешилась в объятиях Алехандро до'Веррады.

Для него не было и не могло быть кары страшнее, чем эта. Единственная женщина, достойная его, единственная женщина с таким же, как у него, Светом, хладнокровно, с легкостью отвергла свой Дар. Отвергла Сарио.

Пресвятая Матерь! Разве он ставил непременным условием, чтобы она с ним спала? Искусство заменяло ему плотские утехи; при необходимости, при желании он звал какую-нибудь женщину, и она приходила. К тому же недавно он открыл, что постельные битвы – лишь напрасная трата семени, силы, жизни.

Эйха, дело вовсе не в этом. Дело в том, что он теперь один как перст в окружении врагов. Она его бросила в час, когда он более всего в ней нуждался. Теперь в ее жизни другой мужчина, а в утробе – чужое семя. Плодородное семя, пустившее корень.

А семя Сарио никогда не пустит корень. Сарио никогда не даст ей то, ради чего можно пожертвовать Даром.

Он, чтобы спасти свой Дар, преступил все законы, нарушил все клятвы. Если бы он этого не сделал, его бы давно раздавили. Ведь он был один против всех, один-одинешенек, и только Сааведра всегда была рядом, всегда заступалась за него, с готовностью жертвовала собой ради его Дара.

Она погасила его Свет. Ослепила его внутреннее око.

Она даже способна сжечь его настоящую Пейнтраддо Чиеву. Точно так же, как когда-то сожгла портрет Томаса.

Подобно Вьехос Фратос, она губила его Дар. Выхолащивала неустанно и методично. Похитила гордость – ведь он достиг наивысшей цели, а она дала понять, что это ее заслуга, а не его. Считала позором совершенную им подмену Пейнтраддо, благодаря чему он обезоружил тех, кто был властен над его руками и глазами. Обвинила в отступничестве от веры, в сумасшествии. Лишила его своей беззаветной верности, готовности жертвовать собой ради него. Зачала ребенка от другого мужчины. А он не способен никого зачать. Он не в силах передать свой Дар никому.

Но почему свет клином сошелся на проклятом деторождении? У Грихальва другое предназначение! Судьба наделила их Даром, о котором известно лишь то, что он существует и что он бесценен. Бесплодие – благо, ибо связано с ним неразрывно. Но в бескрайнем холодном мире, где вынужден жить Сарио, в глазах бесчисленных герцогов, советников, иностранных вельмож и королей он не человек, а всего лишь мальчишка, умеющий рисовать красивые картинки. Мальчишка, в чьих чреслах нет плодородного семени. Мальчишка, который никогда не станет мужчиной.

Они это считали важным. А потому это не могло не быть важным для Сарио.

Он выпрямил спину и устремил невидящий взор на недописанный портрет. Алехандро приказал вложить в него любовь, сердце и душу. Эйха, быть посему.

Номмо Матра эй Фильхо, номмо Чиева до'Орро.

Он встал, спустил рукава рубашки и стал укладывать инструменты. Для того, что он задумал, лучше всего подойдет его собственное ателиерро.

Глава 30

Сааведра наткнулась на Игнаддио в коридоре – он походил на узел грязного белья, не донесенный до прачечной. Мальчик сидел у стены, подтянув к подбородку колени и сжимая их локтями; пальцы с такой силой вцепились в спутанные кудри, что над ними нависла угроза быть вырванными. Он едва заметно покачивался, касаясь позвоночником стены, и тихонько скулил.

– Надци! – Она бросилась к нему, подметая юбками широкие каменные плиты пола. – Пресвятая Матерь! Что случилось?

Он вздрогнул, напрягся под ее рукой, затем вмиг повернулся и отпустил волосы, чтобы тотчас вцепиться в складчатую юбку, ткнуться в нее лицом и зарыдать в голос.

– Матра Дольча! Конфирматтио? Ты провалился? – Она запустила пальцы в его шевелюру, задержала ладонь на макушке. – Надди… Игнаддио! Ты должен мне все рассказать.

Мальчик заплакал еще горше, так жалобно прискуливая, что у нее самой на глаза навернулись слезы. Он нащупал ее выступающее вперед колено, вцепился. А когда наконец поднял голову, Сааведра увидела в его глазах страх вперемешку с горем.

