Текст книги "Империя Машин: Старый Свет"

Глава – 9 —

Имперцы спешно отступали. «Бегите, псы!» – кричали вдогонку подлинные хозяева территории, погоняя вражескую армию точно кнут лошадей. Имперцы подрывали за собой железную дорогу, чтобы с закатом их не нагнали пустынники. И гнали, гнали поезда прочь, заметая всяческие следы присутствия Севергарда, посягнувшего на присвоение и возврат своих исконных земель. Жужжали линии электропередач. Вагоны обносились редкими хлопьями снега. Плесень грызла металл, проглатывала обивку салонов. У окон солдаты опустошенно смеряли взорами беглые огни единичных жилищ и туманные дали, смеркающиеся в надвечных объятьях пустоты. Солнце снова оставило небеса, бросило людей, чтобы те провалились в надвигающемся холоде, затерявшись среди непроницаемых долин. Никакие утепленные стены не защищали от промозглой стужи. Сколько жгли огня эти раздробленные песчинки вдалеке, чтобы прогреть крохотные горстки жизни промеж ничейных земель, где никогда не взойдет высокое растение. Лишь многовековые каменные леса – некогда дышащие, а ныне – бездушные, и призрачные небесные столбы позади них, подпирающие горние своды и ускользающие вблизи в нематериальный мир, всходили на подверженной угасанию почве. И как головы бездомных кочевников, десятки, нет – сотни поршней нефтяных вышек поднимались, зависали, будто бы озираясь, и окунались в черное месиво. Казалось это жуткое шествие стальной нежити завершит начатое единственных свидетелей восхода заброшенного мира, предавая их хаосу вечной ночи. Утухающая земля, неподвластная культуре, противилась как освоению, так и присвоению. Или так казалось проигравшим… Может это они не допускали… «Абсурд!». На удаляющуюся страну глядели тысячи замкнутых комнат, отгороженных друг от друга неудачной экспансией востока. Их экспедиция, ратующая за веру, родину и свободу окончилась ничем. Пора вернуться к женам, старикам и детям, заявить о смене траектории развития, включить за семейным ужином граммофон, прослушать дисциплинирующую речь, а после – невзначай отлучиться, встретиться в потемках с товарищами и напиться до самозабвения. Они засыпали, грезили, отрицали, пробуждались. А к пейзажу за окошком подкрадывался липкий и стылый предрассветный омут. Лиловые прожекторы высвечивали заросшую камнелистом степь. Бурые валуны неразборчиво перекатывались под однотипное сотрясание степи. Аморфная масса не структурируемого материала изворачивалась, впитывая бледнолицые «солнечные» побеги, и едва различимые плывучие платформы колыхались на черных волнах. Так являло себя всесильное Ничто.

Диверсия. Поезда съехали с рельс. Следом резко хлынула жара. Вагоны превратились в огромные коптильники, консервированные гробы. «Нас засунули в топку и провернули!» – выли отдельные голоса. Каждый призывник, случайно оказавшийся в догоняющих составах, понимал свое назначение: последние эшелоны выбросили на убой – задержать контратаку пустынников. Никого не волновали имена и жертвы. Выполни задачу – а там сочтемся. «Оставить панику!» – рвали глотку командиры. «Вы – армия, структура! А не безвольная игрушка высших сил! – вторили полевые корректоры, хватаясь за громкоговорители, – прекратить разложение, это приказ!». Корректоры метались от бешенства, хлестая кнутами военных, ведь непослушные солдаты воспроизводили типичную детско-родительскую ситуацию: участники массы перекрыли слух, оправдываясь взрывами и огнем, они перестали повиноваться начальству, каждый, обособившись, заботился о себе, не обращая внимания на других. Их взаимные привязанности и долговые обязательства отошли на задний план, стушевавшись с патологическим фоном бессмысленного страха. Никакие терапевтические речи не помогали отрезвить поглощенных страхом людей. Глаза корректоров сверкали от гнева. Они мечтали призвать зазнавшихся отпрысков к ответу. Грозили принудительной терапией, расстрелом… Куда там!

