Текст книги "После финала"

– Макс, что с нами будет?

Голос у нее дрожит. Она не отрывает глаз от Дилана, чья грудь ритмично вздымается под белым одеяльцем. Я вспоминаю вязаные желтые квадратики, из которых Пипа собиралась сшить покрывало для кроватки в детской. Интересно, что с ними стало?

– Думаю, мы узнаем это в суде, – отвечаю я, пытаясь сохранить самообладание.

– Не с Диланом. С нами. Что вообще с нами происходит?

Мне так хочется обнять ее, поцеловать, сказать, что, несмотря ни на что, я люблю ее по-прежнему. И боюсь потерять не меньше, чем Дилана.

Но я ушел от нее. У нас с ней война. И вряд ли она захочет, чтобы я ее обнимал. Поэтому я ничего не говорю. И она отворачивается от меня.

Глава 20

Лейла

Лейла чувствует, что обстановка накаляется. Эммет распорядился увеличить количество дежурных сестер, но это лишь добавило в палату нервозности. Санитары получили распоряжение об уборке с особой тщательностью, словно их обычная уборка была недостаточно хороша. Инь и Шерил сняли задравшиеся бумажные листы, призывавшие посетителей мыть руки, и заменили их на ламинированные таблички. Все отделение стоит по стойке смирно, и все это ради одного-единственного человека.

Доктор Грегори Кларк Сандерс-младший выглядит на десять лет старше, чем на фотографиях с его официального сайта, где амбициозный молодой человек вальяжно сидит в кабинете, отделанном красным деревом. Глядя на эти фото и впечатляющий список дипломов, которыми обладает светило из Хьюстона, Лейла всякий раз чувствовала себя менее квалифицированной, менее весомой.

Теперь, когда она идет по коридору к палате интенсивной терапии, она чувствует, как к ней возвращается прежняя уверенность. Грегори Сандерс – невысокий худощавый мужчина с песочного цвета волосами и приятным лицом без признаков самодовольства с фотографий на его сайте. Он протягивает Лейле руку.

– Рада с вами познакомиться, доктор Сандерс.

– Зовите меня Грег.

Лейла не слишком разбирается в акцентах, но она ожидала, что у Грега он будет заметен – протяжное техасское произношение, знакомое ей по сериалу «Даллас», который так любит Руби, – но Грег Сандерс говорит почти так же, как Макс.

– А это мой адвокат Лаура Кинг. – Макс кладет руку на плечо женщины лет сорока пяти с высветленными прядями волос, достающими до плеч. На ней темно-синий пиджак и белые брюки – наряд, более уместный для прогулок в Монте-Карло, чем для палаты интенсивной терапии детской больницы Бирмингема.

– Добро пожаловать в нашу палату интенсивной терапии.

Подведя их к раковине, Лейла ждет, пока они вымоют руки. Мимо проходит Инь, стараясь не смотреть, но, безусловно, чувствуя то же самое, что и остальные сотрудники, к этому американскому специалисту, который утверждает, что он может добиться успеха там, где они потерпели неудачу. Этот визит несет скрытую критику, заставляя относиться к нему как с настороженностью, так и с любопытством. Лейла тоже заинтригована, но вскоре убеждается, что Грег спрашивает больше, чем предлагает, и ничего нового она от него не услышит.

– Протонно-лучевая терапия, которую мы применяем у себя в Хьюстоне, имеет самые высокие в мире положительные результаты, – сообщает он, входя в палату. – У нас самое современное оборудование и квалифицированный персонал.

Лейла мысленно встает на защиту своей не менее квалифицированной команды. Интересно, как бы справился Грег с сокращением бюджета Национальной системы здравоохранения и недостаточным финансированием? Вряд ли его протонно-лучевому центру приходится прибегать к помощи благодарных родителей, чтобы приобрести дефибрилляторы, спасающие жизнь пациентам.

– Главным преимуществом протонной терапии является возможность управлять облучением, четко локализируя зону облучения.

Грег отвечает на вопрос Лауры Кинг, но смотрит по очереди на каждого, словно читая лекцию в учебной аудитории.

– При медуллобластоме мы облучаем проводящие пути цереброспинальной жидкости, весь мозг и позвоночный столб, не затрагивая другие области, как это происходит при традиционных методах лечения.

