Текст книги "Золотой ключ. Том 1"

Глава 17

Четверо молодых бравое, сопровождавшие его, основательно поработали над своим обликом, чтобы выглядеть устрашающе. Каждый носил меч и два ножа: мясницкий тесак и длинный нож на правом боку в противовес мечу и симметрии ради. Впрочем, опасными они не были, разве что для своих кошельков; сам он в этом отношении был куда более осторожен, и не потому, что бедствовал, а просто считал неразумным без нужды сорить деньгами в каждой таверне, дабы не привлекать к себе излишнее внимание. Впрочем, так называемые бравое ничего другого и не желали, и он на это смотрел сквозь пальцы. Они добровольно сошли с колеи обыденности на заманчивую стежку веселых приключений и свободы.

А его свобода отличалась двуликостью. Он был намного богаче своих телохранителей, обладал немалой властью, и о таком будущем, как у него, они могли только мечтать. Но те же самые обстоятельства, возвышавшие его над другими, зачастую стесняли его.

Впрочем, он на это не пенял – ничто в жизни не дается бесплатно, а такое положение, как у него, дорогого стоит.

Пятеро молодых людей сидели в одной из лучших таверн города за широким столом, покрытым скатертью и уставленным кувшинами и оловянными пивными кружками. Четверо принадлежали к знатнейшим родам Мейа-Суэрты, а значит, и герцогства: до'Брендисиа, до'Альва, до'Эсквита и Серрано, один из бесчисленных кузенов Сарагосы.

Алехандро взялся за кружку, но ее путешествие ко рту было трагически прервано вторжением пышного женского тела – красотка, не скрывая своих намерений, плюхнулась наследнику на колени. Он поймал ее достаточно ловко, хоть и не без потерь: кружка брякнулась о пол, пиво расплескалось; стол зашатался – женский зад увлек за собой скатерть. Спутники Алехандро с возмущенными возгласами стали спасать кувшин и остальные кружки, иначе быть бы и им на полу. Скатерть промокла в один миг.

Телохранители осыпали девицу оскорблениями и сальными шуточками, только Алехандро промолчал. Пампушка весила немало, он с трудом удержал ее на коленях и сам удержался на стуле – для этого пришлось стиснуть ее крепче, чем хотелось. А ей только того и надо было – обвив руками его шею, она похотливо заерзала и расхохоталась.

Алехавдро скривился. Он давно, несколько лет назад, понял, что его чресла не всегда внемлют голосу рассудка. Вот сейчас, например, они приветствовали появление женщины. А рассудок – нет.

– Моментита, амика мейа…

Она прижалась к нему, уперлась щекой в его лоб, горячо задышала в ухо; от нее попахивало вином.

– Подруга? Только и всего? А ведь я гожусь не только в подруги, аморо мейо.

Вот чего она хочет. Вот чего добивается. Алехандро поморщился, затем изобразил слабое подобие улыбки, способной, по уверениям его друзей, любой бабенке раздвинуть ноги.

– Эйха, нисколько не сомневаюсь. Просто мне сейчас не до этого, уж не обессудь…

Это вызвало у друзей взрыв хохота, а умелая рука пампушки зашарила по его предательским чреслам.

– Погоди… – Он смущенно заерзал. – Матра Дольча! Женщина! Да что, у тебя стыда нет? Это же не кабак для черни, где что ни баба, то потаскуха! – Ну, тут он, пожалуй, загнул. – И я сам решаю, как расходовать мое время…

– И герцогское семя! – радостно подхватил Эрмальдо до'Брендисиа, записной похабник. – Или герцог снабдил тебя особым устройством, чтоб ты не слишком усердно осеменял плодородные поля?

Исидро до'Альва рассмеялся.

– Или ты боишься, что твое семя смешается с нашим, тогда поди разбери, кто отец? Так ведь ей только того и надо. Она с каждого из нас стребует деньжат на содержание ребенка.

– Исидро, неужели ты заплатишь? – ухмыльнулся Тасио до'Эсквита. – Ты ведь у нас такой скромняга, когда речь заходит о твоем кошельке.

До'Альва элегантно поднял и опустил плечо – этот жест был в моде при дворе, молодые щеголи подолгу его оттачивали.

– Пока завязан гульфик, не придется развязывать кошелек.

