Текст книги "Империя Машин: Старый Свет"

Поскольку обвиняемый относился к когорте «особо опасных», его, как и других из сей группы транспортировали на жесткой койке, оборудованной фиксаторами конечностей. Круговая конвейерная лента перемещала Пограничников вдоль сферы, огибающей центральный пьедестал. Едва койка разместилась у ниши, как с нее сбросили черное покрывало, обнажая немощного маленького человека. Первое что сделали с подсудимым – это поднесли мягкий планшет и сняли отпечатки пальцев, после чего развернули в центре зала белый хирургический стол. «К вашему поведению есть вопросы» – произнес жестко Разоблачитель, призывая нарушителя к смирению. Затем подсудимого раздели догола и возложили на железную кушетку. Пограничник издал тревожный стон: «х-хол-лодно!». Но Суд был непререкаем. «Сместить фокус в область живота! – и когда коллеги выстроились в очередь, вооружившись медицинскими инструментами, докладчик продолжил, – прошу осмотреть экземпляр ненормального поближе. Его телесная девиация, отразившаяся в нарушении физических пропорций, выдаст нам истоки протестного расстройства». Кто-то приволок пленочный фотоаппарат и запечатлел «извращенный образ» преступника. Тем временем коллегия экспертов уже целиком отрабатывала свой хлеб. Они щупали, давили, сжимали влажное, покрытое испариной тело. Тыкали пальцами в живот, шею и пах. Давили на глаза и кадык, разжимали челюсти, проверяли отверстия. Диона покоробило, и он отвернулся, делая вид, будто занят чтением. А докладчик продолжал: «Отмечается спутанность сознания, невозможность четкого, последовательного, формального ответа на поставленную задачу. Диагноз: мировоззренческий анархизм». Двое писарей за столом напротив вели под диктовку протокол Осмотра. Подсудимый сильно ворочался, пытаясь уклониться от острых ногтей и твердых пальцев, вгрызающихся в тело. Это «сопротивление» не понравилось судебному исполнителю. В целях терапии Пограничник был жестко зафиксирован. Конвоиры дернули за рычаг, и со спустившихся вниз продолговатых излучателей полился стерильный, неестественно белый свет, обезображивающий черты заточенного в койку подсудимого. Дион невольно посмотрел на «пленника». «До странности знакомое лицо…». Где-то он видел этого мужчину. И пока офицер рылся в памяти, световая установка выставляла Пограничника то ли оборотнем, то ли – древним вампиром, питающимся плотью живых существ. Бледная тень, воплощенный призрак прошлого облекается в своих прегрешениях. Он причастен к страшной трагедии, постигшей… Судья отвлекся, останавливая Докладчика. Щелчок радио. Многозначительная пауза. Объявляется перерыв.

Пока основная масса расходится по коридору, к каждому приглашенному подходит регистратор с блокнотом. «Опишите ваши впечатления». Немного побеседовав с исполнителем, Дион узнает о существовании Центра Пресечения Противоправных Идей. Фоном вновь заработали усилители. «Вы пытаетесь эгоистично взвалить ответственность за вашу жизнь на плечи государства. Говорите причина – производственная травма, однако суд отклонил ваши доводы ввиду их необоснованности. И теперь вы нарушаете порядок, хуля страну. Ваши товарищи по цеху отказались свидетельствовать против синдиката». «Да поймите вы, – взмолился рабочий, – на них давят! Обеспечьте им защиту, и они…». «Вы не слышите? Они отказались от показаний. Имеются ли у вас иные доказательства? Слово «отказались» вам знакомо? Быть может следует провести лингвистическую экспертизу? Тест на интеллектуальное развитие? Быть может, вы выбрали профессию… Не по своей квалификации, и пострадали от собственной беспомощности? Так поздравляю, теперь вы официально – непригодны». Рабочий взвыл от ужаса. Его лицо исказила жуткая гримаса. Он упал на колени, моля у государства о прощении. Отныне он исключен из общества себе подобных. Но кроме профессии он ничего не имел! Он всю жизнь заложил на фильтрационную наковальню, чтобы стать орудием народной воли. И теперь… не нужен!