Она опустилась на колени, обеими руками взяла его голову и повторила:

– Надди, ты должен мне рассказать!

– Дверь… – он всхлипнул, —..была отворена. Я вошел… хотел посмотреть Пейитраддо… – Он душил в груди рыдания, изо всех сил пытался держать себя в руках. – Ведра, клянусь, она была не на замке! И отворена… Я и вошел…

Пейнтрадцо. Она знала, как страстно он мечтал, чтобы подтвердился его Дар.

– В Галиерру Вьехос Фратос?

Он кивнул, вернее, судорожно дернул головой.

– Она всегда заперта, а в этот раз… Я не удержался, хотел посмотреть и представить, как там будет висеть мой Пейнтраддо…

– Наверное, будет. – Нежданная мысль заставила ее содрогнуться. – Если только…

– А там был он! Мертвый! У нее перехватило дух.

– Мертвый? Кто?

Из его груди вырвалось рыдание.

– Иль сангво.

– Раймон?

– Я его увидел… Ведра, он там! На полу, весь в крови, скорченный… – По лицу пробежала судорога. – И Ключ его тоже в крови.

– Матра эй Фильхо! – Ее пробрал озноб. – Кровь?

– На груди, на Чиеве… везде. – Он все еще держался за ее юбку, сжимал кулаки до дрожи, до белизны суставов. – Ведра, рядом на полу лежал его Пейнтраддо… и в нем была дырка!

Пейнтраддо Чиевы. С ними не может ничего случиться. С ними не должно ничего случаться – в свое время Сарио и Сааведра преподали Вьехос Фратос очень хороший урок. Эти портреты хранят как зеницу ока, в особой комнате, под замком. Никто не желает рисковать.

У Сааведры свет померк в глазах, она привалилась к стене, больно ударясь плечом.

Только не Раймон… Только не сангво Раймон… Эйха, Пресвятая Матерь, Всемилостивейшая Матерь, только не Раймон!

– Ведра, почему? – спросил Игнаддио, тщась не плакать. – Зачем он это сделал?

Раймон. Не Ферико, который может умереть через неделю или через год. Не Сарио, которого ждет Чиева до'Сангва, если он не изменит свою компордотту. Раймон.

И тут ее затрясло от бешенства. Она не услышала возглас, сорвавшийся с ее уст. Зато Игнаддио услышал. И испугался.

– Ведра! Ведра, не надо! Не говори так!

– Но это правда. – Ей вдруг все стало ясно. Яснее ясного. Ее окружал кристально прозрачный мир. Бескрайний. Холодный. – Надди, это он виноват! Кто же еще, если не он? Только из-за него Раймон мог… – Она схватила мальчика, прижала к себе. – Эйха, как ужасно, что ты это видел.

Он уже не плакал.

– Они меня прогнали.

– Кто?

– Дэво. Остальные. Сбежались на мои крики. Велели уйти… потому что я пришел, куда нельзя было, и увидел… Сааведра опустила голову.

– Я тоже должна уйти. – Она смежила веки, проглотила набухший в горле ком, почувствовала, как он застрял в груди. – Надо, Игнаддио. Я пойду к Сарио… расскажу… Он должен знать. – Она торопливо растерла слезы по щекам. – Ты не думай, Вьехос Фратос не со зла тебя прогнали, просто это зрелище не для маленьких. Эн верро. Я ухожу, но скоро вернусь, мы с тобой пойдем в молельню и попросим Матру, чтобы не сердилась на иль сангво и приняла к себе его душу. Хорошо?

Он часто заморгал.

– Милый Надди… – Она знала, что сейчас он не обидится на ласковые слова. – Как жаль, что его нашел именно ты. – Сааведра высвободила юбку из его кулаков. – Как жаль, что все это случилось.

Свернув за угол, она почувствовала, как что-то шевельнулось под сердцем. Не плод – он только-только зародился. Не печаль и не боль. Ярость. Жгучая, неугасимая.

* * *

Предусмотрительность оказалась нелишней. Или это интуиция – сестра гениальности своевременно пришла к нему на помощь? Сарио с довольной ухмылкой посмотрел на дубовый щит, изготовленный всего две недели назад как раз для таких случаев, как этот. Прокипяченное льняное масло, нанесенное тщательно и в несколько слоев, впиталось глубоко, – сырость будущей картине не страшна. Хорошо просох тонкий масляный грунт. Можно приступать к работе.