– Ха! – воскликнула женщина. – Меннинос, да на что мне ваши кошельки? Меня куда больше интересует то, что в гульфиках. – Рука зашарила энергичнее.

– Матра до'канна!

Алехандро не без труда поднялся и решительно отстранил женщину. Он даже не пытался выглядеть вежливым, хотелось лишь оказаться подальше от нее, и от спутников, и от таверны. А еще он вдруг понял, что ему опротивели пьянки, шлюхи и страшная головная боль по утрам. Он пресытился. Набил оскомину. Чувствовал себя старым, выжатым как лимон.

Он извлек из кошелька монету, бросил на испятнанную пивом скатерть.

– Это за всех. Гуляйте, пейте, а меня прошу извинить. Остальные возмущенно загомонили, пытались его усадить. Но Алехандро покачал головой и неторопливо высвободил эфес шпаги, зацепившийся за скатерть, когда он сгонял с колен девицу.

Только Лионейо Серрано не пытался его удержать, скосил не по годам злые глаза.

– А, ты опять к Грихальва, – с отвращением бросил он. – Приворожила тебя грязнуля чи'патро.

Голос его напоминал скрежет ржавого железа. Алехандро окаменел.

– Ты имеешь в виду художника? Она пишет мой портрет. Я ее нанял.

– Да знаем мы, какой из нее художник, – усмехнулся Лионейо. – Алехандро, она не просто чи'патро. Она балуется темной волшбой.

– Фильхо до'канна, – процедил Алехандро. – Если б я в это верил, не заказал бы портрет…

– Да неужто ты только портрет ей заказал? – Лионейо укоризненно покачал головой. – Брось, Алехандро. Кого ты хочешь обмануть? Знаем мы эту породу.

– Знаешь? Эйха, Лио, а мне кажется, я знаю породу Серрано. Вы пуще смерти боитесь потерять должность главного художника. А еще – лишиться первых санов в екклезии. Я не знаю, что твое семейство ценит выше власти.

Алехандро окинул остальных суровым взглядом; их явно смутила и напугала внезапная перемена темы. Значит, Лионейо не успел отравить их своим ядом. Что ж, и на том спасибо.

– Лио, вот что я тебе скажу. Чем мазать дерьмом настоящих художников, лучше принюхайся к работам своего кузена. От них смердит. И вовсе не он будет моим Верховным иллюстратором.

Это был удар ниже пояса, но Лионейо выдержал его не дрогнув. Алехандро даже не подозревал, что он настолько хладнокровен.

– Пей, Лио, – посоветовал наследник герцога. – Разбавь свою желчь горьким осадком забродившего вина, тебе не привыкать. Но не вздумай еще раз заикнуться при мне о чи'патро и темной волшбе.

– И о художниках? – До'Брендисиа ухмыльнулся – видимо, хотел разрядить атмосферу. – В добрый путь, Алехандро. Навести малютку… пусть она напишет твой портрет. Нам ужасно интересно, на что она способна. – В его устах это не могло не прозвучать двусмысленно, однако Алехандро посмотрел на него с благодарностью.

"Эрмальдо До'Брендисиа известный грубиян и похабник, но вовсе не дурак”.

Алехандро покосился на женщину и подумал, что все началось с ее появления.

"Ты тоже не дура, просто тебе спьяну море по колено”.

Пампушка сразу потупилась. Как будто огорчилась, что из-за нее вспыхнула ссора.

Он покачал головой и подумал: “Это я дурак. Нашел развлечение…"

– Дольчо нокто, – коротко попрощался он и вышел из таверны.

Изящная ветка яблони, живые, сочные листья. Соблазн, Грезы, Прославление Его Величия.

Лавровый венок, символ Славы и Провидения. Кедр, олицетворяющий Силу и Одухотворенность. Побег мирта – Способность говорить с усопшими.

Пальмовая ветвь – Победа. Сосновая – Защита и Очищение. Сливовая – Верность.

И, наконец, грецкий орех, символ Разума и Полководческого искусства.

Иль-Адиб вынул все это из корзины, с которой ходил на рынок, и бережно уложил на зеленый шелковый плат. Уложил в строжайшем порядке – магия требует точности, иначе жди беды. Листья и ветки ложились друг на друга, соприкасались корой и прожилками, – чтобы слилась воедино, перемешалась их сила. И вот узор готов. Он безупречен.

Старик ощутил легкие судороги в животе. Волнение. Воодушевление. Согревающее душу предвкушение возмездия.