Суховей, тянущийся с востока, набивал вагоны и моторные отсеки пылью. Над небосводом начерталась безмерная радуга, сжигаемая пустотой. Кто воспламенит однотонные штрихи, вспенившие чужеродное пространство? Алчные черные «озера» проглатывали свечение, и сам потускневший мир представлялся необитаемым морем мертвецов, пережевывающим любые различия. Напуганные безумным вальсом мертворожденной природы, люди прятались в каютах. Помраченные и отчаявшиеся. Это «незаурядство», полнящееся разладом, с плаксивым интересом смотрело на скользящие тени, набегающие на стальные убежища перепуганных «венцов творения».

Аресты, повальное бегство… «Оттянуть время!». Промасленный фитиль. Никто не хотел умирать… Прощальные взоры съедает ночная темень… и пожирающий ее огонь. Дион дает тумака соседу: «Взбодрись». Солдаты продираются сквозь стены пламени, вытягивая выживших. Они не знают. Завывает сирена. Над полем кружат черные птицы. «Падальщики?». На помрачневшем лице соседа читается приговор. Мерзко на душе. Офицеры таращатся на бегущих в низине солдат, насвистывая песнь. Враги кричат, свои – кричат. «Жги!». Дион нагибается к запалу. Считывает с лиц товарищей недоумение и страх, однако приказ – есть приказ. Резкое движение, искра… Его улыбка гаснет. Это не могло долго продолжаться. Он ушел, не удостоив и взглядом пожарище. «Это похоронит побережье, но спасет город». Позже, выживших эвакуируют, а тех, кто догорает в едином котле, гигантской яме, очаге и братской могиле – оставляют на корм птицам. Задание выполнено. Ледяная ночь обступает империю с запада, на севере – пустыня, населенная враждебными недогосударствами, юг – бушующий океан, а с востока давит Сонтейв. Имперцам некуда бежать. Погрязшие в войне люди ощущают свою конечность и зависимость от неизмеримой глухоты окружающего мира. Нигде, кроме них не обнаруживается ни единого лика, черточки или, хотя бы, пятнышка, гарантирующего спасение. И вот, они – беженцы родных краев, сдают позиции, защищая родные земли от ненавистных захватчиков. Пустынники отомстили той же монетой. Как близко и как далеко! Дион сидит в кресле напротив выцветших мониторов, окидывает полубессмысленным взором зеленые клубы ядовитого газа. И что-то шепчет под нос, унесенный ветрами прошлого. «Теперь мы совсем одни… Не могу в это поверить. Неужели… Неужели проводки, эти хрупкие и такие же ненадежные, как и человеческое тело канальцы – единственное, что связывало нас?». Тем временем газовые тучи расплющили мелкие постройки и расщепили живые организмы. Едкий дым разлагал органическую материю на элементы, после чего плотные скопления рассасывались, образуя осадок со специфичным синеватым оттенком глазури. Остаточный газ просачивался сквозь фильтры контрольной башни, вызывая тошноту. Рядом лежала безголосая трубка. По радио кто-то бренчал на гитаре. Город молчал.

– Ты из вербовщиков? – поинтересовался Смотритель, закуривая сигару.

– Из тех, кто лечит общество от импотенции, – ответил раздраженно Дион, всматриваясь в городской силуэт. Собеседник хмыкнул, но расспросы продолжил.

– Есть вести с фронта?

– Меняем рубежи.

– А слышно что-то про Корнию? Говорят…

– Продалась Сонтейву, шалава, – оборвал его офицер.

– Ее народ страдает.

– И поделом.

– Разве миссия Севергарда не в преодолении розней? – возразил Смотритель, но Дион лишь презрительно смерил дозорного взглядом.

– Глобализм не совместим с Пограничьем, – офицер увидел всполох пламени на побережье и прибавил, – близится день краха недогосударств. День, когда отщепенцы склонятся перед родителем и вернутся в стойла. Ну а нарушителей мы вылечим: прижизненно или посмертно.

– А знаешь, служивый, – ответил Смотритель, – мой брат таких вот пугачей уложил.