Грег стоит рядом с Диланом, показывая рукой, где и как будет происходить облучение, но он даже не поздоровался с ребенком. Не представился, не взял его за ручку, не объяснил, что хочет ему помочь. Лейла знает, что Дилан мало или совсем не осознает, кто стоит рядом с его кроватью, но, несмотря на это, она кусает губы от досады. Ведь Дилан Адамс прежде всего ребенок, а не наглядное пособие. Погладив мальчика по лбу, она мысленно произносит: «Все в порядке, малыш, это всего лишь разговоры».

В бумагах, представленных Лаурой Кинг, есть заявление, оспаривающее распоряжение суда. Лейла его читала, но согласиться с ним никак не могла. Протонная терапия может значительно уменьшить опухоль в основании черепа Дилана, но какой ценой? Трехмесячный курс лечения плюс перелет, томография и облучение только ради того, чтобы ребенок прожил еще несколько месяцев, возможно даже лет, в его теперешнем состоянии. Почти полная неподвижность, отсутствие речи и координации. Эпилепсия, потеря слуха, когнитивные расстройства…

У Лейлы имеется ряд вопросов, и она собирается их задать.

– Доктор Сандерс, в результате хирургического вмешательства у больного возник послеоперационный синдром, который повлиял на функции организма, речь, движение и так далее. Будет ли протонная терапия иметь аналогичные последствия?

– Напротив, побочные эффекты протонного облучения значительно меньше, чем от операции.

Ответ прозвучал столь быстро и уверенно, что Лейле становится ясно: они действуют по заготовленному сценарию.

– Если бы Дилану не сделали хирургическую резекцию, – резко произносит она, – он бы умер.

– Но именно этого вы сейчас и хотите, – бросает Макс, взглянув на нее.

Лейла чувствует, как в ней закипает злость.

– Нет, этого я не хочу. И никто из нас не хочет. Все мы хотим лучшего для Дилана. А по моему профессиональному мнению, для этого не стоит тащить его на край света, чтобы подвергнуть сомнительному лечению…

– Оставим это для суда, – властно обрывает ее Лаура Кинг.

Женщины скрещивают взгляды, но Лейла отводит глаза. Она побережет свои силы и аргументы для более подходящего случая.

Протестующие две недели осаждали больницу. Эммет нанял сотрудников службы безопасности, и теперь у входа в здание стоят мужчины в черных галстуках и блестящих куртках с эмблемами на рукавах. Демонстранты согласились оставаться на выделенной площадке между стоянкой и мусорными контейнерами. С каждым днем там появлялись новые и новые лица, но были и стойкие ветераны. Лейла недоумевала: как эти люди могут проводить здесь столько времени? Разве у них нет работы, семей, собственной жизни? Что заставляет их так истово биться за чужого ребенка?

Идет дождь, и на размеченной площадке всего горстка людей. Самые активные борцы, которых не испугать плохой погодой. Проходя мимо них, Лейла опускает голову в надвинутом капюшоне, но, услышав свое имя, инстинктивно оглядывается. Женщина в круглой красной шапочке обрушивает на Лейлу поток неразборчивых слов, и к ней живо присоединяются остальные жаждущие крови.

На следующий день в газетах появляется фотография Лейлы, сделанная одним из фотографов, околачивающихся на стоянке в ожидании происшествий. Лейла замечает ее в газетном киоске по дороге на работу, а взглянув еще раз, едва не падает с велосипеда.

Статья озаглавлена «Доктор Смерть», а на фотографии хмурая особа, мрачно взирающая на камеру.

В результате толпа перед больницей теперь стала значительно больше. Горят свечи, играет музыка, на деревьях развешаны флаги. Все происходящее скорее походило бы на фестиваль, а не на протестную акцию, если бы не слова, скандируемые под аккомпанемент маленького барабана: «Право жить, право жить». Лейла объезжает стоянку, делая крюк перед входом. В середине дня ее снова вызывает главный врач.

– Почему бы вам не взять отпуск? До суда?

На столе Эммета разбросаны бумаги.

– Но я не могу, у нас и так не хватает врачей…

– Ничего, как-нибудь справимся, – отрезает Эммет. – Нас осаждают протестующие, и их становится все больше. После того, как один из них организовал в фейсбуке группу «Горите огнем», нам пришлось выставить у двери охрану.