"Я так долго ждал, но что такое время для Великого Шатра Акуюба? Терпение всегда вознаграждается”.

Никто из тех, в чьих жилах текла кровь Пустыни и кого знал старик, не обладал таким терпением. И никто из них не дожил до его лет.

Но теперь кровь обновлена. Пусть она не чиста, пусть она смешана с вражьей, но это все же лучше, чем ничего. Кому и знать, как не Иль-Адибу, что две краски, смешиваясь, нередко дают новый, более сочный цвет. А тут рождается совершенно новое волшебство.

"Оно-то нам и нужно в этом молодом мире. Старое себя не оправдало, а новое даст нам силу. Новая кровь, новая магия, новый Пророк”.

В шатре сгущался, тяжелел воздух. Запах плотно уложенных друг на друга растений смешивался с ароматами розмарина и шалфея – их расточала медная чаша, стоящая на полу возле шелка. Непоколебимое Благочестие, Память, Любовь, Мудрость. Они дадут Иль-Адибу силу для служения Акуюбу. Для служения Тза'абу Ри.

Он достал из кожаной тубы свиток пергамента – страницу священного писания, расписанную великим мастером и преданным слугой Акуюба. Великолепные краски, восхитительные переходы оттенков, безупречная аккуратность черных линий, дивный блеск золота и серебра. Чудесный цветок Искусства и Волшебства. И теперь узоры Пустыни живут в сердце мальчика.

Иль-Адиб улыбнулся. Сарио уже не мальчик. Он теперь слуга Акуюба, в этом можно не сомневаться.

Старик развернул и разгладил страницу, прижал углы резными золотыми фигурками – символами Ордена. Густая зелень шелка – священный цвет Аль-Фансихирро; в лингве оскурре, в повторяющихся элементах бордюра – дыхание Акуюба, Волшебство. Сам по себе текст не обладает магической силой.

Здесь есть чему поучиться мальчику, вернее, уже не мальчику. Сарио даже сам еще не догадывается, кем он станет.

"Он немало узнал от меня, но еще очень много ему предстоит узнать”.

Иль-Адиб вдыхал священные запахи, читал знакомую тайнопись в сложных рисунках, недоступную тем, кто обделен внутренним оком. Смотрел на созданный его собственными руками магический узор и думал о том, что добился успеха.

Из новых веществ получились новые краски. Кровь тза'абов смешалась с кровью тайравиртцев; Дар ослабленного чумой рода, соединясь с внутренним оком Аль-Фансихирро, сотворил совершенно новую силу.

– Для Тебя, – тихо произнес старик на самом дорогом ему языке – лингве оскурре, языке Аль-Фансихирро. – Во имя Тебя, великий Акуюб, чтобы вновь поселился Ты в сердце Пустыни, в душе ее народа. Я создал Тебе нового Пророка. Да внемлет он гласу Твоему; да исполнит он чаяния народа своего; да станет он могущественнейшим Аль-Фансихирро.

Курились благовония. Он закрыл старые слезящиеся глаза, но тут же открыл – какое-то насекомое укусило в грудь. Хмурясь, он раздвинул полы халата, обнажил худую грудь с дряблой кожей.

Насекомого не было, но между ребрами у сердца выступила капелька крови.

Старый тза'аб обмер.

– Нет! Еще рано!

Капелька набухла и потекла. Хрупкие ребра раздвинулись и хрустнули, пропуская клинок, который находился далеко от шатра.

– Слишком рано… – простонал, испуская дух, дряхлый Иль-Адиба.

И слишком поздно.

* * *

Сааведра, вызванная во двор, с изумлением и страхом уставилась на незваного гостя.

– Что ты здесь делаешь?

Алехандро растерянно заморгал. Только что он беспрепятственно вошел через массивные ворота из кованого железа под оштукатуренной глиной кирпичной аркой. Одна узорчатая створка – половина листа аканта – так и осталась отворенной, словно он подумывал о бегстве. Близился вечер; по обе стороны от Алехандро свежеющий ветерок играл пламенем факелов. На лице наследника герцога, на его драгоценностях резвились свет и тени.

Сааведра тотчас мысленно дала себе подзатыльник – думай что говоришь. Пресвятая Матерь…

– Я хотела спросить, зачем ты пришел? – Она изо всех сил старалась не выдать волнение. – То есть я имею в виду… – Голос предательски дрожал. Она разозлилась на себя и сказала напрямик:

– Я тебя не ждала.