– Ты о чем, рядовой?

– Переправил в бездну-матушку мерзавцев, издевающихся над новобранцем.

– Так он, что – головой того? – непонимающе уставился Дион, пытаясь сообразить, к чему ведет собеседник.

– Осторожнее, офицер, ведь и вас могут утихомирить за самомнение.

– Ты угрожаешь старшему по званию?

– На войне нет званий, только смерть.

– Оправдываешь убийства? – Дион отвечал вальяжно, но внутренне сгруппировал тело, прикидывая, как быстро он дотянется до оружия. Мозг с досадой констатировал: «чертовски далеко!».

– Не я же давлю чужую землю с империалистскими воплями и зачищаю мирные демонстрации.

– Значит так: или затыкаешься или сброшу… Ах! Мразь! – взвыл капрал, получив под дых.

– Я с ранних лет уличный боец, – встал Смотритель, опрокидывая офицера, – а мой брат – заслуженный врач, интеллигент, а не дворовый подонок вроде тех, что гнобили его жизнь, – и вломил в бок, заставив поднимающегося капрала повалиться вновь.

– Вали отсюда, – произнес Смотритель, разряжая его ружье. Он снял штык-нож и бросил пустой магазин к ногам Диона, – уматывай, имперский пес, пока не передумал. Гордись отечеством, продавшим своих сыновей. Успеешь добраться до того склона – не издохнешь от второго выброса. Я предупредил, – произнес он, активируя нагнетатель давления.

– И это ошибка, – процедил Дион, – которой я не допущу.

Снова попытка контратаки и поражение.

– Мы все стремимся выжить, продлить род, но есть грани, которые я не переступлю, – Смотритель бесстрашно приблизился и уперся лбом в голову капрала, – В отличие от изменников, я всегда остаюсь человеком, – поделись товарищ офицер, как капралом стал? Настучал доносами?

Этот выпад невзначай болезненно прошелся по самолюбию Диона. В голове пронеслось отрывочное: «подыскали временную замену», «переподготовка», «профилирование». Его понизили в должности из-за странных вопросов о профпригодности…

– Слышал, чего вы натворили… На пограничье. Своих сожгли, лишь бы врага затормозить. А ты с гнильцой, товарищ. Как и вся ваша организация по переделу мира.

– Ты! – Дион метнулся в сторону Смотрителя, осуществляя проход в ноги. Но, после непродолжительной борьбы, дозорный отбросил его в стену, отвесив кулаком в печень, и сам повис на нарах.

– Да, я! Лежу сейчас на ничейной земле! Пусть песок решит, твоя она или моя.

– Против чего же ты бунтуешь? – офицер отер взмокший лоб, изможденно облокотившись на приборную панель.

– Всего того, что осталось. Вам не понять.

– Так объясни, или издохнем здесь вместе, – Дион взял со стола чугунный болт, целясь в защитное стекло, – сам знаешь, нарушится герметичность, и затравимся насмерть.

Тот начал было с ругани, но капрал посоветовал попридержать язык и заговорил первым:

– Когда разразилась война, вы – сосунки, лезли в вагоны, а жены толкали нас, попрекая малодушием. Мол – защищать родину, где бы они ни была – зов долга, наглухо отбитый у мужиков, пристрастившихся к выпивке. Всех под одну гребенку упекли, всех вынудили, несмотря на то, что земли то те – испокон веков, не наши, и шли мы туда карателями, а не спасителями. Все можно было прекратить, если бы вы, все вместе: умники и умницы легли на рельсы и не позволили отправить ваших отцов на убой. А теперь – разъяренные, преданные, брошенные страной в штрафбаты, покалеченные солдаты истребляют ее народ. Знаешь, я тоже мог быть среди них, мог штыком выколоть тебе глаза и вздернуть на проводах. Но мне вдолбили – «так надо», и на всякое возражение я машинально отвечал – «есть!». Поэтому, меня не приняли сокамерники, когда в двадцатых они выступили против военного призыва и нас скопом побросали в тюрьму. Они добивались показаний, настраивали друг против друга, и нет – я не заложил товарищей, а уничтожил изнутри. Развалил их бригады, потому что так надо! Меня амнистировали. А теперь вижу, куда завело имперское гостеприимство, – произнес он с иронией. – И левые и правые полегли вместе. Пора рыть братские могилы – да некому! Чего молчишь, язык проглотил? Высунись в окно – там и твои товарищи, и мои, и чьи-то бесхребетные создания, а мы – их судьи и палачи. И я горд за страну, горд за ее склонность к истреблению инакомыслия, и презираю тех, кто отступится от наших заветов. И сам преступник, и ты – тоже. Все будем болтаться. Чего вопишь? Не понимаешь? И я не знаю, почему уперся, ведь за закрытыми дверьми – ад, а мы здесь – так… наблюдатели.