Дион выглянул в переход и заметил, как рабочий бился головой о стену. Тупо, ритмично и отчаянно, точно зависшая программа внутри неисправного робота. Со лба его стекала свежая кровь, пустые глазницы были залиты слезами, а рот – искривлен страхом. Позади стоял Разоблачитель, невозмутимо заполняющий протокол. Его ни трогали ни боль, ни душевные страдания. Он просто фиксировал факт отклонения «зазнавшегося субъекта». Услышав, как скрипнул пол, Разоблачитель смерил Диона оценивающим взглядом. А когда понял, откуда тот вышел, принялся сверлить офицера глазами, да так, будто загонял выдохшуюся овцу. Однако, Дион не смутился. «Кажется, вы срываете план» – сказал он, обращая внимание на мигающую лампочку вызова. Исполнитель поднял голову, а офицер, воспользовавшись моментом, вернулся на место и пообещал себе больше не покидать зала.

В промежутке между разбирательствами, привели буйную женщину. Рыжеволосая с растрепанными волосами и порванным платьем, она рыдала навзрыд, моля слушателей о помощи. Но несмотря на «бурную реакцию», с ней покончили в два шага. «Прекратите разыгрывать спектакль, – строго заявили корректоры, – то что вы больны не даёт вам права на оппозиционные настроения. Хватит строить из себя жертву социальных установлений». Даму заботливо уложили на операционный стол по соседству и включили лампу на максимум. «Мы ждём откровений, милочка. Признания своих проступков, а через них – и движущих вами комплексов». «Мои друзья найдут вас и тогда…». «У Пограничников не бывает друзей, только сообщники», – парировал Разоблачитель, надевая хирургические перчатки. Увидев, как корректор приготовил иглу, женщина закричала, истерично забившись на кушетке: «они воспрянут!». Сотрудники поморщились. «Еще одна мессия». «Перевертыш полагает извращенных – большинство. Однако введите препарат. Еще никакое тщеславное существо, не выходило от нас… Не в себе». Дион заметил колбу с надписью «нейтрализатор аффекта». После инъекции женщина стала словно манекен. Деревянной и тугой. Ее раздели догола перед аудиторией, тщательно прощупали и осмотрели, записав отклонения. Все это время она находилась в сознании и лишь вяло шевелила глазными яблоками. А со скамей по ее телу бегали жадные взгляды. «Прокапаем месяца полтора, и девочка придет в чувство» – заверил конвоиров ведущий корректор, держа ладонь на груди пленницы.