Щит был велик, вполне годился для пейзажа или портрета в натуральную величину. Такую тяжесть ни один мольберт не выдержит. Прислоненный по приказу Сарио к стене, щит господствовал в ателиерро Верховного иллюстратора.

В большой медной чаше Сарио измельчил будущие ингредиенты: колокольчики (Постоянство), белые хризантемы (Истина), кресс (Надежность и Сила) и фенхель, наделяющий Силой и Чистотой и побеждающий Огонь. Еще добавил папоротник (Воображение) и сосновую хвою (Время).

Он удовлетворенно кивнул; Благодарение Матери – или Акуюбу? – что старик обучил его тайному языку, лингве оскурре; это позволило со временем постичь волшебство тза'абов. Вкупе с Даром Грихальва оно сделает Сарио самым великим иллюстратором в мире. И никто не превзойдет его, даже не сравнится с ним вовеки!

Далее: цветы жимолости (Божественная Любовь), лимона (Неизбывная Любовь), липы (Супружеская Любовь) – в конце концов, почему бы и нет? Белая роза – Достоинство, розмарин – Память, тимьян – Смелость, лист грецкого ореха – Разум, боярышник – Плодородие.

Все это – она, Сааведра. Ни в одном из этих качеств нельзя ей отказать, иначе получится фальшь. А нужна истина, только истина.

Мочу принесла Диега. Остальные вещества придется добывать самому. Кровь, пот, слюну, волосы. Момент он угадал правильно, не упустил, взял самое важное. В принципе можно уже начинать.

"Сааведра такая же, как я. Не похожа на других. У нее тоже есть Дар, у нее тоже есть Свет. Родись она мужчиной, стала бы мною. А я стал бы ею, если б родился женщиной. В чем тут причина? В том, что на смесь тза'абской и тайра-виртской крови странным образом подействовала нерро лингва? Это не столь уж важно. Главное, что я вижу ее Дар, ее Свет. И могу этим воспользоваться”.

Сарио перенес на верстак чистую мраморную плитку – на ней он будет готовить краски. Рядом разложил и расставил мастихин, закупоренные горшки и бутылочки с пигментами, вином, соком инжира, гвоздичным маслом, шафраном и льняным семенем; три пустые склянки, кисти, баночку с воском и уголек. Этому угольку поручается важная роль – перенести образ из реальности Луса до'Орро в реальность этого мира.

Он уже вполне отчетливо представлял себе будущий бордюр.

Скрип щеколды прервал его размышления. Сарио обернулся и с удивлением увидел, как отворилась дверь и в его атслиерро вошла Сааведра собственной персоной.

* * *

К ней не сразу вернулся дар речи. А когда вернулся, слова хлынули потоком. Она и сама не понимала, что говорит, – что-то бессвязное, бессмысленное, невразумительное.

А Сарио, казалось, понял. Отдельные слова проникли в сознание. Оцепенение спало, настороженно-отстраненное выражение на лице сменилось осмысленным.

Но он ничего не сказал.

– Фильхо до канна, – бросила она едва дыша. – Жаль, что это не ты пришел в Галиерру. Жаль, что это не ты пробил Ключом Пейнтраддо.

– Почему? – спросил он. – Ты желаешь мне смерти? Для этого мало испортить портрет. К тому же он не настоящий. Сааведру потрясло его равнодушие.

– Да, это правда… Он у меня!

– У тебя? – Он едва заметно качнул головой. – Если ты в этом уверена, поди пробей или сожги его, а потом возвращайся крыть меня на все корки.

Она ахнула от изумления.

– Так это копия… вторая копия…

У него побелели губы, возле рта пролегли глубокие складки.

– Да, я неплохо делаю копии. А что тут удивительного? Все эти годы нам ничего другого не позволяли.

– Сарио… Сарио, он мертв! Он сдвинул брови.

– Сожалею. У меня что, недостаточно скорбный вид? Я не отдаю усопшему должных почестей, какая постыдная компордотта!

И тут она увидела печаль – в его глазах, в неестественной позе. Все его мышцы одеревенели от напряжения, казалось, он уже никогда не сможет нормально двигаться.

– Так ты знал? – поразилась она. – Ты и раньше верил, что он на это способен?