– Почему ты воевал? – навел на него двустволку Смотритель.

– Для того, чтобы война – этот позор человеческой дикости, был последним, что я увижу.

– Так вы, капрал – трус? Получается, я поймал потенциального дезертира! Ха! Да за твою голову медаль дадут. Погоди каяться, включу звукозапись.

Дион понял, что катастрофически промахнулся… Он верил, что сплел из лжи и правды убедительную историю, переметнувшись на сторону изменника, но все закончится здесь и сейчас… Когда он отринет «показания» перед лицом анонимного следствия, и испустит последний вздох… Где-то он лгал, где-то – открывался себе. «Как бессмысленно! Признай, и тебя будут судить, возможно сможешь сбежать… По крайней мере, твое время еще не закончено. – вразумлял его внутренний голос, – Цепляйся, борись покуда дышишь. Ты – не животное на скотобойне».

– Как видишь, я не вооружен, – произнес офицер, – а ты тычешь огнестрелом.

– По уставу вам положено молчать до окончания ареста, – Смотритель принял главенствующую позу.

– Все полегли, твой устав достояние прошлого.

«Глупый дурак торчал в своей башне, войны настоящей не видал. Без правил, заветов и установлений» – подумал Дион с сожалением. Он отвернулся к окну, поглядел на скупую тишину, на дальние лощины, укрывающие обесточенный город, сиротливо стынущий в глинисто-вязкой почве. Он ощутил тошноту в горле. Сердце сжалось от мысли о том, что его кости ожидает сотление во прах, теплое тело – гниение, а подвижные, ищущие глаза – ничто.

– Абсолютная анархия, дикая преступность. Надо было возвращаться к нормальной жизни, нормальной во всех смыслах! – закричал на него Дион.

– Ты потухни, не в строю. Мы здесь равные, и какой-то поползень, обвешанный погонами, мне – не начальник. Так что будь добр: сбейся в угол.

– Дурья башка, тебя использует Пограничье! И братец твой, кем бы он ни был… шакалиное отродье на службе врага.

– Да-а-а, – затянул Смотритель, – параноикам всюду мерещатся заговоры. Они плетутся везде, кроме вашей затхлой глубинки. Типичный солдафон, умерщвляющий неподвластный народ. Когда мы не повинуемся вашей политике всеобщей мобилизации производства, вы говорите: «толпа выходит на погромы – разогнать». Когда мы просим о праве на самоопределение, вы присылаете корректоров, внушающих идеи о нашей недоразвитости. Когда мы восстаем – выдворяете нас на окраины. Либо истребляете. Как видишь, сейчас я замещаю твою должность, а мой брат… – Смотритель покосился на подножье башни, – ту же, что и твои друзья.

Он прошептал какую-то древнюю молитву и спустил рубильник, отвечающий за подачу газа. Комнату окатил запах жженого дыма. Насосы напряглись, накачивая сжиженный газ, и через мгновение скученный умертвитель с выхлопом вырвался наружу, разносясь по окрестностям. Диона подкосило. Он мигом ослаб, сраженный невидимым взглядом медузы. Кожу, мышцы, сочленения лихорадило от нелепости случившегося. «Они пали из-за чьей-то мелочной мстительности!». Он услышал тихий хлопок. Кажется, на время струя иссякла… Но вот поршни заработали с новой силой, разогревая систему сброса переработанного газа.