– Они не осмелятся…

– Надеюсь, что нет, – мрачно произносит Эммет.

И, чуть смягчившись, добавляет:

– Вы ни в чем не виноваты, Лейла. Просто отдохните пару недель. Пока все не утихнет.

Лейле ничего не остается, как согласиться.

В первый день своего вынужденного отпуска Лейла все равно просыпается рано. Она слышит, как в соседней комнате скрипит кровать – Хабиба встает, чтобы помолиться. Сегодня Навруз, первый день персидского года. Это символ новых надежд и начинаний. Но Лейлу не покидает страх перед будущим.

Ее не оставляют мысли о Пипе и Максе, что в последнее время происходит довольно часто, и она посылает им свою безмолвную молитву: дай Бог, чтобы они обрели покой после расставания с сыном. Лейла уверена, что суд будет на стороне больницы, невзирая на дорогих адвокатов, нанятых Максом, поддержку общественности и попытки дискредитировать ее показания. И решение суда будет единственно верным.

Так она думает.

Но логика тускнеет, когда перед глазами встают недавние картины. Услышав материнский голос, Дилан открывает глаза. Он припадает к отцовской груди, и его сердце начинает биться спокойнее. Сев на кровати, Лейла включает свет. Потом спускает ноги на пол и быстро встает. Никаких эмоций, только наука, напоминает она себе. Факты, а не предположения. Она же врач, а не родитель.

Завернувшись в халат, она спускается вниз и ставит на плиту чайник. Из металлической чайницы, привезенной из Ирана, насыпает чай в заварочный чайник и, заливая его кипятком, смотрит, как кружатся, раскрываясь, чайные листочки. Знакомый ритуал действует успокаивающе. Но для Хабибы она заваривает чай по-другому. Любимый чай ее матери – это не крепкий персидский напиток с кружащимися чаинками, напоминающий Лейле о доме, а «Эрл Грей» из «Маркса и Спенсера» – пакетики, подвешенные на ниточках с бумажными этикетками. Они неизменно занимают первое место в списке продуктов, которые Лейла привозит Хабибе из Англии наряду с шоколадом и сыром чеддер в вакуумной упаковке. Лейла добавляет в чай молоко, пока он не становится белесо-бежевым, как предпочитает Хабиба. Потом делает «шир-беренж» – халву из обжаренной муки, которая готовится в Навруз, и заставляет себя улыбнуться, когда мать спускается вниз.

Хабиба целует дочь.

– Сад саал бе шт саал-ха, Лейла-джан.

Сто счастливых Новых годов. Но Лейла согласилась бы даже на один.

– Я сегодня не работаю, мама.

Хабиба расцветает. Ей было непонятно, почему Лейла не может взять выходной в Навруз. Откуда ей знать, что врачей не хватает, больница перегружена и персонал месяцами не может отлучиться с работы.

– И завтра тоже. Я взяла отпуск.

Маленькая невинная ложь. Хабиба в полном восторге. А Лейле стыдно вдвойне. В честь этого праздника Хабиба отказывается от телемагазина в пользу Би-би-си, где персидский Новый год отмечают с поп-звездами, комиками и танцами. Лейла заставляет себя улыбаться, слушая, как Хабиба строит планы на время ее отпуска – какие блюда они приготовят вместе и какие фильмы будут смотреть. Но внутри у нее спиралями скручивается тревога.

Перекусив грецкими орехами и финиками, они начинают готовить праздничное застолье. Кюфта, саману, крем маст с изюмом, розовыми лепестками, лимоном и оливковым маслом. Стол накрывается скатертью, купленной Лейлой на базаре в Ширазе, сервируется столовым серебром и украшается вазой с гиацинтами. По телевизору Сами Бейджи поет свои лучшие хиты.

– Ашегетам, Лейла-джан.

– Я тоже люблю тебя, мама.

В квартире раздается звонок. Вероятно, это соседка Вильма. Лейла идет открывать, а Хабиба набрасывает на голову шаль. Но это не Вильма.

– Привет.

Это Ник. Так странно видеть его здесь, в палисаднике у дома Лейлы. Ее сердце учащает ритм. Она прикрывает за собой дверь, чтобы Хабиба не услышала, как Ник говорит о Дилане или о шумихе в газетах, которые ее мать никогда не увидит.

– Пришел тебя проведать.

– У меня все нормально.