– Я верил в себя, – тихо молвил он. – Как он и хотел. – Складки у рта углубились, набухли желваки. – Эйха, Ведра, наверное, он все понимал. Кажется, я тоже. И все-таки даже пальцем не пошевелил, чтобы его спасти…

– Наверное, они хотели уничтожить его Пейнтраддо Чиеву.

– Нет, они хотели уничтожить его самого. Чиева до'Сангва. – Он поднял мастихин, сдавил рукоять. – Еще одна жертва.

– Тебе. – Ей хотелось плюнуть ему в лицо. – Во имя тебя.

– Во имя моего Дара, – прошептал он. – Моей Луса до'Орро. – Он впился взглядом в ее лицо, протянул руку. – Ведра, граццо, помоги мне, утешь…

– Утешить? С какой стати? Это был твой выбор. Ты знал, на что шел.

Он съежился, в руке дрогнул мастихин. Сааведра оскалила зубы.

– Я хочу, чтобы ты страдал.

– Я страдаю.

– Мало! Я хочу, чтобы ты корчился и орал.

– Эйха, Ведра… Пресвятая Матерь, Всемилостивейшая Матерь… Он смежил веки, поднял мастихин над головой.

– Мой Дар слишком слаб, я не в силах вернуть Раймона, не могу его оживить своим искусством… Я бессилен!

И тут она испугалась, что он затеял страшное, что хочет вонзить мастихин себе в грудь. Гнев, душивший ее, уступил немного места жалости и страху. Сарио никогда не лгал ей.

– Сарио! Сарио, граццо… – Она устремилась к нему, протянула руку. – Отдай мастихин…

Он выбросил вперед свободную руку, схватил ее за запястье, рванул к себе, выкручивая, поворачивая ладонью вверх. А потом полоснул ножом. Рассек ей кожу на пальцах.

– Ты Одаренная, – прошипел он. – Помнишь, как Раймон жег картину, в которой были далеко не все необходимые вещества? Сейчас будет то же самое, только не со мной, а с тобой. Сейчас я покажу, кто ты такая!

Сарио отпустил ее и повернулся к мольберту. Сааведра так неожиданно получила свободу, что отшатнулась назад, наткнулась на стул и вместе с ним рухнула на пол. Юбки задрались до колен, окровавленная рука скользнула по полу.

– Матра! – воскликнула она. – Матра эй Фильхо! Сарио взмахнул мастихином, и на картину брызнула кровь. На образ Сааведры. На свежие краски.

– Что ты делаешь?

– Номмо Матра эй Фильхо, я всегда говорил, что ты иная, – заявил он. – Не такая, как все. Не знаю, в чем тут дело, не знаю, откуда взялся наш Дар. Может, от родителей? Или при зачатии святая искорка зажгла семя? Или что-то в крови?

– Я всего лишь женщина. Сарио рассмеялся.

– И что с того? Что с того, что ты женщина? Разве ты не имеешь права на Дар?

– Я не…

– А может, причина как раз в этом? В том, что ты женщина и притязаешь на Дар, равный моему…

– Я не притязаю на Дар!

–..вместе с кровью, талантом, способностью рожать…

– Я не та, за кого ты меня принимаешь!

– Пускай тела не похожи… Что бы ни отличало нас, мужчин, от женщин…

– Я не такая, как ты!

– Не перебивай! – рявкнул он и царапнул окровавленный портрет ногтем большого пальца.

Сааведра вскрикнула – ключицу обожгло болью. Сарио молниеносно повернулся к ней.

– Посмотри! Посмотри, Сааведра! Вот оно, доказательство! Боль в плече не утихала.

– Не на картину, – прошипел он. – На свое плечо! Надо было бежать, но она не успела даже шевельнуться. Сарио подскочил, схватил за рукав, рванул.

– Вот! – сказал он. – Взгляни! Взгляни и еще раз скажи, что ты не Одаренная.

Она скосила глаза на обнаженную ключицу. Царапина. Кожа содрана, сочится кровь.

Она всхлипнула, брызнули слезы.

– Признай! – торжественно сказал он. – Номмо Матра эй Фильхо, номмо Чиева до'Орро, которой ты причащена, – признай!

– У меня будет ребенок, – промолвила она тонким, надломленным голосом. – Я знаю, у меня будет ребенок. Ты лжешь! У меня нет Дара!