– Повышенная терпимость позволила вам жить: идиотам, детям… – произнес офицер с горечью, видя наяву, как развалятся легкие товарищей, утопаемых в кровавой рвоте. – Инфантильные недоросли! Севергард приютил тебя, гражданство подарил, работой обеспечил, и чем же ему отплатили, неблагодарное ты животное!

– Наша история…

– Да нет у Пограничья никакой истории! Вы – полуфабрикат!

За спиной прозвенел выстрел, а затем, взрыв… Диона швырнуло на настил. Башня дала крен. Скатилась крыша, и высотное строение полетело на земь. Когда офицер пришел в себя, то не без труда выкарабкался из помещения через выбитое окно. На волоске, подле смотрового окошка, откуда он протиснул ноги, висела чугунная арматура. Он чудом выжил, и больше не спорил с «мистической» необходимостью. Осмотрелся – отделался ушибами да мелкими порезами. Привкус железа во рту, похрустывают кости, да голову мутит. Вокруг – горы покореженного металла. «Самому не выбраться». Дион подтянул ноги и уселся на безопасном расстоянии от склонившихся груд стали, ожидая помощи. Рядом лежало придавленное плитой тело смотрителя. Оно шевелилось и дышало, глаза беспорядочно бегали по сторонам. Когда оно потянулось к Диону, тот сделал предупреждающий жест и отстранился, как от чумного. Смотритель боялся, ему было больно, он терял сознание, но мучительный инстинкт самосохранения возвращал разум назад, назад в истерзанное тело, отрицающее жизнь. Дион мог оказать посильную, паллиативную помощь. В мешочке имелись нейростимуляторы, приглушающие боль, но офицер пытливо вглядывался в «предателя», намереваясь «выведать правду» пред ликом смерти. Он не верил ему ни на йоту, и следил за поведением симулянта по соответствующей методичке, отпечатавшейся в памяти. Вначале Смотритель мужественно принимал страдание, но с каждым новым «возвращением», он становился все плаксивее и беспомощнее. А тело боролось с отрицанием, игнорировало его мольбы, как и испытующий взор обезличенного солдата по соседству. Смотритель пытался выползти из-под тяжелой ноши, навалившейся на брюшную полость, яростно бил истертыми в кровь кулаками по бетонной плите, плакал, умолял. «Помоги-и-и-и-и!» – хрипел он, видя, что его тело пока не расплющено окончательно, и есть призрачный шанс на свободу. Ноздри забивались пылью и бетонной крошкой, и он закашливался, не в силах совершить глубокий вздох, давясь соплями и страхом.

Вскоре, уже сам Дион боролся с «проявлениями соучастия не человеку, но состоянию». Пресекал чувственные отождествления себя с мучениями другого. Отдалялся, перемещался мыслями в иное измерение, выносил за черту «здесь-и-сейчас». «Это лишь его образ! Он – игрок на арене реальных боевых действий! Манипулятор!» – кричала психика, защищаясь от эмоционального шторма. И за это он его ненавидел. Будучи при смерти, своими действиями, активным противостоянием с судьбой, смотритель как бы был ответствен за его переживания. Он намеренно вызывал вторжение «автоматических» чувств, препятствующих справедливости естественного правосудия.