Немногим позже вернулся судья, оправдываясь неотложными делами. Со скамей встали присяжные и свидетели разврата обвиняемого. Они утверждали, тыча на кушетку, что «поэт, возлежащий на Светильне – восточный антигосударственный проект, паразитирующий на общественном резонансе. Единственный удачный и реализовавшийся. Его нельзя рассматривать как человека, он функция и рупор пропаганды антинародных настроений! Потому и судить его необходимо соответствующе». «Благодарю за ваши крайне полезные пояснения» – довольно произнес судья, исполненный благочестия. «Прошу позволить! – донеслось у Диона под ухом. Мужчину буквально потряхивало от перевозбуждения, – я заметил поразительное сходство в суждениях предыдущего Пограничника с нашим случаем. Как и бунтующий подросток в теле мужа, этот обвиняемый на своих сектантских собраниях называл нас „трусами, не способными говорить от собственного имени“. Он утверждал, что современному обществу и государственному аппарату присуща болезненная объективность! А принципам права – избирательность. Это может свидетельствовать о систематической подготовке к антинародным акциям». Судья учтиво поблагодарил выступающего, однако прервал его речь, сославшись на ограничения по времени. Он прижал мантию к выпирающему животу и встал, чтобы огласить результаты предварительной экспертизы дела: «следствием установлено, что господин Натюрн Э. В., несмотря на запрет проживания в столичных городах, часто посещал крупные скопления людей для распространения своих заразных идей. Он останавливался у знакомых или иных сочувствующих ему маргиналов. Применял к ним насильственные действия идеологического характера. Манипулировал товарищами, нарочно демонстрируя бедственное положение, хотя мог вместо безделья устроиться на ближайшую фабрику и избавиться от комплекса неполноценности. Его болезненное состояние выражалось в податливой психике и тотальнейшем безволии. Он легко поддавался внешнему воздействию, и после непродолжительного внушения утрачивал собственную позицию. Вся его изувеченная психика послужила инструментом вражеской агитации. Обратите внимание на денежные сборы, которые он организовывал для преодоления нищеты. Куда пошли деньги – неизвестно. Одно безусловно – на момент ареста подсудимый находился в тесных контактах с другими Пограничниками. Фамилии и инициалы скрыты по просьбе следствия. Коррекционное освидетельствование признало всех членов нелегального объединения под кодовым названием „Подполье“ разлагающимися личностями, обладающими склонностью к фантазированию, отлыниванию от труда и критическому взгляду на миропорядок. Из-за утраты связи с реальностью, больные стали бояться публично высказывать свои мировоззренческие сдвиги. Они прятались по трущобам, не желая быть на виду, что сигнализирует нам о явных признаках психической аномалии. В свете последних событий в этом есть логика. По решению Института Фильтрации и Коррекции материалы с личностной характеристикой обвиняемых направлены для детального изучения в суд. Кто желает оспорить экспертное заключение?». Тишина. «Дополнения?». Встал один пожилой мужчина. Он вальяжно пригладил бороду, и заправил в карманы ладони. «Подсудимый… Играет революционную роль контркультуры». «Наживка антинародной пропаганды!» – перебивает старика протоколист, вписывая замечание. «Обвиняемый, – повернулся в пол оборота судья, – у вас имеются возражения?». Конвоиры подкрутили передатчик. Усилилась мощность излучателя, пробивающего тонкую кожу и высвечивающего скелет. Однако, вместо того, чтобы подавить связанного человека, подобная мера его только взбудоражила: «я понимаю устойчивость режима! И что сопротивление отнимет большую часть моей жизни. Ту, которую я потрачу даже не на борьбу, а на тупое упрямство в попытке остаться собой! В любой иной стране я бы провел годы, занимаясь саморазвитием… Самые страшные последствия режима в том, что он крадет время». «Бессвязная речь, признаки навязчивых идей» – запротоколировали в отчете. Дион обернулся. Зал был полон негодующих людей. И как он их не заметил? Неужели перестарался и чересчур отдалился от происходящего? Как бы его не обвинили в безучастном отношении к правосудию… А к делу подшивали все новые и новые доказательства. Обличительные митинги проходили на рабочих местах, в институтах, заводах, творческих союзах, где составлялись коллективные оскорбительные письма с требованием кары опального поэта, проповедующего паразитический образ жизни. Но самое любопытное заключалось в том, что никто не мог процитировать и страницы из трудов осуждаемого ими человека. Кажется, они вовсе его не знали, а двигались по инерции разогнавшегося гигантского колеса, перемалывающего все на своем пути. Родные отказались от него. Жена сдала Институту, а после – забрала детей и уехала. Никакой защиты, покровительства извне. Всеми осужденный, он просто готовился к расстрелу. У него была возможность покинуть страну, время… но он добровольно отказался от спасения. Абсурд? За спиной приговоренного поэта не имелось ни государства, ни народа, ни даже веры. Среди бывших соседей не нашлось и человека, который вступился бы за него на неизбежном часе суда. «На что он надеется?» – подумал Дион, и впервые в его глазах мелькнуло что-то вроде уважения. Он попытался вытравить это чувство, но эмоции оказались сильнее воли.