– В этой лотерее нет правил, – заявил он. – Где написано, что Одаренная женщина не может быть способна к деторождению?

– Нет! Я не Одаренная!

– Одаренная. Больше я в этом не сомневаюсь.

– Алехандро…

– Нет здесь твоего Алехандро. Уехал к мамочке, плакаться. Да зачем он нам. Ведра? Мы с тобой прекрасно поймем друг друга. Так было всегда, так должно быть и впредь…

Он стоял совсем рядом. Она кое-как поднялась на ноги, заметив на паркете кровавое пятно.

– Отпусти… Сарио, отпусти меня! Он рассмеялся.

– Разве я тебя держу? Граццо, уходи. И хорошенько подумай о том, что сейчас узнала.

И тут она его ударила. Оставила на щеке кровавый след ладони и ногтей.

Он не пытался остановить кровь, не ощупывал ссадины. Сел перед ней, скорчился (как слуга, как проситель) и ухмыльнулся.

– Ты такая же, как и я.

– Чудовище, – прошептала она, и в его глазах вспыхнули злые искорки.

– Одаренный, – процедил он. – Ни больше ни меньше. Другой. И ты другая. Но между нами разницы нет. Разница лишь в том, что я узнал от Иль-Адиба, что нашел в Кита'абе…

– Бассда! – воскликнула она. – Бассда, с меня хватит! – Она пошатнулась, схватилась за стул, опустилась на колено. – Кто бы ты ни был, я не такая, как ты. Ни малейшего сходства. И не будет… Никогда.

Он встал, шагнул к ней, и она снова испугалась. Но он схватил ее вовсе не для того, чтобы до крови рассадить ножом пальцы, и не для того, чтобы показать царапину на ключице. Он толкнул ее к стене, прижал, распластал. Сааведра не подозревала, что он так силен.

– Ведра, сейчас я тебя не люблю, – сказал он, дыша ей в лицо. – Нисколечко. Но мы одинаковы, мы связаны крепко-накрепко, наша Луса до'Орро – одна на двоих…

Она вырывалась, мотала головой, но его рот неуклонно, безжалостно приближался и наконец коснулся капельки пота на ее верхней губе. И в поцелуе не было ни любви, ни желания, – только одержимость, только кипящая ярость художника, который сделал ставку на упрямство, высокомерие и чуждую компордотту. Который возмечтал вылепить из себя нечто иное, чем все, нечто большее. Любой ценой…

Даже ценой жизни Раймона. Даже ценой верности Сааведры.

Потом он ее отпустил. Со смехом отступил на шаг и даже не пытался увернуться, когда она плюнула ему в лицо.

– Граццо, – сказал он. – Граццо мейа, номмо Матра эй Фильхо.

Она плюнула под ноги, оттолкнулась от стены и, шатаясь, дрожа, пошла к двери. Ноги вдруг подкосились, и она вцепилась в косяк. Прическа рассыпалась, волосы упали на лицо. В прорехе на блузе виднелся след мужского ногтя, который не прикоснулся к ее телу, а только к окровавленной картине.

– Мы одинаковы, – сказал Сарио. Она бросилась бежать. От него. От себя.

* * *

Сарио нахмурился. Она не удосужилась затворить за собой дверь, а то, чем он хотел заняться, требовало секретности. Он встал и почувствовал жжение на лице и вспомнил, что по щеке прошлись ее ногти. Кровь. Да, кровь была нужна – но не его, а Сааведры. И он ее получил.

Он затворил дверь, запер на щеколду. Нужен запор ненадежнее, но это потом. Сначала – самое важное.

Он подошел к верстаку, вынул пробки из стеклянных пузырьков. Взял чистый лоскуток полотна, коснулся его краешком губ – на них оставался пот Сааведры. Потом надергал из лоскутка корпии и запихал в склянку. Вытер мастихин, опустился на колени, поставил на пол второй пузырек, с величайшей осторожностью переправил в него слюну, закупорил и взял последнюю склянку. Крови должно хватить. Скрести пол не стоит, можно загрязнить кровь.

Пузырьки отправились в медную чашу. Сарио взял глиняный горшок, принесенный Диегой, поставил рядом с чашей на верстак.

Моча. Кровь. Слюна. Пот. Не все, но достаточно.