– Я сам себя не ждал. – Он пристыженно ухмыльнулся, теребя роскошный кружевной воротник рубашки. – То есть не собирался сюда приходить. Просто… пришел.

Сааведра кожей чувствовала взгляд молчаливого родственника, стоявшего за ее спиной. Он был вежлив – не вмешивался. Но и не уходил. Гости не баловали Палассо Грихальва вечерними визитами.

А сыновья герцогов не бывали здесь со времен нерро лингвы. Ни разу.

И вот это случилось…

"Да, вежливость. Я должна быть вежливой. Есть правила, специальный протокол, от меня почти ничего не зависит”.

– Не желаете освежиться? Не угодно ли пройти в солярий? Он отказался. Запоздало стащил с пышной черной шевелюры синюю бархатную шляпу с пером.

– Я думал… ты не откажешься со мной прогуляться.

– Прогуляться? С тобой? Сейчас?

«Вот это сюрприз. Матра Дольча, да какая блоха тебя укусила? Ты хоть представляешь себе, о чем просишь?»

Снова разозлившись на себя, Сааведра сказала с вымученной улыбкой:

– Вообще-то я собиралась лечь в постель… – И осеклась. “С ума сошла! Говорить о постели с мужчиной… С ним!"

– Кабесса бизила, – пробормотала она. Алехандро услышал и улыбнулся.

– И я. Рад видеть, что ты смущена не меньше меня. Это он-то смущен? Она едва не прыснула. Алехандро никогда не смущается.

– Так в чем же дело? – И тут она ляпнула:

– Опять сложности с женщиной?

Он покраснел. “Милая Матерь, когда же я возьмусь за ум?"

– Эйха, не обижайся. Граццо.

– Да что ты, какие обиды, – сказал он, не поднимая глаз. – Да, дело в женщине, но это вовсе не то, о чем ты подумала. Может, я и впрямь зря пришел… Может, я просто дурак. Мы ведь договаривались, что ты будешь меня писать, а не выслушивать нытье…

Алехандро снова залился краской, смял бархатную шляпу в сильных руках. Запустил пальцы в нечесаные волосы.

«Надо было остаться в таверне. Пресвятая Матерь, ну почему все идет не так?»

Он криво улыбнулся.

– Твоя овчарка не будет против, если я все объясню тебе с глазу на глаз? А то перед двумя Грихальва сразу мне не по себе.

– Овчарка? – растерянно переспросила она и резко повернулась. – Бенедисо, не волнуйся. Кто-кто, а дон Алехандро не сделает мне ничего плохого.

Губы Бенедисо тронула улыбка.

– Пожалуй, – пробормотал он и скрылся в доме. Сааведра повернулась к герцогу.

– Ну вот. Ушел. Больше некого стесняться. Доволен? Алехандро тяжело вздохнул.

– Это зависит…

– От чего?

– От тебя. Или от меня. Но я больше не могу ждать. И так слишком долго…

– Что – слишком долго? – Ее выдержка трещала по швам. – Слишком долго молчал о том, что тебе не нравится моя работа? “О Матра, это здесь ни при чем. Что я несу?” Она судорожно сглотнула и понесла дальше:

– Не хочешь, чтобы я тебя писала? А ведь портрет почти готов. Он изумленно смотрел на нее.

– Эйха! Нет! Ты работаешь превосходно! Великолепный художник. Такого красавчика сделала из кривозубой кабессы бизилы. – В улыбке блеснул знаменитый зуб и сразу спрятался под иронично-самоуничижительной маской. – Нет, твоя работа тут ни при чем, если не считать того, что оригинал портрета хочет попросить об одной услуге.

Успокоенная, обезоруженная, Сааведра улыбнулась.

– Ты же знаешь, я для тебя все что угодно сделаю. В оленьих глазах вспыхнул огонь.

– Номмо Матра эй Фильхо! – выпалил Алехандро. – Я верил, что ты это скажешь.

Он подался вперед, чтобы обнять ее, прижать к себе, поцеловать алый шелк ее губ.

И тут Сааведра обнаружила, что смущение исчезло бесследно. А чуть позже и робость. Зато появились другие чувства, но они ей нисколько не мешали.

