Текст книги "После финала"

Глава 16

Макс

По обе стороны гостиничного бассейна стоят шезлонги, на сетчатых сидениях которых лежат туго свернутые полотенца. От горячей ванны в углу поднимается пар. Последние две недели я приходил сюда в шесть утра, чтобы положить конец безуспешным попыткам заснуть и заодно заполнить лишние часы до того, как проснется весь остальной мир. Я плаваю, бегаю и достаточно много работаю, чтобы отделаться от Честера и сосредоточиться на единственно важном для меня деле – лечении Дилана.

Я стою на краю бассейна, стараясь сохранить равновесие. Дно бассейна выложено черной плиткой, отчего вода кажется темной и похожей на зеркало. Я наклоняюсь вперед и на секунду теряю равновесие. Это точка невозврата. Теперь я не смогу передумать, даже если бы захотел. Я ласточкой ныряю в воду, скользя животом так близко к дну, что почти задеваю его.

Мне запрещено посещать Дилана до трех часов дня, и это ограничение раздражает меня каждый раз, когда я о нем вспоминаю.

– Я должна думать и о других больных, – заявила мне доктор Халили.

Но ведь это была не ссора. Просто разговор на повышенных тонах, только и всего, когда Пипа осмелилась заявить, что я «таскаю Дилана по всем этим судам», а я напомнил ей, что она была той, кто это начал, нарушив наш договор и вынудив больницу обратиться в суд. Мы сидели, уставившись друг на друга, недоумевая, как мы могли дойти до такого.

– Прошу вас, мистер Адамс, – остановила меня доктор Халили, предложив нам договорить в «Комнате отдыха», но я не двинулся с места.

Я смотрел в коридор, где мастер устанавливал на стене новый дефибриллятор, и старался удержать слезы, которых она не должна была видеть. Мне была ненавистна эта комната с ее листовками на журнальном столике и коробкой салфеток, услужливо оставленной для плачущих родителей. Меня раздражали яркие подушки, которые, по мнению какого-то умника, могут заставить скорбящего родителя чувствовать себя лучше. Я ненавидел толстое рифленое стекло на двери, отделяющее счастье от несчастья. Все это было мне глубоко противно.

– Возможно, если вы с миссис Адамс будете навещать Дилана порознь, это облегчит работу медперсонала.

Я открыл рот, чтобы возразить, но она добавила:

– И для Дилана так будет лучше.

Мне пришлось согласиться – а что я мог сделать? – и с этого момента с трех до полуночи я занимался только Диланом и поиском аргументов, которые помогут спасти ему жизнь.

Очки для плавания, позаимствованные у зевающей девушки за стойкой, испещрены царапинами и помутнели от времени. Придерживаясь линии, обозначенной на дне бассейна цветной плиткой, я, задерживая дыхание, плыву под водой.

Когда мне было десять, я мог не дышать, пока не проплывал пятьдесят ярдов[5]5
  Ярд – мера длины, равная 0,9144 метра; 50 ярдов соответствует 45,72 метра. (Прим. ред.)


[Закрыть]. По субботам я ходил в секцию по плаванию, и после тренировок мы бездельничали и валяли дурака. К примеру, задерживали дыхание под водой. Пятьдесят ярдов могли проплыть только двое из нас – я и девочка, которую звали Блэр. Она жила по соседству с нами и на юношеском чемпионате страны победила в заплыве стилем баттерфляй.

Сейчас же я задыхаюсь еще до того, как мои пальцы касаются противоположной стенки бассейна, хотя его длина не превышает двадцати пяти ярдов. Сгруппировавшись и втянув подбородок в грудь, я пытаюсь оттолкнуться от стенки, стараясь сделать это плавно и энергично. Но в легких появляется боль, и я толкаюсь только одной ногой, нарушая рисунок разворота. Меня выталкивает на поверхность, и я встаю во весь рост, судорожно ловя ртом воздух и отчаянно кашляя.

– Вы в порядке?

Это девушка, сидевшая за стойкой. Она стоит у раздевалки со стопкой полотенец в руках.

– Все отлично.

Смущенный присутствием свидетеля, я снова плыву, рассекая водную поверхность четкими движениями и перекатывая тело из стороны в сторону при каждом третьем взмахе, чтобы сделать вдох. Мои легкие все еще горят – слишком много лет прошло с тех пор, как мне было десять.