Сарио вздохнул, потер манжетой кровоточащие царапины, опустил глаза. И замер.

Вот оно! Как раз то, что нужно! За бородку Чиевы зацепилось несколько вьющихся волос. Три… четыре.

Он действовал быстро, но без суеты. Выдернул пучок волос из собственной шевелюры, распрямил вместе с волосами Сааведры, привязал к концу обструганной лучинки – получилась кисточка. Смочил ее слюной, затем снял крышку с самого маленького горшочка. Уверенно, привычно вывел золотистой краской письмена вокруг щеколды.

Потом отнес горшочек на верстак, кисточку промыл в растворителе, вытер, положил. Снял с мольберта и отнес в угол окровавленную, поцарапанную картину.

– Пора, – прошептал он. – Адеко.

Ощупывая царапины под глазом, подошел к дубовому щиту, взял чистую тряпицу и тщательно протер грунтовку.

Алла прима. Портрет за один сеанс.

Больше, чем за один, нельзя. Нет времени. Время всегда было его врагом.

Глава 31

У себя в покоях Сааведра разделась донага и приняла ванну, с особым тщанием вымыв лицо и все остальные места, до которых он дотрагивался. Потом изучила царапину на плече. Самую настоящую царапину.

"Вот что они делают. Вот как совершается Чиева до'Сангва”.

С той лишь разницей, что Вьехос Фратос пишут поверх картины, и здоровый, талантливый юноша превращается в старца с изувеченными костной лихорадкой руками, с бельмами на глазах.

А у Сааведры руки остались прежними. И глаза. Она не изменилась, если не считать царапины на плече, порезов на пальцах и ожога на сердце.

Дрожа, она надела чистую рубашку, чистое платье, положила перевязанную руку на живот. Сарио уже знает. Она сама ему сказала. А больше не знает никто, даже Алехандро. Правда, женщины, которые стирают ее белье, могли догадаться. Но они никому не скажут – компордотта не позволит. Только через четыре месяца после зачатия… В роду Грихальва стерильность – бич мужчин, а выкидыши – проклятие женщин. И четыре месяца спустя не будет уверенности, что ребенок родится живым, но все-таки уже спокойнее…

Зеркало ответило без лести: под глазами у тебя тени, у рта – складки, щеки бледные, а в целом – ничего страшного. Сааведра быстро стянула волосы на затылке в “конский хвост” и пошла искать Игнаддио. Они помолятся вдвоем за упокой души сангво Раймона перед иконой Матры эй Фильхо.

* * *

Дело спорилось; бормоча слова лингвы оскурры, Сарио уверенной рукой наносил точные мазки. Писал, как велел Алехандро: вкладывая душу, любовь и сердце. Но – по своему хотению, по велению своего Дара, своей Луса до'Орро.

От первоначального плана пришлось отказаться, как и от первого – неудачного – портрета. Теперь Сарио все делал иначе, совершенно по-новому, так ни он сам, ни другие художники никогда еще не писали.

В центре картины на переднем плане – женщина; стол отделяет, но почти не скрывает ее от зрителя! Сам стол виден лишь отчасти – левее центра, до бордюра. Его угол врезается, вклинивается в картину снизу, приковывая взгляд, властно увлекая его за собой. На столе лежат книги, листы веленевой бумаги, горит лампа; между кувшином и глиняной вазой с фруктами оклад закрытого Фолио сверкает золотом и драгоценными камнями. На заднем плане видны высокие стрельчатые окна в толстых стенах – сплошь плавные изгибы в переливах теней и мягких оттенков. Ставни открыты, за окнами пламя заката растворяется в кромешной ночной мгле. На широком подоконнике недавно зажгли высокую, толстую восковую свечу с двенадцатью кольцевыми бороздками, заполненными золотистой краской, – каждое колечко отмечает один час горения. Огонек этой свечи – неразличимое желтое пятнышко – окрашивает в теплый цвет патины оштукатуренную стену.

На другом подоконнике, на мольбертике, блестит зеркало: посеребренное стекло, золотая рама инкрустирована жемчугом. Дорогой подарок на счастье и в память об Астравенте – ночи, когда с неба падают звезды.

Справа, на самом краю картины, массивная железная дверь нависает над передним планом. Дверь затворена, но засов убран, – значит, ее можно отворить с той стороны.