Пауза.

– Можно войти?

– Не самое подходящее время.

К двери подходит Хабиба. Она ждет, когда ее представят, но, пока Лейла думает, что сказать, Ник, кашлянув, застенчиво произносит:

– Хм, халетун четора. Эсм э манн Ник аск.

Лейла поражена не меньше, чем Хабиба.

– Что еще ты там изобразил? – спрашивает она, взглянув на исписанные чернилами руки Ника.

Ник смотрит на другую руку.

– Э, дашцуи койаст?

Хабиба с Лейлой молча переглядываются.

– Вверх по лестнице и налево. Смыв немного заедает. Если это то, о чем ты хотел спросить.

Ник выглядит смущенным.

– Извини, не на ту руку посмотрел. Это я написал на всякий случай.

– Но зачем тебе все это? – растерянно спрашивает Лейла.

– Я не знал, застану ли тебя дома, и не хотел пугать твою матушку своим неожиданным появлением. Я взял этого иранского санитара на кофе – помнишь, того парня, который все время пел? – и он написал мне на руке кое-какие фразы.

– Ну, тогда входи.

Лейла рада, что у нее такой узкий коридор: в нем негде остановиться и можно спрятать лицо, которое внезапно вспыхивает от нахлынувших чувств. Она наливает чай в узкие высокие стаканы в серебряных подстаканниках и наблюдает, как Ник серьезно кивает, когда Хабиба сообщает ему названия всех блюд на праздничном столе.

– Чертовы газеты, – тихо произносит он, когда Хабиба уходит на кухню за новыми деликатесами.

– Они называют меня Доктор Смерть. Считают монстром.

– Это всего лишь игра, Лейла.

– Но очень жестокая.

На глаза Лейлы навертываются слезы. Она кладет на язык кусочек сахара и запивает его чаем, чтобы подсластить горечь во рту. Ник, чуть поколебавшись, сжимает ее руку – всего на секунду.

– После суда все утихнет.

При виде входящей Хабибы он быстро отодвигается от Лейлы, а ту бросает то в жар, то в холод.

– Ты знаешь, что сегодня уволили одного из наших медиков? – спрашивает Ник, чтобы переменить тему.

– Да что ты. Почему?

– За утечку информации в прессу. Помнишь ту статью в «Миррор» об операциях в коридорах?

Лейла кивает, хотя не совсем понимает, о чем речь. В больнице оперируют постоянно.

– Выяснилось, что это был он. А еще через несколько недель он сообщил в «Дэйли Мейл» данные о пожилом пациенте, жена которого оспаривала его запрет на реанимацию, и они отдали целый разворот под обсуждение, чем это лучше эвтаназии.

«Не реанимировать». У Лейлы в ушах звучит голос Джима: «Его жена назвала меня убийцей… и мне казалось, что она в чем-то права».

– Семья направила официальную жалобу в Фонд, и, когда Эммет пошел в газету, их писака назвал свой источник.

– Ник…

Лейле так стыдно за свой промах. Она думала, что Джим поймет, как она переживает из-за истории с Адамсами; ей хотелось, чтобы он просто выслушал ее и посочувствовал. Она доверяла ему.

Хабиба, не понимающая ни слова, извинившись, отправляется на кухню за новой порцией еды, которая будет уже явно лишней.

– Ник, это я рассказала ему о Дилане Адамсе.

В ответ на это признание Ник лишь слегка приподнимает бровь. Лейла ждет, что он на это скажет, но Ник молча пьет чай в ожидании объяснений.

– Я упала с велосипеда. Он осмотрел меня – его зовут Джим Лейтвейт – и подвез до работы. В благодарность я угостила его пивом.

«Надо будет повторить». При воспоминании о своей глупости она чувствует, как ее лицо заливается краской. Не удивительно, что он больше не позвонил. Ведь он уже выудил из нее все, что нужно. Лейла представляет, как, едва попрощавшись с ней, он тут же хватается за мобильник.

«Дружище, я раздобыл для тебя потрясающую историю…»

– Ты хоть поняла, что он выуживал из тебя информацию?

Лейла зажмуривается.

– Ему не потребовалось ничего выуживать. Я выложила ему все сама.

Она не рассказывает Нику, как страдала в тот день, когда Пипа и Макс Адамс пережили крушение своих надежд. Она была просто сломлена их горем.