* * *

В сумрачных глубинах Палассо Грихальва, над кречеттой, где вершились дела семьи, был чулан; там-то и заперся Сарио, чтобы заняться собственными делами. На краю лестницы – как в день его тайной встречи с Раймоном – стояла лампа; только она и освещала этот крошечный мирок. Под мышкой Сарио принес маленький портрет в раме, завернутый в дорогой зеленый шелк, а поверх шелка – в мешковину. И шелк, и мешковина полетели на пол, наполняя чулан запахами мака, конопли и кипариса.

Сарио опустился на колени, прислонил портрет к стене. Вгляделся.

"Превосходная работа. Совсем как живой. И никто не знает имя объекта. Ни одна живая душа”.

Сарио произнес имя, затем чуть растянул губы в улыбке.

– Тот, кому я верю, дал мне право действовать, как я сочту нужным, – объяснил он портрету. – А тебе я верить боюсь. Мы с тобой видим будущее по-разному.

Он медленно поднес к свету нож с тонким лезвием. Оно блеснуло. Как льдинка.

– Я не тот, за кого ты меня принял. Я не стану тем, кем ты хочешь меня сделать. Но ты на многое открыл мне глаза, в твоей науке великая сила, и во мне она не умрет. Твой конец – это мое начало.

Труднее всего было добыть кровь. Пришлось разыграть сценку: споткнуться, упасть на старика, царапнуть длинным ногтем. Крови, засохшей под ним, хватило.

Сарио взялся левой рукой за раму, другой поднес к холсту нож. Да, не сразу и не без труда он собрал все необходимые ингредиенты. Но старик прав: для Аль-Фансихирро нет ничего невозможного.

С этой минуты начинается второй этап его жизни. Восемнадцать лет – ничто для такого старца, как Иль-Адиб, последнего из тайной и могущественной касты воинов и волшебников. Остальные погибли в войнах с Тайра-Вирте. Их выкрадывали из Великого Шатра Акуюба, пока Иль-Адиб, самый юный из слуг Бога, не покинул свой беспомощный, сломленный народ, чтобы найти останки Кита'аба и возродить орден. Для этого пришлось отправиться к врагам, в их столицу, – так велел Акуюб. И разыскать человека, наделенного внутренним оком.

Сарио улыбнулся. Внутреннее око. Луса до'Орро. Двойное благословение.

А третье благословение дал Раймон – сделать то, что должен сделать.

Сарио медлил. Во рту пересохло. Сейчас все изменится раз и навсегда. Сейчас он сожжет за собой мосты.

Но внутреннее око не для того дается, чтобы выбрасывать его в сточную канаву. Не для того дается Свет, чтобы сидеть и ждать, пока он погаснет.

Сарио облизал губы, нараспев произнес несколько фраз на языке Аль-Фансихирро и пронзил сердце под узорчатым халатом.

– Я – не твой Пророк! – Рукоять ножа уперлась в холст. – Я – Грихальва, плоть от плоти моей семьи. И я буду Верховным иллюстратором.

По комнате текли ароматы. Мак, конопля, кипарис. Сон, Покорность, Смерть.

Глава 18

В комнате царил беспорядок. Заботиться об уборке герцогу не приходилось, во дворце вполне хватало слуг, чтобы выбирать ему парадные костюмы, наряжать перед церемониями и бдительно следить, чтобы из-за случайного пятнышка его светлость не уронил своего достоинства. Но Бальтран до'Веррада всегда славился своей непредсказуемостью.

Ему предстояло путешествие. Крайне важное для мирной и благополучной жизни Тайра-Вирте. От этой поездки зависело, каким он передаст герцогство своему наследнику. Увы, отнюдь не во всем герцог мог полагаться на послов. Бывали случаи, когда требовалось его личное присутствие. Видит Пресвятая Матерь, послы лезли вон из кожи, но велеречивые и уклончивые пракансийские вельможи сводили их старания на нет. Еще немного, и будет слишком поздно, поэтому Тайра-Вирте намерена в спешном порядке оказать Пракансе великую честь, а для этого герцогу необходимо соответствующее облачение. Но почему бы не воспользоваться оказией и не поохотиться в пути на тза'абской границе? Оно, конечно, государственные дела превыше всего… но до чего же славная там охота, номмо Матра эй Фильхо! Герцог давно обзавелся привычкой исполнять любые свои прихоти – титул к этому располагал. Да и опасности никакой – Воины Пустыни давно исчезли. Решено, он доставит себе такое удовольствие.