Женщина стоит между окнами и столом, в сиянии свечи и лампы, в пространстве между светом и тенью. Изящная рука с длинными пальцами касается драгоценного оклада Фолио, словно должна вот-вот раскрыть книгу. Но поза говорит о другом: Фолио уже ничего не значит. Забыто.

Другая ладонь, столь же красивая, столь же детально прорисованная, опущена к животу, как будто женщина хочет погладить его или защитить. Она смотрит на зрителя, но кажется, вот-вот отвернется; художник уловил миг между неподвижностью и движением. Голова вскинута, прекрасное лицо озарено сиянием лампы и внутренним светом радостного ожидания, словно она знает, чьи шаги звучат за дверью, – шаги любимого, отца ее будущего ребенка. Все вздрогнуло, все поворачивается: свет, тени, любовь, радость. Не к Сарио. К другому.

У него сперло дыхание. Но вот он снова задышал и забубнил.

Над глубоким прямоугольным вырезом пепельно-серого с розоватым оттенком платья поблескивает белая кожа. Играющий огненными красками велюрро, начинаясь чуть ли не от сосков, плотно облегает высокую грудь, талию и пока еще совершенно плоский живот. Роскошные черные кудри убраны с лица, только один-два длинных завитка лежат на щеке ближе к уху, ждут, когда их коснется нежная рука любимого.

Быстрее. Времени мало.

Слой на слой, мазок на мазок. Здесь свет, там тень, здесь холодный тон, там теплый. Краски ложатся одна на другую, смешиваются и рождают мир. Он смешивал краски на мраморной палитре, по мере надобности подсыпал в них толченой канифоли, подливал олифы или вина.

И снова за кисть… Четче показать нос, чуть приоткрывшийся рот, серые блестящие глаза. Не забыть о ресницах, даже об ушных раковинах. А теперь – линия от приподнятого подбородка вертикально вниз, влево по дуге, горизонтально до края плеча… Чуточку света здесь. Чуточку тени там.

Сааведра. В миг между неподвижностью и движением. За считанные секунды до встречи с Алехандро.

* * *

Комнатушка, точно такая же, как та, что недавно служила Сааведре жилищем. Кое-что досталось Игнаддио по наследству от прежнего жильца, остальное здесь появилось вместе с ним.

Узкая кровать (сломанная ножка подвязана веревкой), платяной шкаф, столик у окна, кувшин, таз, инструменты, бесформенная кипа картонов. И он сам. И его вдохновение. И его воображение.

Сааведра задержалась в дверном проеме. Он оставил дверь отворенной – должно быть, ждал. Но если и услышал шаги, если и заметил ее, то не подал виду.

Он сидел на кровати – сгорбившись, голова опущена на грудь.

– Надди.

Он поднял голову; рядом с ним на кровати примостился тяжелый темный картон на широкой доске и кусок мела. Руки и лицо тоже выпачканы мелом. Увидев Сааведру, Игнадцио отодвинул доску.

– Эйха, я помешала? Рисуй, я попозже зайду.

– Я тебя ждал.

Она подумала, что слишком задержалась. Сначала у Сарио, потом у себя в комнате, отмываясь от его грязи.

– Извини, – сказала она. – Ну что, идем?

Он встал, откинул с глаз назойливую прядь волос.

– Что теперь с ним будет?

«С кем? С Сарио?»

В следующий миг она поняла, что он говорит об иль сангво.

– Похоронят.

Он, конечно, спрашивал не об этом, но другого ответа Сааведра не нашла. Прежде ей не доводилось слышать о Грихальве, который наложил на себя руки. И она не видела причин для самоубийства Раймона.

«Только из-за Сарио…»

Раймон не должен был этого делать. Он пошел вопреки законам екклезии и обычаям семьи.

– Ну что, идем? – повторила она. – Поговорим с Пресвятой Матерью, помолимся за упокой его души.

Игнаддио вытер руки о блузу; вряд ли от этого они стали чище. Движением головы отбросил с глаз прядь. И Сааведра увидела в его зрачках затаенный страх.

– В чем дело?

Он уставился в пол.

– Надди?

– У меня на следующей неделе конфирматтио. Она содрогнулась в душе. Конфирматтио – испытание на Одаренность; как раз сейчас ей больше всего на свете хотелось обо всем этом забыть.