Внимательно посмотрев на Лейлу, Ник чуть заметно пожимает плечами.

– Мы все в одной лодке, Лейла. И должны доверять друг другу. Когда это доверие разрушено, конечно, это причиняет боль. Но твоей вины здесь нет. Почему ты так переживаешь? – недоуменно спрашивает он.

– Случай довольно деликатный. Родители Дилана не должны были попасть на всеобщее обозрение, пока они к этому не готовы и пока это не станет неизбежным.

– Это было неизбежно с самого начала. И ты сама это знаешь. Ты что-то от меня скрываешь?

Лейлу бросает в жар, и ее лицо заливает горячий румянец.

– Он мне понравился, – наконец признается она.

В комнате повисает молчание. Лейле не надо смотреть на Ника, чтобы понять, что ему неловко и что он хочет переменить тему. Но на свой вопрос он, по крайней мере, получил честный ответ.

Лейла продолжает, не поднимая глаз от стола:

– Мне тридцать четыре, и я не замужем, как постоянно напоминает мне мама. Я встретила Джима, он мне понравился, и мне показалось, что я ему тоже… Вот так все и произошло.

Ник долго молчит.

– В море полно другой рыбы.

Лейла чуть заметно улыбается, не отрывая глаз от стола.

– Наверное, у меня сети дырявые.

С кухни возвращается Хабиба, и Ник помогает ей расставить тарелки с едой. Потом расспрашивает про Навруз и про Иран, и Хабиба расцветает, как бутон под солнцем. И уже гораздо позже, когда переполненные животы довольно урчат, а пустые тарелки отправлены в раковину, Ник наклоняется к Лейле.

– Этот медработник… – чуть скривившись, говорит он. – Он не достоин тебя.

Глава 21

Пипа

Макс сидит на красном диване. На нем серые брюки и футболка с длинными рукавами, натянутая поверх рубашки. На футболке фотография Дилана. Это выглядит так, будто кто-то передал ее Максу на съемочной площадке со словами: «Быстро надень ее – это будет отлично смотреться для камер». Но это не смотрится отлично. Он выглядит… немного жалко, как шестидесятилетние старики в бейсболках или немолодые женщины в кроссовках, позаимствованных у дочерей. Макс явно чувствует себя неловко. Он выглядит старше, сутулится и производит впечатление сломленного человека. По контрасту, женщина рядом с ним – адвокат Макса Лаура Кинг – одета в строгий костюм и черные туфли, которые сверкают красными подошвами, когда она закидывает ногу на ногу, а делает это она довольно часто. Иногда она дотрагивается до его руки, и тогда я, не удержавшись, говорю в телевизор:

– Да оставь ты его в покое.

Ведущие – мужчина и женщина, слишком явно флиртующие, чтобы быть мужем и женой, – в преддверии завтрашнего суда рассказывают телезрителям историю Дилана. Одновременно в правом верхнем углу экрана мелькают фотографии моего сына. Те, что я снимала ежедневно – мой отчет о его прежней жизни до больницы Святой Елизаветы. Я задыхаюсь от ярости: Макс даже не спросил у меня разрешения, прежде чем делиться ими со всеми желающими.

– Это, должно быть, настоящий кошмар для вас.

Ведущая горестно склоняет голову, на ее глазах настоящие слезы.

– Нет, – отвечает Макс. – Это кошмарный сон для Дилана, из которого он никак не может вырваться. Это он борется за свою жизнь. Все мои переживания – ничто по сравнению с тем, что ему пришлось пережить за последние несколько месяцев.

Ведущий наклоняется вперед. В его глазах слез не видно.

– К сожалению, мы не в первый раз беседуем с родителями, которые вступили в конфликт с врачами, лечащими их ребенка, но ваш случай особый, не так ли?

Лаура Кинг опять прикасается к руке Макса.

– Он тебе платит не за то, чтобы ты его лапала, – бормочу я.

– Каждый случай имеет свои особенности, – спокойно отвечает она. – Мы надеемся, что справедливость восторжествует и Макс сможет воспользоваться своим правом родителя и обеспечить Дилану лечение, в котором он так остро нуждается.

– Но ведь существует какая-то причина, по которой мама Дилана сегодня не с вами, не так ли? – говорит ведущий, словно терьер в погоне за чем-то более непристойным.