Но перед отъездом надо уладить одно маленькое дельце. Обсудить работу Верховного иллюстратора с самим Верховным иллюстратором.

– Сарагоса, давай не будем ходить вокруг да около. Ты пишешь все хуже и хуже. – Бальтран до'Веррада посмотрел на Серрано с легким сочувствием, которое тотчас сменилось раздражением, – мало, что ли, у него более серьезных забот? – Быть может, тебе покажется обидной такая прямота, но, уж не обессудь, у меня нет времени на экивоки. Я тебе заказал портрет сына, чтобы взять его с собой в Пракансу… а получил убогую мазню, не стоящую ломаного гроша. Сарагоса, разве я не объяснял, что сватовство принято начинать с подарков, для того-то мне и нужен хороший портрет сына?

Жалкий огрызок Верховного иллюстратора кивнул. Под пышной мантией, висящей на нем, как на бельевой веревке, поникли худые плечи, на лице пролегли густые складки уныния и страха.

– Ваша светлость…

– Сарагоса, меня твоя работа никоим образом не устраивает. – Поглядев на слугу, Бальтран до'Веррада щелкнул пальцами. – Нет, только не эту рубашку, надоела. – Герцог вновь повернулся к Верховному иллюстратору. – Ты и сам прекрасно знаешь, насколько важны такие картины для дипломатии и торговли. На подобных полотнах – вся документация нашего герцогства: “Рождения”, “Кончины”, “Женитьбы”, “Сделки”, “Договоры” и много чего еще. И эти картины должны быть превосходны. Совершенны. Мне не нужно ни одной посредственной.

– Да, – прошептал Серрано, – да, ваша светлость. Конечно…

– Мой сын на этой картине не очень похож на себя. Сарагоса содрогнулся.

– Как скажете, ваша светлость.

– А чтобы дарить его портрет королю Пракансы с надеждой на удачное сватовство, нужно побольше сходства. – Произнося эти слова, герцог, только что вернувшийся с охоты, снимал с пальцев испачканные потом и кровью кольца, чтобы как следует отмыть руки. – В моем сыне людям нравится лицо, телосложение, обаяние. Или ты считаешь, такой как есть он недостоин дочери короля Пракансы?

– Что вы, ваша светлость! Разумеется, нет…

– Так что же будем делать, а, Сарагоса?

Верховный иллюстратор походил на проколотый рыбий пузырь.

– Ваша светлость, если позволите высказаться… – А разве я не позволяю? Высказывайся.

– Ваша светлость, я болен, – с вымученной улыбкой произнес Серрано. – Конечно, я поправлюсь, но сейчас мне нездоровится.

– Государственные дела не могут дожидаться, когда ты поправишься.

– Да, ваша светлость, несомненно. Но я готов написать новый…

– Поздно, Сарагоса. Нет времени. Завтра я отправляюсь в Пракансу. А потому вынужден взять другую картину вместо твоей. Из горла Сарагосы Серрано вырвался клекот.

– Другую картину?! Но… ваша светлость! Номмо Матра, ведь Верховный иллюстратор – я!

– Но я не могу везти в Пракансу твою так называемую работу. А значит, придется дарить чужую.

Герцог отвернулся, взял принесенное секретарем письмо, раскрыл, пробежал глазами. Затем кивком отпустил секретаря.

– Благодарение Матери, нам повезло, что Алехандро заказал свой портрет другому художнику. И этот художник вполне справился с поручением.

Серрано был белее мела.

– Кому? – прохрипел он. – Кто… художник? Бальтран беспечно махнул рукой.

– Серрано, я не знаю его имени. Алехандро договаривался с ним без моего ведома, но я видел работу, ее принесли два дня назад. Она великолепна. Полнейшее сходство: и одухотворенность передана, и честность. Как раз то, что надо. – Он помолчал, без всякого выражения на лице глядя на Сарагосу, а затем сказал:

– Алехандро еще не знает, что я задумал, но не станет возражать. Любому мужчине лестно предстать перед невестой в наилучшем виде. – Герцог блеснул зубами в улыбке. – Похоже, мне удастся неплохо пристроить детей. Его сестра, когда вырастет, выйдет замуж и уедет в Диеттро-Марейю, а брак Алехандро с пракансийкой положит конец проклятым спорам о границах.