Когда сторона обвинения нащупала уязвимый нерв поэта, тяжба переметнулась с обсуждения личности писателя на его «ущербные творения», распространяющие через молодежь упаднические идеи. По завершении первого слушания, суд постановил «направить бывшего гражданина Натюрна в Институт для изучения». С кушетки раздался нечеловеческий вопль. «Его сломают» – подумал Дион, ибо он помнил, как испытывали Пограничников. Вынесенный вердикт поддержал и общественный обвинитель, заявивший о великом падении нравов. Никто не был лично знаком с виновным, однако каждый желал вставить свои пять копеек, очередной гвоздь в крышку гроба нарушителя государственного порядка. Иногда люди путались в показаниях, иногда – цитировали слова обвинения, говорили о вредном влиянии его трудов и мыслей на окружение. Свидетелей обвинения прибыло неисчислимое множество, и лишь пара письменных показаний – со стороны защиты. Старых рукописей давно почивших родителей.

Дион молчал, не участвовал в дебатах, и когда его пригласили высказаться по поводу назначенного наказания, коротко бросил, что согласен с обвинением, и ушел, сославшись на болезнь. «Ваш отъезд может быть расценен как бегство» – сказали ему у дверей. «Знаю, поэтому я поступлю иначе». Офицер вышел в коридор и попросил местного помощника принести стакан воды. Кажется, от духоты кружилась голова. «До странности знакомое лицо» – подумал он, глотая прохладный напиток. Где-то он видел этого мужчину.

– Эй, ты как? – подсел рядом его бывший сослуживец, – ты совсем бледный.

– Да так, жену вспомнил – ответил Дион, словно их не разделяли годы. Он даже не пожал товарищу руку. Точно они и сегодня сидят по окопам, а вокруг творится бессмыслица. На Диона накатила волна… ностальгии? По круговороту смерти и крушения надежд? «Да что с тобой!». Офицер попробовал избавиться от жуткого образа, хотя в те моменты казалось, что они живее всех живых. Не как здесь, в тепличных потемках, вынесенные за скобки.

– Есть способ помочь? – спросил Хольт.

– Да… помолчи пожалуйста.

– Понимаю… почему тебя определили в музей. Место, где мы обретем заслуженный отдых, – сослуживец замолчал, словно собирался с мыслями, – Нелегко жить под одной крышей с сестрой предателя…

– Осужденный – брат Катрин?! – Дион подозрительно посмотрел на товарища, – она умерла.

– Извини, не подумал, что тебя это так заденет – прошептал он, как бы оправдываясь за ненароком оброненную фразу.

– Зачем ты отправил мне приглашение?

– Так нужно, – ответил улыбчиво товарищ, и похлопал Диона по плечу, – выпьем вечерком?

– Признайся! – настаивал Дион.

– Прекрати видеть во всем двойное дно, это плохой знак…

– Не прикидывайся, будто не понимаешь, о чем речь! – повысил тон офицер.

– Знаешь, мне так жаль тебя, – произнес спокойно Хольт, закуривая сигарету, но, тем не менее, отстранился, – Ты утратил базовый навык, обеспечивающий нам выживание: доверие к людям.

Дион заметил, что взгляд товарища был обращен в сторону. Он оглянулся. Ничего. «Или…». Его охватила неопределенная тревога. Он обронил стакан и поспешил удалиться из здания. «Почему мозг истязает тебя? Почему он никогда не останавливается, пробуждая новые сомнения?». Казалось, тысячи раскрывшихся глаз буравили ему затылок, подтачивая уверенность. А еще… Будто свет в помещениях стал ярче. Он свернул к выходу – тупик. «Назад! Назад! – тревожно бил разум, – куда я иду?». Вооруженные конвоиры настигли Диона в коридоре и с нажимом попросили вернуться. Пока его провожали в зал заседаний, офицеру намекнули, что его могут привлечь по статье о пособничестве в государственном перевороте. Открылись ворота. Трибуна напротив… «Вы должны, – подтолкнули Диона вперед, – нет, вы обязаны выступить с заявлением! – прибавил Смотритель, когда заметил, что офицер сопротивляется публичному откровению. – подсудимый дискредитирует нашу историю, говорит о том, что жертвы войны – напрасны! Его поступки оскорбляют ваше имя, товарищ Дион! – а когда и это не сработало, надавил на самое ценное, – память павших! Ваших друзей! Членов вашей семьи!». Дион поддался давлению и обвинил родственника по полной строгости закона. Он излил на него скопившуюся в груди боль и злобу. На государство, прогресс, пустынников, жену, войну и историю. На секунду он даже сам поверил, что говорит справедливо. И каково чувство облегчения… Будто с плеч свалилась тяжкая ноша, освободившая его от непосильной роли изгнанника. Стук молотка. Концерт окончен. Занавес. «Теперь и я – соучастник». Люди медленно покидают зал. «Не хмурься. Жду вечером» – снова хлопнул Диона по плечу Хольт.