Старая песня, думаю я. Я хочу выключить телевизор, но тоска по Максу превратилась в физическую боль – как тоска по дому, – и видеть его мне одновременно больно и исцеляюще.

– Мы с женой оба хотим Дилану лучшего. – Макс делает паузу. – Так уж получилось, что мы расходимся во мнениях о том, что это значит.

– Насколько я знаю, вы сейчас живете в отеле, а не дома.

Терьер снова готов вцепиться в свою жертву. Укус, еще укус.

– Я хотел быть поближе к больнице. К моему сыну.

– Ваша жена живет там же?

Макс теряется. Он бросает взгляд на Лауру Кинг, но она не замечает его, оставляя без поддержки.

– Газеты пишут, что вы ушли от своей жены – можно только представить, каким испытаниям подвергся ваш брак…

Макс сжимает кулаки.

– Мы с женой не расставались. А то, где я живу, не имеет никакого значения. Это никак не отражается на моей борьбе за Дилана.

Похоже, Макс собирается сказать что-то еще, но камера переключается на ведущих, и его слова так и не прозвучали.

«Но ведь ты и вправду меня оставил», – мысленно возражаю я.

Последние дни перед судом одновременно бесконечны и мимолетны. Я провожу каждую минуту с Диланом, спрессовывая воспоминания в минуты и часы. Приношу его книжки и перечитываю их по многу раз, пока он лежит неподвижно, время от времени погружаясь в сон. Пою ему песенки, купаю, расчесываю остатки волос. Рассказываю сказки со счастливым концом, чувствуя себя обманщицей – разве в жизни бывают счастливые финалы?

Слушание дела «Больница Святой Елизаветы против Адамсов» состоится в суде по семейным делам в здании Королевского суда, просторном готическом особняке с башенками и множеством окон, похожих на глаза, пристально следящие за тем, как я выхожу из такси, заказанного моим адвокатом.

В суде по семейным делам нет галереи для публики, и собравшиеся стоят за металлическими барьерами на противоположной стороне улицы, где за порядком следят полицейские во флуоресцентных куртках. В толпе мелькают майки с портретом Дилана и баннеры, взывающие к суду: «Подарите нашему мальчику жизнь!»

«Нашему мальчику»? С каких это пор Дилан стал их мальчиком?

Глядя на эту публику, мне хочется забрать Дилана домой и запереть все двери. Убрать из фейсбука все его фото, чтобы эти люди не копировали их, не редактировали фотошопом и не использовали в своем профиле. Это шоу солидарности лишь бередит кровоточащую рану.

Когда я поднимаюсь по лестнице в сопровождении Роберта Шейна и двух его помощников, кто-то из толпы выкрикивает:

– Убийца!

– Не оборачивайтесь, – шепчет мне Робин. – Идите как ни в чем не бывало.

Мы идем в зал суда, громко цокая по плиточному полу. Раздается «Встать, суд идет!», и все разговоры тут же прекращаются.

Судья – достопочтенный Джастис Меррит – облачен в черную мантию, отделанную бархатом, которую оживляют лишь две короткие красные ленточки на шее. Парика на нем нет, его седые волосы аккуратно подстрижены. Он похож на доброго дедушку, который качает внука на колене и со скрипом становится на четвереньки, чтобы тот мог поиграть в лошадки.

Перед судьей, чуть ниже, находится скамья, занятая клерками, – согласно плану, который набросал для меня Робин, сидя со мной на заднем сиденье такси, – а за ними находятся скамьи для участников суда. Мы сидим слева, за адвокатами больницы и рядом с куратором и адвокатом Дилана. Многочисленная команда Макса расположилась справа.

– Кто все эти люди? – шепотом спрашиваю я у Робина.

– Антураж для придания веса его адвокату. Они обрядили студентов-медиков в костюмы, включив этот карнавал в счет вашего мужа.

Я видела страничку в фейсбуке, где Макс собирал деньги – там уже набежало шестизначное число. И счета от конторы Робина Шейна, которые приходили моему отцу. Там тоже были внушительные суммы. По негласному соглашению мы с Максом пока не трогали наши сбережения «на черный день». Интересно, надолго ли нас хватит?