Офицер бился с собой, отважно ниспровергал «бесплотные речи предателя», но не проронил и слезы, дабы не польщать изуверски продуманного врага. Под маской утихающей битвы организма за выживание Дион смутно видел отряд кровожадных пустынников, вырезающих его друзей, а позади – целый Сонтейв, армаду кочевых племен, выискивающую бреши в незримой обороне Севергарда. «Не забывай корни!» – приказно прозвенел внутренний голос. На глаза попался отвалившийся флаг Севергарда. Он лежал параллельно смотрителю. Так же – потрепан, и так же – придавлен. В этом неявном знаке Дион увидел глубокий, мучительный символизм выбора и собственное призвание. На кону – судьбы горожан. От его непосредственной активности, личных предпочтений и «пустых» склонностей зависит потенциальное будущее пусть клочка, но – родной империи. Он – часовой, десница закона. Потому, просто обязан не пропустить и тени сомнения! И, уже обливаясь потом от сочувствия и собственной черствости, офицер, тем не менее, придерживался принципу бескомпромиссного суда истории. Из уст Диона прогремело суровое наказание, и далее он невозмутимо выжидал исполнения приговора – смерти. Однако, буйный нрав поверженного врага мешал офицеру сосредоточиться на насущных проблемах. Смотритель не унимался, продолжая настойчиво «требовать своего». «Он поступает по инерции» – утверждал рассудок Диона. Было крайне жалко следить за неосознанными содроганиями, охваченного рефлексами животного. «Не напрягайся понапрасну» – посоветовал он умирающему, отмечая изрядную долю бесплодного сопротивления. «Сволочь!» – вскликнул смотритель. Офицер почти безразлично подумал: «почему задерживается совещание судей? Смерть опаздывает. Архив требует немедленного отчета!».

«Чего ты торжествуешь?» – возникло из неоткуда. Солдат поморщился, ища револьвер дабы облегчить участь страдальца. Ни следа… «Мы хотели… Прогнать чужеземцев с родных земель…» – заговорил смотритель с напрягом. Его лицо исказила отчаянная гримаса, после чего оно навеки застыло.

Дион вздохнул. Облегчение.

К упавшей постройке подбежали солдаты, помогли офицеру подняться на ноги. Затем его бегло осмотрел полевой врач и дал добро. Дион поблагодарил сослуживцев, ощущая, как там, наверху – жизнь пронеслась на волоске от пропасти. Заодно выяснилось, что подрыв башни устроила шайка налетчиков, планирующих поживиться частью припасов. Группы военных рассредоточились по периметру, устраивая на мародеров облавы. А береговая линия – была целиком отчищена от неприятеля. Токсин сработал.

Уцелевшие армейские подразделения остро нуждались в припасах. Еда, медикаменты, одежда – все подлежало конфискации. И солдаты принялись разгребать трупы посреди кровавой бойни. В кармане одного из павших Дион нашёл письмо отцу и пару медяков. Перевернул тело на живот, снял рваный китель. Поодаль, за пригорком, лежало тело девочки. По команде пара рядовых бросилась оказывать первую помощь. «Не дышит!» – выкрикнул солдат со вспученными глазами. «Тише ты. Она – холодная». Скорый осмотр констатировал смерть от удушения угарным газом. «Что забыло ты тут, дитя?» – сокрушенно подумал другой товарищ, проталкиваясь сквозь рабочие ряды. Вытащив лопаты, бригады разгрузили рабочий инвентарь. Внезапно с одной из дозорных вышек раздались крики. Вдоль ниспадающей стороны острова, по низовью рек, военные обнаруживали новые и новые тела, отравленные газом. Жители что – бежали из города?! Ужас и смятение прокатились по одурелым лицам солдат. «Неужели там, за периметром – их никто не ждет?». Однако крупицы дисциплины пока еще тлели на задворках сознания.

Чтобы остановить разложение и массовые эпидемии, солдаты пробовали разрыть котлованы для схрона. Но на каменной почве их ждала неудача. Часть тел вовсе бесследно исчезала в тумане. «Когда-то здесь теплилось живое присутствие мира, а ныне – огромная торфяная язва». Усиленно копали землю, без дум о последствиях. Просто выполняли механический труд. Секли смерзшийся грунт, вываливая глыбы в полный рост. Вокруг ям формировались отвалы, грозящие ненароком засыпать рабочих. Час от часу раздавались крики. То – стычки между подчиненными и начальством. Солдаты останавливали работу, прислонялись к студеному камню и неподвижно замирали, как статуи. Все они ждали вестей разведчиков, посланных в родной город. А обозленное из-за собственного стратегического просчета командование, обрушивалось на терпеливые лица трудяг. И те, и другие находились под эффектом безликого духа превозмогания.