На выходе он заметил, как осужденного избивали стражи правопорядка. Однако, когда офицер пригрозил им протоколом, то вместо страха, услышал лишь отзеркаленный стенами смех. И немногим позже понял «почему». Намереваясь проучить мерзавцев, офицер составил на конвоиров отрицательную характеристику и передал на рассмотрение в Бюро. Однако, спустя месяц, он не получил никакого отклика. Дион навестил канцелярию и обнаружил, что его письмо не дошло до адресата. Тогда офицер обратился повторно с аналогичным результатом. Наконец, с третьей попытки ему удалось добиться вручения бумаг в руки. Но этот маневр ни к чему не привел. Он посылал запросы в один орган, а получал ответ из совершенно другого. Еще и не по теме жалобы. Будто государственный аппарат наугад доставал письма из общего контейнера и отвечал генератором случайных слов. Он снова пишет в орган, который его выпроводил, но ему сообщают, что на данное обращение он не имеет надлежащих полномочий и ему следует обратиться в иной орган. Жалобы постоянно где-то теряются, их пересылают из одного ведомства в другое, и каждый раз – не по назначению. Но Дион не сдается, продолжая вести веерную рассылку по всем мыслимым инстанциям, дабы добиться справедливости. Носится с бланками как угорелый, ищет единомышленников и собирает подписи. Так, методом проб и ошибок он косвенно узнает, что ему необходимо искать соответствующее министерство на региональном уровне. Однако данное уточнение ему никак не помогает на практике. Раз за разом он натыкается на какие-то барьеры, препятствующие возможности донести свою мысль до вышестоящего начальства. Попутно на него составляют протокол по статье «о жалобщиках», подрывающих стабильное развитие нации. И теперь он вынужден бороться на два фронта: защищать свои права и отстаивать закон «для других». У него конфискуют часть имущества, сажают в исправительное учреждение, где вновь учат дисциплине. Месяцем позже выпускают… Ища крайнего, он допускает ошибку и снова проводит неделю за решеткой. Ему снова приходится выслушивать доклад о своем психическом неблагополучии и недоразвитости. Дион терпеливо сносит заточение, выстраивая в голове стратегию защиты. Неделя перетекает в месяц. С рассвета до заката жалобщиков заставляют убирать территорию и признаваться в мысленных проступках. Затем наступает вечерня, на которой каждый из собравшихся Пограничников публично озвучивает причины своего отклонения. Близится день Х. Офицера вызывает к себе коллегия корректоров. После убедительного отчета и «раскаяния», его отпускают на волю.