Сарагосе, серому, как труп зачумленного, оставалось лишь кивнуть.

– Но ваша светлость, конечно же, знает, из чьей семьи художник.

Бальтран до'Веррада рассмеялся.

– Что, Сарагоса? Боишься, что я тебя заменю ничтожным Грихальвой? – Он ухмыльнулся. – Пока я жив, ты не лишишься места. Но это не означает, что я обязан принимать любую халтуру.

– Ваша светлость!

– А потому советую позаботиться о здоровье, уж коли от него так зависит творческий успех. – Он величаво взмахнул рукой. – Можешь идти, Сарагоса. Дольча маттена.

Но Сарагосе Серрано, на ватных ногах выходящему из покоев, утро вовсе не казалось приятным.

* * *

Сарио лишь на миг задержался возле шатра, потом смял в ладони промасленный холст и откинул полог. Он знал, что увидит, как только войдет в сумрак, а потому, войдя, испытал не ужас, а облегчение. В глубине души он даже порадовался.

Старый тза'аб скорчился подле зеленого плата с уже знакомым Сарио поддающимся разгадке узором.

Юноша опустился на колени перед трупом, раздвинул полы скомканного халата. Посмотрел на дело рук своих, на след преступления, совершенного далеко от этого шатра.

– Милая Матерь… – Сердце вдруг исполнилось восторга, и вовсе не наслаждение убийством было тому причиной, а торжество, невыразимое удовлетворение при мысли, что он на такое способен. Ему был необходим успех, убеждение, что для него не существует преград.

Теперь он наверняка достигнет своей цели. Станет тем, кем должен стать.

– Я знаю, – сказал он, – теперь я знаю. Больше никто в Тайра-Вирте не обладает такой силой, такой властью, как я. Даже Вьехос Фратос. Им и невдомек, что их хваленый Дар – жалкая кроха по сравнению с сокровищами Аль-Фансихирро.

Охваченный жестоким весельем, Сарио широко улыбнулся. “Именем Пресвятой Матери и Ее Сына, да свершится воля Акуюба, бога Тза'аба Ри”.

Ирония в чистом виде. Самая настоящая ересь. Он должен был отправиться в Тза'аб Ри. Разыскать, собрать, именем Акуюба повести за собой Всадников Златого Ветра, разжечь огонь в давно остывших душах, вселить веру в давно изверившиеся сердца. Но он этого не сделает. У него другая цель.

– Я хочу писать, – сказал он старику. – Писать, как не писал никто. Хочу вернуть все потерянное нами за три поколения из-за проклятой нерро лингвы. Хочу стать лучшим из лучших, превзойти всех Вьехос Фратос, всех иллюстраторов, всех Грихальва, стать самым выдающимся Верховным иллюстратором в истории. – Он помолчал. Подождал. Но отклика не последовало. – Видишь ли, это для меня гораздо важнее. Мне некогда исполнять твои мечты, и Тза'аб Ри – не моя родина. Я принадлежу другому народу. И ты мне не отец.

Молчание. Сарио бесшумно опустил полог и встал на колени перед мертвым Иль-Адибом, последним членом тайного Ордена – если не считать того, кто его убил.

"Я уже не тот, кем был прежде. Я – нечто большее, нечто высшее. Я и сам не думал не гадал, что достигну таких высот, не ждала этого и Сааведра, хоть и верила в меня всегда. Этот старик дал мне Ключ, точь-в-точь как Вьехос Фратос”.

Кулон, тускло сиявший на его груди, спрятался в кулаке.

"Я не должен бояться. Не могу себе этого позволить. Теперь я – тот, кем всегда мечтал стать… но мне еще многого надо достигнуть. И Раймон меня благословил”.

Он все равно бы этого достиг. Но Раймон развязал ему руки.

Сарио вглядывался в узор, изучал шелк, рисунок, краски. И сразу разгадал смысл: Иль-Адиб давал святое благословение, предлагал великую силу.

Опять – ирония. Сарио закрыл глаза, облизал губы, прошептал несколько слов на лингве оскурре, разрушил узор, разметал ветки и цветы. Выхватил из-под них хрупкий лист пергамента, аккуратно скатал, вложил в украшенную охранными рунами тубу, положил ее в окованный бронзой ларец из терновника.