По мере приближения к городу, у речных берегов отлавливали свежие тела, приправленные ядовитым паром. Военные взволнованно сбивались в безмерную массу и вкрадчиво заискивали пред убиенными, ища родственные души. «На опознание выстроись!» – хрипели осипшие офицеры, но их никто не слышал. Лишь отталкивали и негодовали. Руководство молча пряталось в палатках, внимая безголосому радио, откуда вот-вот должны поступить распоряжения из штаба. Где затерялся часовщик? Пусть поторопится, мы так больше не можем! – думали они, следя за неторопливым ходом часового механизма, проматывающего обезличенное время. Наконец, неповоротливые стрелки городских башен пробили полночь. Могучее эхо, изданное стальной машиной, гулко отозвалось в сердцах командиров. Минутное облегчение… Что-то изменилось? С надеждой на магическую власть числа командование выглядывает из палатки и видит прежнюю картину… Оно бы так и заперлось в дремучем лесу воображения, избавленное от необходимости решать насущные беды. Вслушиваясь в низкочастотные шумы, изливающиеся со станции связи.

Но люди иссушены тревогой. Неопределенным, беспредметным страхом, растекающимся по траншеям, ямам, укреплениям и разобщенным рубежам обороны. Рассыпанные индивидуалисты, шеренги прощеных грешников бесперебойно пыхтели по пояс в земле, воплощая свой удел. Кто-то втихаря настроил радио, однако забыл переключить станцию, и по целому батальону пронеслась масса противоречивых «сведений» и «заявлений». Виновного быстро нашли, и он был наказан, но тревога только росла, сгущаясь в своих объемах подобно туману, дезориентирующему потерявшихся путников. Офицерский состав, не получив распоряжений от начальства, беспокойно метался от одной группы военных к другой, чтобы вовремя заметить и пресечь назревающие мятежи. Неопределенность подтолкнула их закрыться в опорном пункте и самим прибегнуть к слушанию «запретной трансляции». Дион чисто случайно словил частоты самой популярной, и в тоже время считавшейся мифической, радиостанции. В «Голосе Пустыни» обсуждались последствия психологического воздействия пропаганды, генераторов помех и систем подавления «инородных шумов». Затем распространялись враждебные идеи, подстрекающие свою аудиторию к бегству в восточные страны. Озвучивались конкретные обстоятельства предоставления убежищ. Описывались бытовые условия проживания беженцев и вынужденных переселенцев. «Вызывают потребительские настроения, сволочи!» – возмутился один из офицеров. Тем не менее они внимательно вслушивались в низкочастотный говор, будто надеялись выудить хоть крохи «полезной» информации. Если не от «своих», то хотя бы из уст враждебных культур.

Вдруг в палатку заглянул старший командир. «Вы чего удумали, дезертировать?!» – взревел он, услышав отрывочную фразу, выдавленную из эфира. «Для противодействия антигосударственной пропаганде принято постановление, запрещающее использование радиоприемных устройств в деструктивных целях! Слушая их речи, вы наносите ущерб национальной независимости и безопасности нашего народа. Радиоприемник подлежит изъятию!». Заметив, что в помещении все – свои, командир поумерил пыл. «Пояснить хотел… Что ложью вас кормят. Развесили уши, а теперь прикиньте: ведь ни один из этих „беглецов“ не делится подробностями: почему, и самое главное – как он сбежал? Это проплаченные диверсионные голоса» – заключил он. Но оглянувшись и поняв, что за спиной никого нет, по-тихому затянул вход брезентом и присоединился. «Крути ручку!». Дион послушно переключил передачу, когда вдруг из радио полилась музыка. «Вот суки! У нас бомбежки, а они наслаждаются!» – взбесились солдаты. «Переключай скотов!». Вдруг мелькнула станция: Глас Народа. «Пенсионное обеспечение калек, колоссальный рост Особых Школ и Домов Милосердия, формирование рабочих дисциплин для слепых и глухих… Насколько бы богаче выглядела социальная политика Севергарда, если не презрение к оставившим экономическую деятельность инвалидам, оказавшимся на попечении государства. Конечно, им выплачивают пенсии, но каков формируется в культуре образ: бездельник, пьянчуга, потребитель, эгоист, прикрывающийся увечьем! Вместо добровольного ухода из жизни, он наседает на социальные институты. Рыщет: где бы поживиться бюджетом. Не поднимает производство, а отягощает светлое будущее! Потому, дабы не развращать население, нищих и калек сцеживают в заведения, изолирующие Пограничников от общества. Либо высылают на окраины. На этом фоне меркнут впечатляющие масштабы застройки городов, ибо не соблюдаются элементарные правила безопасности. За последние десять лет, вы только вдумайтесь! Пятикратное увеличение темпов инвалидизации населения. А вчерашние граждане втихушку ссылаются „с глаз долой“. Таков Севергард – родина лицемерия».