– Милорд, – обращается к судье адвокат больницы. – Рассматриваемое дело касается Дилана Адамса, который в настоящее время находится в палате интенсивной терапии детской больницы Святой Елизаветы в Бирмингеме. Суду предстоит нелегкая задача установить, является ли продолжение поддерживающей терапии оптимальным вариантом для Дилана. Свидетельствую перед судом, что прекращение указанной терапии неизбежно приведет к смерти ребенка, но именно это прискорбное обстоятельство является предметом настоящего судебного разбирательства – мои клиенты просят суд дать разрешение на прекращение страданий Дилана.

Я стараюсь не расплакаться. Меня предупредили, что слушания могут продлиться несколько дней и, если мне будет тяжело, в любой момент я могу покинуть зал суда.

Это действительно тяжело. Гораздо хуже, чем я думала.

Но я никуда не ухожу. Слушаю, как врачи спокойно и невозмутимо излагают то, что несколько недель назад сообщила нам доктор Халили. Слушаю, как судья спрашивает: «Что конкретно это означает для Дилана? Вы можете объяснить это для непрофессионалов?» Стараюсь читать непроницаемое лицо судьи.

На следующий день мы слушаем выступление консультанта-онколога, который красноречиво рассказывает об опухоли Дилана и последующем лечении, а потом ожидает вопросов от адвоката Макса.

– Мистер Сингх, сколько детей Национальная служба здравоохранения направила за рубеж для прохождения лучевой протонной терапии? – сдвинув брови, спрашивает Лаура Кинг.

– За последние десять лет около трехсот человек. Это в масштабе всей страны. В больнице Святой Елизаветы было восемьдесят семь таких случаев.

– И сколько таких больных было вылечено?

– У девяноста процентов после лечения наступило значительное улучшение.

В зале чувствуется некоторое оживление. Лаура Кинг садится и шепчет что-то на ухо Максу. Робин мгновенно вскакивает на ноги.

– Мистер Сингх, каждого ли пациента с онкологическим диагнозом вы направляете на протонно-лучевую терапию?

– Нет.

У консультанта этот вопрос вызывает легкое раздражение.

– Мы направляем только тех пациентов, для которых эта специфическая терапия необходима и есть вероятность получить от нее желаемый результат. Если бы мы направляли всех онкологических больных, показатель успеха был бы значительно ниже.

– Благодарю вас.

Направляясь к свидетельской стойке, доктор Халили чуть заметно дрожит, а дойдя до места, крепко вцепляется в деревянный бортик. Когда наступает очередь Лауры Кинг задавать вопросы, доктор нервно стискивает зубы.

– В протоколе собрания от десятого февраля – милорд, в вашем пакете документов имеется его копия – приведено ваше утверждение, что протонная терапия для Дилана Адамса будет «нецелесообразным расходованием средств». Это верно?

– Да, я это утверждала.

Взглянув на Макса, я заметила, как потемнели его глаза.

– Но я хотела бы разъяснить…

Доктор Халили смотрит на судью, который кивает.

– Дело не в средствах. Я считаю, что Дилану Адамсу не нужна протонно-лучевая терапия.

Судья подается вперед.

– Вы можете объяснить, почему вы так считаете, доктор Халили? Вы не уверены, что протонная терапия в данном случае поможет?

– Это зависит от того, какой смысл вы вкладываете в слово «поможет». Протонная терапия не излечит Дилана от рака, она может лишь подарить ему какое-то время.

Тут подает голос Лаура Кинг, чуть смягчив свое вмешательство почтительным кивком:

– Но это как раз то, о чем просит мой клиент, милорд. Время, которое он проведет с сыном, сколько бы ему ни было отпущено.

По знаку судьи доктор Халили продолжает свое свидетельство, игнорируя слова Кинг:

– Продлить жизнь Дилану – это, по моему мнению, не самое главное. У ребенка поврежден мозг. Он не будет ходить и говорить. Не сможет себя обслуживать и выражать свои чувства и желания. Это базовые человеческие функции, и я как врач и человек считаю, что без них человеческая жизнь теряет всякий смысл.

Я ловлю взгляд доктора Халили, пытаясь показать, как благодарна я ей за столь впечатляющее выступление. Но она упорно не желает смотреть на меня – смотреть на кого бы то ни было, – и, когда она проходит мимо меня к своему месту, я вижу, что она вся дрожит.

И теперь я тоже дрожу.

Потому что сейчас наступает моя очередь.