Обозленный на мир, он обращается в очередное министерство и получает отказ. За ним – следующий. И так его трясут по кругу. Каждый раз находится какой-то недочет, который он упустил. Везде – иные требования к стилю изложения, оформлению и содержанию. За бумажной волокитой проходят месяцы, а он лишь ловит сплошные отказы. По разным причинам: «ненадлежащий запрос», «не соблюдена форма заявки», «не относится к нашей области». Наконец, финальный аккорд завершается коронной фразой: «истек срок обжалования». И никакой обратной связи. Люди сами по себе, государство – само по себе. Зато наблюдают пуще прежнего. Едва он утратил официальный статус действующего офицера, как ощутил полную беспомощность и невозможность быть услышанным. Он будто вел диалог с глухой стеной. «Да они сговорились! И нигде, сволочи, крайнего не сыщешь! Зато тебя из-под земли достанут!». Он был изможден, повержен. И свободен… от музейной каторги. Казалось, живи – да радуйся, коли вокруг – мир. Но после внутреннего переворота сознания все было не так в этой Севергардской камере обскуры. Все выглядело предельно неправильным: от архитектуры до людских нравов. А зачаровывающие странников технологии померкли на фоне расслаивающегося общества. Да и само время изменилось. Ночи удлинялись, Дион чаще зажигал средь бела дня фонарь. Он видел, как люди умышленно пребывали в слепом неведении. Или то – его частный самообман? Бегство разобщенного «Я» в чужую реальность? Диону казалось, что он болен и бредит наяву. Что ему достаточно отвернуться, и сойдет невзрачная пелена, завесившая красоту мироздания. Однако, когда он совершал оборот, «видение» оставалось прежним. Тоскливое, вязкое и противное. Он хотел избавиться от временности, чьим заложником себя ощущал. А сознание перечило ему, защищаясь от распада и обостряя внутренний конфликт фрагментами из прошлого. «Неужели я бесповоротно испорчен?». Он ощущал себя обманутым и преданным. Спутанным, мечущимся созданием в поисках смысла. Он смотрит на город и ему тошно. Будто излом воли, настигший офицера, обезобразил сущее. «Или же он стал окончательно негодным для эволюции» – додумалось внутри. Ступай прочь, человек. Ты волен поступать как пожелаешь. Природу не заботят отбракованные материалы…

Спустя десять лет на Площади Павших снесли обветшавший мемориал и на его месте реконструировали древний театр. Люди приходили смотреть туда трагедии и комедии. Затем ряд памятников, посвященных выдающимся ученым и некоторым коллективным захоронениям, переплавили на заборы, а основание пустили на дорожное покрытие. «И ни слова о павших… – пробормотал он вслух, сжимая кулаки, – в этом выражается попрание ценностей. Привлечь бы вас, сволочи, по статье». Дион ощутил легкий толчок в спину. «Дедуля, время вышло. Ты устарел» – сказали сбоку. «Это тебя надо привлечь за оскорбление!» – вскричал мужчина, выкапывающий последнее свидетельство братской могилы. Дион вспылил и подрался. Затем подоспела стража из Гражданского Надзора. Офицера остудили палками и приволокли на краткий допрос. Спрашивали, куда он ехал, как умудрился совершить нарушение. Припомнили, как он много лет назад обсуждал с посетителями «нерациональность командиров». «В чем конкретно я обвиняюсь?!» – возмутился офицер. «Вы утверждали о неоправданных жертвах войны. Тем самым принижали жертвенность товарищей. Не с того ли, что вам не довелось заслужить повышение?! Объяснитесь, товарищ офицер. Ибо вас подозревают в симпатии к захватчикам». «Я не понимаю причины своего нахождения в изоляторе». «Вы прекрасно осведомлены об основаниях своего задержания, дорогой Дион. Вас испытывают на правдивость. Помните ваших собеседников? Они планировали сорвать национальный праздник. Разрабатывали антигосударственный проект. Дайте пояснения». Дион резко заявил, что не имеет отношения к аномалии, и, впечатлившись его реакцией, стражи правопорядка перевели «товарища» к остальным заключенным. Так текла, или, вернее, утекала сквозь пальцы жизнь.