«Ладно, сворачиваемся, – дал указ командир, поморщившись, – перестройте волну, а еще лучше, спрячьте это… и забудьте восвояси, иначе и нас кто-нибудь да примет за предателей». Солдаты переглянулись, а затем разломали радио и сбросили обломки в реку.

Ближе к ночи объявился первый гонец. Он несся напролом и едва не свалился замертво, угодив в заболоченную местность. Его вытащили. Ошарашенные глаза мельтешили, разведчик запинался, но четко изложил суть дела. Все их немыслимые предчувствия сбывались. Совсем недавно кто-то установил развилку у берегового трубопровода и перенастроил маршрутизаторы для подачи бесплатной воды в старые кварталы, лишенные жизненно необходимой влаги и изнывающие от дикой жары. Сеть так же подключили и к городским сливам. Власти на местах не двигались, и люди решили вопрос своими средствами. Все эти мероприятия прошли вразрез с требованиями закона, однако муниципалитеты посчитали, что нагрузка на водоканалы приемлемая и оставили изменения в силе. И в итоге… Они – защитники столичных узлов, верноподданные крупнейшей за историю человечества империи, схоронили ее детей. Каждый солдат считал своим долгом что-то положить в крохотные гробы. Специально отобрали мешки, куда сдавали символичные для себя предметы. Дабы мертвым не было одиноко. Убитые выглядели под копирку: с открытыми ртами, усталым телом, вспученными мышцами и сплюснутыми глазами. Пока разгоралась погребальная процессия, по рядам прошлось распоряжение: «развести огонь для взрослых» и «вырыть кратер для молодых», но военные резко воспротивились засыпать маленьких человечков в общую могилу. «Как какое-то отмершее мясо…». Своими действиями они буквально нарушали серийное производство смерти, придавая каждой пропащей душе значение индивидуальной церемонии. К чему всемирная история, коллективизация, прогресс, общественность, национальная гордость, истина, нормальность, когда в лице утихших детей пошатнулся сам бренный остов их существования? Где же разразится, воспламеняясь, единая многонациональная когорта международного империализма, коли мертвы глаза будущего? Солдаты переживали общий… раздельный, зияющий, как ночь, провал. Носильщики образовывали полосу смерти, отправления в последний путь. Без разворота, строго на север. Рядом уложили участников и жертв войны. А затем взгремела земля.

После землетрясения обнажились свежие трещины в земной коре. «Хоть какое-то послабление!» – раздалось среди людей. Температура воздуха постепенно накалялась. Нашли очаги подземных пожаров неподалеку от заброшенной свинофермы. Вытянутые на простынях тела складывали в носилки и волокли в кипящую массу за салоном. Там – сбрасывали в трещину, поминая коротким словцом. Монотонные движения, однообразный миг за мигом. Настоящее оседало в прошлом, будущее запало назад. Это были их жизни, и они скончались. Внезапно, как и возникли. На лбах мертвых обустроились мухи – обручальные смерти. Все они – вне игры, вне потока, устремленного в завтра. Обнаженное, застывшее настоящее лицезрело само себя.

Когда соорудили котел и запустили «очистку» до ноздрей голодных солдат донеслись запахи жареного мяса. «Курятиной пахнет… Что-то есть захотелось». У военных заурчали животы, но они сдерживались от окончательного падения. После «первой обжарки» пошла вонь от гнилых тел. Многих рвало.