– Эйха. – Она с удивлением услышала совершенно спокойный голос. Свой голос. – Разве ты не мечтал о нем? Первым был Ринальдо, теперь ты. Не так уж сильно ты от него отстал, эн верро?

– Я уже не хочу, – пробормотал он. – Боюсь.

Случись это еще вчера, она бы повела Игнаддио к Раймону чтобы развеял страхи. А теперь эти страхи объяли все его существо.

– Из-за того, что случилось в кречетте? Он кивнул.

– Ведра, у него еще годы оставались. Годы!

В роду Грихальва об этом думают даже мальчишки. Сааведра печально вздохнула.

– Надди, нам никогда не узнать, почему он так поступил. Она знала. Знала.

– Но нельзя, чтобы горе мешало нам жить и трудиться. Если ты Одаренный, ты будешь нужен семье. Может быть… Может быть, со временем ты его заменишь.

Он в изумлении посмотрел на нее.

– Иль сангво?

– Нет, – сказала она чуть помешкав, – никто не заменит иль сангво. Но надеюсь, ты не забудешь, чему он учил, и поможешь ему обрести вечный покой.

Игнаддио кивнул.

– Я с радостью…

– Тогда идем.

Мальчик снова вспомнил о своем мужском достоинстве, поэтому Сааведра не протянула ему руку.

– В молельню.

Она направилась к выходу, и после недолгих колебаний Игнаддио пошел следом.

* * *

Голос звучал в лад сердцу, то тише, то громче; своды и стены слабым эхом отвечали тайному языку. Детали, детали, детали: шероховатая поверхность двери, резная кромка стола, блеск драгоценных камней в окладе Фолио под лампой, текст и рисунки на веленевых страницах, капля воска, сбегающая по свече, окно, ставни, медная чаша на подоконнике, а в ней колокольчики, белая гвоздика, розмарин. А еще ветка персика в цвету – Плен. Это шутка, понятная только Сарио.

Лингва оскурра. В свете, в тени, в огне, во мраке, в складках юбок, в завитках волос, в резной кромке стола, в шероховатой поверхности дерева, в роскошном окладе Фолио, в тексте и рисунках на веленевых страницах. Везде.

* * *

Сааведра не знала, полегчало ли мальчику в молельне, развеялись ли его страхи, обрел ли он утешение. Сама она, кажется, обрела надежду, а вместе с надеждой пришло понимание: да, она Одаренная. И этому нет объяснений.

И это вовсе не означает, что она должна принять догматы иллюстраторов. Ей никогда не стать одной из них, Вьехос Фратос, – тех, кто следит за компордоттой, кто выбирает цели и ведет к ним семью. Она была и остается самой собой, ни больше ни меньше. Пускай другие выбирают цели, следят за компордоттой и карают ослушников. Пускай другие лезут вон из кожи, чтобы быть не такими, как все.

Рядом с ней на скамье, прижимаясь к стене лопатками, сидел Игнаддио. Крошечная молельня могла вместить от силы шестерых, но в этот час казалась огромной, как зал собора. Однако в отличие от собора здесь ни колоколов, ни санкто, ни санкты. Только покрытый велюрро стол, а на нем деревянная икона.

Говорят, ее создал Премио Фрато Артурро. Он давно на том свете, а теперь и Раймон отправился следом за ним. Говорят, Артурро был для Раймона как родной отец, с детства о нем заботился.

Невозможно представить Раймона ребенком. На ее памяти он всегда был взрослым. Одаренным. Вьехо Фрато.

Хорошо, если Артурро встретил его на том свете. Хорошо, если обласкал, утешил своего бывшего эстудо. Но ведь Раймон – самоубийца…

Игнаддио пошевелился.

– Ведра, можно я пойду? Она вздрогнула.

– Эйха, конечно. Я не собираюсь тебя удерживать. – Она коснулась его руки. – Иди. Я еще немного тут побуду.

Он встал, приблизился к двери. Взявшись за щеколду, оглянулся на Сааведру.

– Ты ведь это не всерьез, а? Насчет Сарио. Что это его вина. Она сделала долгий вдох, чтобы выиграть время и собраться с силами.

– Для тебя так важно, чтобы его простили? Чтобы я его простила?

Игнаддио надолго уставился в пол, наконец поднял глаза.