Последнее время Дион много рассуждал о религии. Он коллекционировал отрывочные фрагменты о доимперском прошлом. Копил ветхие газетенки и рылся на свалках, ища утерянные знания. Он размышлял о Бездне, разделяющей миры, и не понимал, почему боги не всесильны. Почему безличные принципы на манер естественных законов определяют, кого ждет спасение, а кого – проклятие, и никто не ведает наперед: очнется ли в чертогах вечной пустоты или же на пути к блаженству? Разве это – справедливость? Почему немые законы жизни превосходят людей, их открывших? И почему они так далеки от богов? Что значит: бог существует, покуда ему служат? «Могущество бога зависит от крепости вашей веры» – прочитал Дион и нервно засмеялся. Видеть невидимое, доверять пророчествам, осязать фантазию… «Знаете, это не сверхъестественный опыт, а тяжёлое психофизиологическое расстройство восприятия, и место его адептам в коррекционном центре. Вам, всем вам! – тычет Дион в пустоту, – непроизводящим паразитам общества, упрекающим нас в убийстве божественного. Надо же! Испуганные сиротки, брошенные воображаемыми мамашами, вопят о мертвом теле природы. Устроили тут демагогию, подрывающую развитие юных умов. Коли на нас ополчились, собаки, так маленьких не трогайте! Тут и глянем, кто выстоит. Впрочем, история уже порешила».

Шли месяцы. Дион постепенно «деградировал». Он ходил в обносках, чаще гнушался гигиеной, меньше заботился о настоящем и постоянно присутствовал «по ту сторону». Он искал ответы на предельные вопросы. Его постоянно беспокоило время, смятое в клубок. Какая дата? Когда произошло то или иное событие? Что привело к войне и промышленной революции? Почему наступил следующий день? Не сужается ли небесный свет? Не становится ли холоднее? А сам город, люди… Частные повести безосновных порождений и угасаний. Никто не мог подсказать с чего начался мир, Севергард, Сонтейв. Откуда растут корни истории хотя бы обозримого прошлого, будто вся она сотворена впопыхах на чьей-то коленке. Государственные архивы молчали, молчали и люди. Дион обращался к прохожим, но горожане сбивчиво выдавали «не знаю», и так же быстро ускользали, чтобы раствориться в повседневной суматохе. Как и забытая богом война. Куда ее запишут в тысячеликом томе человечества? Дион копошился в библиотеке, ища нужную дату. Страницей раньше, страницей позже… Как обнаружить отрывок посреди вечности? Вот мелькнули крохотные цифры, сдавленные необозримым «до» и бесконечным «после», а под ними сводка сухих фактов, приправленных империалистическими лозунгами. Ни переживаний, ни дневников памяти, лишь блеклые шифры да числа с инициалами. «Я вам не учебник истории!» – вскричал Дион, выпрыгивая из-за стойки, и бросился бежать навстречу братским захоронениям. Два часа пути на скором поезде и… Ничего. Тела товарищей съела огненная земля. А их следы – скромные надгробия, эти малейшие отблески вечности, сошли под землю, точно со стекла чье-то непродолжительное дыхание. Дион смотрит на белесое небо, на бескрайнюю степь, на гуляющие пески, заметающие отпечатки его сапог, и ощущает вселенское одиночество.

Он идет по пышущим гарью улицам, обволакиваемым багровыми предрассветными пятнами. Обувь вязнет в пылевых облаках. Офицер кашляет, давясь мелкой асфальтной крошкой и прикрывает лицо рукавом. По разбитым тротуарам скользят прохожие в фильтрующих масках. Укутавшиеся в лохмотья, точно снеговики, они безразличны и наивны. Слева столовая, овощные лавки, ломящиеся от порченых продуктов. Их перебивает запах керосина и свежей краски. Мимо на паровой тяге везут лощеные трубы. Где-то в переходе звучат множественные дрели – то ломают асфальт, чтобы прогреть горючим газом смерзшуюся землю. Отряды мужчин тащат на спине утеплитель для стен. Многие дома на первых этажах необитаемы. Хотя в центре города холод едва заметен. Раздается гонг. Впереди светит нечто, напоминающее Солнце. Щиплет глаза и кожу. Застигнутые врасплох люди прячутся под козырьками. Работают мощные насосы, прочищающие каналы. Всюду царит производственная необходимость… и нахлынувшее на мир беспамятство.