– Я сберегу Кита'аб, – сказал он. – Но не для Тза'аба Ри. И не для Вьехос Фратос, не знающих истины, сокрытой в нем… Нет Он мне самому пригодится. Тому, кем я стану.

Он закрыл ларец, щелкнул засовом, ласково провел пальцами по резным письменам. Лингва оскурра – страж священного клада.

– Мой Кита'аб, – благоговейно вымолвил Сарио. – Мой ключ к священной власти.

Он рассмеялся. Да, это Чиева. Чиева до'Сихирро.

Молча сложил плат, взял под мышку, а другой рукой поднял ларец. И вышел из шатра.

Он знал, что через несколько минут труп будет найден, шатер разрушен. Раньше старика нельзя было увидеть в тканевых стенах его жилища, и само жилище было сокрыто от чужих очей. А теперь чары спали, зеленый плат и ларец с лингвой оскуррой вынесены Теперь прохожие увидят вражеский шатер.

И не потерпят его присутствия в стенах Мейа-Суэрты.

* * *

Войдя в уединенный солярий, предоставленный сыну герцога гостеприимными Грихальва, Алехандро рассказал правду. Увидел, как Сааведра побледнела, как подкосились ее ноги, и успел схватить за локти – иначе она бы упала. Подвел ее к креслу, усадил принялся успокаивать.

– Сааведра, я расстроился не меньше твоего. Но ведь это всего лишь вещь.

Его ладонь легла на гладкую белую колонну ее шеи. В этот раз на ней не было украшений.

– Да, конечно. – Она старалась взять себя в руки. – Номмо Матра, Алехандро… Неужели мою картину подарят королю Пракансы?

– Эйха, но это по меньшей мере говорит о том, что ты неплохо поработала, – ответил он шутливо.

– Нет! – воскликнула она. – Только о том, что у тебя кое-что украли. И у меня.

– Эйха, да, думаю, можно и так на это посмотреть. – В его глазах потухла веселая искорка. Он обошел вокруг ее кресла, рассеянно взялся за рукоять тесака, выдвинул лезвие на полдюйма, задвинул со щелчком. – Но он же герцог – то, что принадлежит мне, принадлежит и ему.

– Это был подарок. Мой. Тебе.

– Это был мой заказ.

– Я отказалась от платы. Он улыбнулся.

– Верно.

– Если б я хотела, чтобы он попал к герцогу, я бы его послала герцогу. – Она едва сдерживала гнев. Алехандро рассмеялся.

– Пресловутый темперамент арртио? Немногие отважатся критиковать Бальтрана до'Верраду.

– Разве он этого не заслуживает?

Алехандро остановился, перестал клацать тесаком, сочувственно посмотрел на нее “Бедная моя арртио…"

– Ведра, амора мейа, чего ты от меня ждешь? Что я пойду к отцу и потребую вернуть портрет?

– А разве ты на это способен?

Сталь во взоре. Сталь в голосе. Непонятно, чего больше в душе – злости или жалости. А может, и злость, и жалость – напускные, а все дело в страхе, что ее талант, хороший для Алехандро (он все время об этом твердил, но она упорно отказывалась верить), плох для герцога. И для дочери короля Пракансы.

"Матра Дольча, дай мне сил. Пойди я другим путем, не причинил бы ей боли. Но я не хочу, чтобы и мне причиняли боль”.

Он зашел за спинку кресла, положил ладони ей на плечи, чтобы ощутить ее тепло и успокоить.

– Я не могу потребовать, чтобы он отдал портрет. Две недели назад отец уехал в Пракансу. А я только сейчас набрался смелости сказать тебе. – Он тяжело вздохнул, почувствовав, как напряглось ее тело. – Но все-таки я думаю… надеюсь, что для тебя… для нас обоих неизбежность моей женитьбы важнее увезенного портрета.

– Украденного, Алехандро.

Его ладони сжали упругую плоть, требуя знакомого отклика. Большие пальцы стали ласкать шею.

– Разве тебя совершенно не волнует, что я женюсь? Она опустила голову. Длинные густые кудри упали с плеч, занавесили лицо, скрыли ее мысли. Зазвучал голос, и в нем не было ничего, кроме смирения.

– Конечно, ты женишься. И я выйду замуж.

Точно обухом ударила. Его пальцы превратились в железные крючья, впились в ее плечи. Желудок сжался в тугой ледяной комок. Алехандро был унижен. Испуган.