Я стал учить Дилана плавать, когда ему было три месяца. Пипа считала, что это слишком рано, но ему это нравилось. Настоящий маленький человек-амфибия. Мы сфотографировали его под водой: широко раскрыв глаза, он тянет ко мне ручки. Я брал его в бассейн в субботу утром, а потом мы сидели в кафе, макая печенье в горячий шоколад. Теперь это в прошлом. Я чувствую давление в груди, но понимаю, что легкие здесь ни при чем, а потом внезапная острая боль в груди заставляет меня задуматься о сердечном приступе. Перед глазами все расплывается, но дело не в поцарапанных очках – это слезы, которые их наполняют. Дилан. Укрывшись под водой, я рыдаю, расходуя остатки воздуха в легких, пока не чувствую наконец облегчение.

Я проплываю еще двадцать таких же отрезков, пряча слезы в воде. Когда мои очки заполняет влага, я срываю их и плыву быстрее, не обращая внимания на хлор, разъедающий глаза. Двадцать махов на длину бассейна. Восемнадцать. Пятнадцать. Выбившись из сил, я хватаюсь за бортик и повисаю на уставших руках, чувствуя, как расслабляются мускулы. Потом выхожу из воды и одеваюсь. Мне надо успеть на поезд.

У моего адвоката Лауры Кинг есть офис в Лондоне, и ее услуги стоят двести десять фунтов в час. На ее безымянном пальце сверкает крупный бриллиант, и я невольно задаю себе вопрос, скольким часам работы он эквивалентен. Целому дню? Паре дней? У нее просторный кабинет с полукруглым столом из орехового дерева и двумя диванами, стоящими друг напротив друга. На них мы сейчас и сидим. Мужчина с хипстерским пучком на затылке приносит нам кофе и поднос с крошечными круассанами.

– Я не уверена, что вы завтракали, – произносит Лаура.

На ней черный брючный костюм и белая накрахмаленная блузка. Когда она откидывается назад, жакет раскрывается, демонстрируя ярко-красную подкладку, и я невольно вспоминаю о наряде Дракулы, который Пипа однажды надевала на костюмированную вечеринку.

– Ну что ж, приступим к делу.

Я благодарен ей за деловой тон и отсутствие сочувствия. Это позволяет мне говорить о Дилане без эмоций и надрыва. Мы просто обсуждаем судебное дело, и только так я смогу вынести все это.

– Больница выступила с заявлением, что поддержание жизненных функций ребенка больше не отвечает его интересам, – читает Лаура, глядя в папку, лежащую у нее на коленях. – В частности, они утверждают, что а) ребенок не способен согласиться на лечение или отказаться от него по причине его младенческого возраста и б) в его интересах прекратить лечение для поддержания жизнедеятельности и ограничиться паллиативным лечением на усмотрение лечащих врачей. Все правильно?

Она поднимает глаза, и я послушно киваю, хотя вовсе не считаю это правильным. Мне так не хватает Пипы. Мы должны были пройти это рука об руку, а вместо этого я сижу здесь один, мучаясь от несправедливости происходящего.

– Как можно в его интересах отказываться от лечения, которое может спасти ему жизнь?

– Именно это мы и должны доказать в суде.

Лаура по одному загибает тонкие пальцы.

– Мы будем доказывать, во-первых, что протонно-лучевая терапия, на которой вы настаиваете, имеет серьезный шанс на успех; во-вторых, что ее потенциальная польза перевешивает вред, который она может нанести Дилану.

– Какой вред?

– Последствия трансатлантического перелета, смена больниц, лишнее облучение…

Лаура пожимает плечами, словно намекая на бесчисленные риски, и меня охватывает гнев. Чтобы не встречаться с ней взглядом, я беру круассан и, разорвав его пополам, кладу на салфетку. Да, риски существуют. Да, перелет через полмира будет для него тяжелым, не говоря уже о побочных эффектах протонной терапии.

Но альтернатива… она еще хуже.

– Больница утверждает, что после протонно-лучевой терапии ожидаемое качество жизни вашего сына будет значительно ниже приемлемого.

– А кто определяет, что приемлемо, а что нет?

– Отличный вопрос. Это весьма субъективное понятие. Мы должны продемонстрировать, что жизнь Дилана может быть вполне приемлемой, несмотря на его инвалидность.

– Что я должен сделать?

Я сознательно копирую деловой тон моего адвоката.

– Помочь мне с доказательствами.