Знакомый квартал. Дион ускоряется. Сдерживая волнение, достает старый пропуск, машет им, и не сбавляя шага проносится мимо озадаченных часовых. Очутившись в жандармерии, вытирает намокшую шею и стучится в архивный отдел. Его пропускают в холл и вручают одноразовый талон. Когда очередь доходит до Диона, ему выдают один из экземпляров военной хроники. С трепещущим сердцем он переворачивает страницу – а там белым бело. Разочарованный, офицер покидает здание. Он понимает, что в этом мире ему не остается иного приюта, кроме Музея…

Старательные, серьезные люди двигаются вперёд, в ногу с прогрессом. Война миновала, ее памятники в галереях и лавках древностей, а он – живой экспонат, исполняющий обязанности говорящей статуи. Раз в год выступает с докладом, пересказывая посетителям основные события и причины войны, а затем, под оглушительные аплодисменты толпы, его откладывают в сторону до следующего дня памяти. Им не расскажешь, как сомневался в приказах друг, о чем беспокоился товарищ лейтенант, как переживал разлуку с умирающей женой старший офицер. Как архитекторы запрягали вусмерть работяг и главнокомандующие толкали ложную надежду… «К чему показуха? Это музей, а не площадка для скандалов и сплетен» – возражал недовольный Директор, едва Дион заикался об истине. Двадцать лет сузились до полуторачасовой повести. За борт выброшены судьбы и полутона. На плаву осталось лишь предание о народном единстве. «Война сказалась на твоем мышлении», – корил офицера Директор, и был прав. Подобно первому образу, запечатленному птенцом, впервые обретшим зрение, Дион принял войну за свою родительницу. Иногда он мечтал, чтобы вернулись старые рубежи, звенели выстрелы, с неба сыпались бомбы, а редуты корежило от магнитных орудий. Ибо тогда он жил. Ибо тогда жили те, кому он дорог. Когда Дион окончательно проникся хандрой, Директор принял кадровое решение. «Я позабочусь о твоём переводе» – сообщил он по-отечески офицеру. И Диона, как безвольную куклу, распределили в госпиталь праведного Синоха. Коротать оставшиеся деньки, ухаживая за выжившими из ума Пограничниками.

После тяжелого рабочего дня, офицер облокотился на парапет лицом к морю и заключил: «меня выжили из собственной жизни». Конечно, она вся была построена на лжи, замалчивании, мелких победах и поражениях, радостях, тающих в горестях нищеты. Он и женился по необходимости, ослепленный надеждой. Поодиночке на их острове под названием Севергард было не выжить. Конечно, молодые и амбициозные, они ещё рассчитывали на некое «Х» впереди, заселяли будущее собой, творили, грезили. Вереницы юных сердец, утопающие в праздном довольствии. Никаких полутеней, только ясность. И плакаты, плакаты. Как он ликовал, вступая в армию. Выслужиться до высокого чина, заполучить пенсию, заслуженный отдых, отмечать именины и проводить отпуска с женой. Медсестра и солдат. Офицер вспомнил, как они гуляли ночью близ родного поселения. Как на них напала стая бродячих псов, и Дион закрывал девушку собой. Его изрядно покусали, прежде чем собак спугнул шальной выстрел. «У тебя же пойдет заражение!» – воскликнула Катрин, разрывая новое платье и бинтуя возлюбленного. «Пустяки, – ответил он, хрипя лёгкими, – главное ты не пострадала. Я ни-ко-му не позволю тебя ранить». Тогда-то офицер и понял, почему защищал ее от Института Коррекции. Никакая психогигиена и социальность не способны приручить человека. Никто не любил Диона за то, что он просто есть. Его личность оценивалась по принципу полезности, по публичному признанию, по статусу, по соответствию занимаемой должности, по отыгрываемой роли, по политической позиции… Потому и относился он к жене соответствующе. Он жил с Катрин, как с придатком, функцией. Ибо сам функцией и являлся. Лишь близость Пограничья и полуслепая вера возлюбленной в его уникальность позволили осознать себя жертвой социального эксперимента. «Милая моя» – прошептал Дион, стирая пыль с ее надгробия. Она одна видела за культурным лицом, этим навязчивым социальным портретом – конкретного человека, заслуживающего любовь. Она и еще горстка товарищей, сложивших на войне головы. Звякнул колокол. Полночь.