Лаура заглядывает в свои записи:

– Доктору Сандерсу позволят приводить доказательства по видеосвязи, но он должен предварительно осмотреть Дилана и сделать свои выводы, чтобы поддержать ваше дело.

Я уже потерял счет докторам, с которыми говорил в последние две недели, и электронным письмам на тему «Ребенок с медуллобластомой». Кто же знал, что в США так много центров протонно-лучевой терапии? Я нашел доктора Сандерса, когда вместо «онколога, практикующего протонную терапию», стал вводить в поисковую строку «судебные дела по протонной терапии».

«Мистер и миссис Хаус выражают огромную благодарность доктору Грегори Сандерсу, чьи компетентные свидетельства повлияли на решение суда».

Я нашел нужного нам доктора.

Раньше я ничего о нем не слышал. Но он существовал и умел побеждать.

– Я также предлагаю поговорить с независимыми физиотерапевтами и детскими психотерапевтами, – продолжает Лаура. – Любыми из тех, кто может оценить состояние Дилана без нажима со стороны Фонда.

– А что если они скажут то же самое, что и доктор Халили?

– Тогда мы просто не будем использовать их свидетельства.

Покопавшись в папке, Лаура снова поднимает глаза.

– Насколько я понимаю, протонная терапия может продлить жизнь вашему сыну, но полностью опухоль не удалит. Так что проживет он совсем недолго. Вы к этому готовы?

– Дилану почти три года. Месяц составляет три процента его жизни. Три процента. Даже если протонная терапия подарит нам лишь девять месяцев, это добавит ему еще двадцать пять процентов жизни. Для нас с вами это все равно что десять лет. Вы бы согласились на это?

Лаура предпочитает не отвечать на вопрос, ограничиваясь лишь кратким «Я понимаю».

– Что может помешать мне забрать Дилана из больницы?

Похоже, она обеспокоена моим вопросом, но вида не подает.

– Сейчас практически ничего, но ведь все может быстро измениться, мистер Адамс. Полиция может выдать ордер на защиту в чрезвычайной ситуации, Дилан может быть отдан под опеку суда или попасть под закон о недопустимых действиях с правом ареста нарушителя. И, что самое главное, отсутствие необходимых лекарств и оборудования может существенно ему повредить.

Я молчу, и она смотрит мне в глаза.

– Мистер Адамс, вы на сто процентов уверены, что хотите идти в суд? Независимо от его исхода он будет иметь далеко идущие последствия для вас и вашей семьи.

В ее глазах мелькает сочувствие, и я отвечаю, не позволяя себе прислушиваться к закрадывающимся сомнениям:

– Да, я уверен, мисс Кинг. Я хочу дать своему сыну шанс на жизнь.

– Тогда будем действовать, – после небольшой паузы отвечает Лаура.

Покидая ее кабинет, я смотрю на часы, мысленно добавляя четыреста двадцать фунтов к счету, который накручивается в моей голове. К счастью, у нас есть сбережения, но судебные издержки съедят их в мгновение ока еще до того, как начнут поступать счета за лечение. Доктор Сандерс согласился лечить Дилана бесплатно, хотя это могло бы обойтись для нас в сумму до ста тысяч долларов. «Чистая благотворительность», – сказал он, и я думаю, что это так лишь отчасти. Реклама для клиники – вот основная причина. Еще одно дело, выигранное в суде, еще одна строчка в его резюме. Но мне не важны мотивы, главное, что Сандерс взялся за это дело. Мне придется оплатить его билеты на самолет, гостиницу в Хьюстоне и наши каждодневные расходы. Я чувствую прилив горечи, думая о том, что я когда-то переехал в эту проклятую страну с ее архаичными законами; что послушал Пипу и не оформил медицинскую страховку; что лучше бы нам никогда не встречаться…

Правда, тогда у меня не было бы Дилана.

Я не смогу оплатить все расходы на лечение сына, и занять такую сумму не получится тоже. Я думаю о том, сколько раз на фейсбуке я видел просьбы о помощи. «Не могли бы вы пожертвовать несколько фунтов, чтобы помочь?» Как часто я откликался? Возможно, не каждый раз, но довольно часто. Это были небольшие деньги, но все же деньги. А если откликов набирается много…

В поезде, по дороге в Бирмингем, я нахожу благотворительный сайт «Помоги мне» и завожу там аккаунт. Я создаю страницу, добавляю туда историю Дилана и несколько фотографий. Листая альбом с ежедневными фотографиями, который завела Пипа, я задерживаюсь на той, где нас трое. Это селфи: мы сидим, прижавшись друг к другу щеками, и улыбаемся во весь рот. Снимок сделан с близкого расстояния, так что фона совсем не видно. Я чувствую стеснение в груди, совсем как раньше, когда рядом со мной были Пипа и Дилан. По пятницам, приходя с работы, я забывал обо всем, мир сжимался, и в нем оставались только Пипа, Дилан и я.

А что будет после суда?

Поедет ли Пипа в Хьюстон? Я знаю ответ еще до того, как сформулировал вопрос. Конечно, она поедет. Она нужна Дилану. Часто заморгав, я смотрю в окно на голые поля, пытаясь справиться с собой и не разрыдаться. Мне она тоже нужна. Оказывается, есть люди, которых отчаянно любишь, даже если тебе ненавистны их поступки.

Я рассылаю просьбы о помощи всем, кто есть в моей адресной книге, потом открываю твиттер и даю ссылку на сайт «Помоги мне». Добавляю две фотографии Дилана. На одной он, смеясь, сбегает с песчаной дюны в Вулакомбе, на другой, бледный и прозрачный, закрыв глаза, лежит в палате интенсивной терапии.

«Мне не позволяют отправить моего сына на лечение, которое спасет ему жизнь. Разве отец не имеет на это права? Прошу вас, помогите собрать деньги на судебную защиту Дилана Адамса и прохождение курса лечения в Америке».

Добавив несколько хештегов – #правонажизнь #заботаодетях, – я рассылаю этот твит всем знаменитостям, которые только приходят мне в голову, с припиской: «При возможности сообщите об этом в средствах массовой информации». Оставшееся время я провожу в поисках новых знаменитостей, обновляя и пересылая сообщения.

«Как это грустно!» – написала в твиттере женщина по имени Алекса Пападакис. В ее биографии упоминаются три реалити-шоу и ссылка на ее менеджера. «Давай ретвит – делай свое дело!» – продолжает она. Грустный смайлик завершает ее пост, который уже успели просмотреть сорок восемь человек. Подписчики Алексы последовали ее примеру, и вскоре ко мне потянулся поток плачущих смайликов и хештегов. Войдя на сайт «Помоги мне», я увидел, что большой жирный ноль превратился теперь в тридцать фунтов. Мы на правильном пути.

До палаты я добираюсь только в начале пятого. В твиттере на меня обрушился шквал ободряющих посланий, но отвечать на них довольно утомительно. Закончив, я с облегчением выключаю смартфон и задергиваю шторку вокруг кроватки Дилана, отгораживая себя от всех остальных. Приглушив таким образом Слейтеров и Шерил с Аароном, я опускаю бортик кровати и осторожно беру на руки Дилана. Глаза у него открыты, но тело безжизненно, как у спящего.

– Весь мир на твоей стороне, чемпион, – шепчу я.

Когда родился Дилан, акушерка посоветовала Пипе положить его на обнаженную грудь, и укрыла их обоих одеялом.

– Для новорожденных очень полезен прямой контакт с материнским телом, – сказала она Пипе. – Это позволяет отладить ритм сердцебиения и дыхания, стабилизирует температуру и даже увеличивает содержание кислорода в крови малыша.

Я усаживаю Дилана к себе на колени. Он похож на тряпичную куклу: его спина не гнется, а голова слишком тяжелая, чтобы держаться на тонкой шейке. Прижимая к себе сына одной рукой, другой я расстегиваю на нем пижаму, а затем и свою рубашку. Я сажаю его так, что его ноги оказываются по обе стороны от моих, голова ложится в изгиб моей шеи, а его голая грудь соприкасается с моей. Вытянув из кровати флисовое одеяло, я накрываю им его спину. Меня захлестывают эмоции, но я не даю им воли. Сейчас не время. Мой мальчик не должен видеть меня таким.

Я чувствую, как его сердце трепещет в худой груди. Смотрю на показания монитора и вижу, как уровень насыщения кислородом поднимается с девяноста трех до девяноста шести процентов. Чувствую, как замедляется его пульс. А потом закрываю глаза и забываю о приборах. Дилан сам говорит мне о себе. Я ощущаю теплоту его тела и размеренный стук его сердца. Чувствую влажное дыхание на своей шее. Прислушиваюсь к его жизни – и знаю, что она есть.

Глава 17

Пипа

Я выключаю будильник, прежде чем он зазвонит, и лежу в темноте. Макс ушел три недели назад, и за это время я спала не дольше нескольких беспокойных часов, просыпаясь с чувством свинцовой тяжести в груди, будто что-то вдавило меня в постель. Этим утром тяжесть еще сильнее, а глаза опухли от слез. Всю вторую половину вчерашнего дня мой адвокат и его команда были заняты изучением состояния Дилана, и это стоило мне бессонной ночи – фразы из медицинских заключений кружились вокруг меня в темноте спальни. «Дальнейшее качество жизни представляется бесперспективным… мучительные припадки… необходимость постоянного приема болеутоляющих средств».

Каждая сторона судебного разбирательства должна представить независимые свидетельства в свою пользу, главными из которых являются медицинские заключения.

– Судье необходимы разные точки зрения.

Мой адвокат Робин Шейн так отчаянно молод, что его борода кажется позаимствованной у кого-то постарше. Разговаривая, он доброжелательно щурится, и это делает наше общение менее официальным. Его нанял мой отец, отправившись со мной на нашу первую встречу. Он вручил Робину свою визитную карточку, попросив прислать счет ему. Мои возражения были категорически отметены.

– Тебе и без того достается, чтобы еще беспокоиться о деньгах, – сказал мне мой папа.

Я вглядывалась в его лицо в надежде найти подтверждение того, что я поступаю правильно, но оно, как всегда, было непроницаемым.

– Никто не может решать за тебя, Пипа. Ни мы, ни Макс, – только и сказал он.

– Разве ты заплатил бы за адвоката, если бы считал, что я неправа?

– Да, – просто ответил отец. – Потому что мы прежде всего думаем не о внуке, а о своей дочери.

Требование «разных точек зрения» предполагает, что Дилан будет осмотрен четырьмя разными врачами, один из которых будет выбран государственным юридическим органом. С полученными заключениями все стороны дела ознакомятся по мере их поступления еще до начала суда, который уже приближается.

– Я не думала, что все произойдет так быстро, – сказала я адвокату со вздохом. Теперь мы должны доказать в суде, что продлевать Дилану жизнь слишком жестоко по отношению к нему.

Я включаю свет. Сегодня я приеду в больницу пораньше. У меня с Диланом осталось не так много времени, и я хочу, чтобы он кое-что увидел еще хотя бы раз в его короткой жизни.

Мои джинсы уже несвежие, и внизу они заляпаны грязью. Я пытаюсь вспомнить, когда я в последний раз мыла волосы и принимала душ. Я моталась между домом, больницей и юристом, не думая о том, как выгляжу. В конце концов, Дилану это безразлично, так почему я должна об этом беспокоиться?

Я вспоминаю о времени, когда я сидела на кровати, помогая Максу паковать чемодан. Выбирала ему галстуки и рубашки, которые бы говорили: «У меня все под контролем, вы можете мне доверять, со мной можно иметь дело». Боевая раскраска. Доспехи. Не в моих силах изменить то, что происходит, или то, что делает Макс, но я могу изменить к этому свое отношение.

Двадцать минут спустя я стою перед зеркалом и делаю глубокий вдох. Так уже гораздо лучше. Я чувствую себя сильнее. На моем лице косметика: пудра, тушь для ресниц, губная помада. И хотя я по-прежнему в джинсах, они, по крайней мере, чистые. Я надеваю сапоги на каблуках вместо угг, которые не снимала уже несколько недель, и чувствую себя выше не только физически, но и духовно. Теперь я в порядке.

Спустившись вниз, я пью апельсиновый сок, потому что это быстрее, чем заваривать чай и ждать, пока он остынет. Меня захлестывает привычное желание быть рядом с сыном, и, оставив стакан недопитым, я отъезжаю в госпиталь. Дороги обледенели, и я с неохотой сбавляю скорость. Я думаю о том, что сказать медсестрам. Они обязательно мне разрешат.

– Прости, Пипа, но это невозможно.

– Шерил, ну пожалуйста. Он лежит здесь уже шесть месяцев. Мальчик полгода не видел неба.

Окна в нашей палате маленькие и высоко расположены. Из них можно увидеть лишь серую кирпичную стену соседнего здания. Как в тюрьме. Даже хуже.

– Если судья вынесет решение, у нас с Диланом останется всего несколько недель. Я хочу, чтобы он снова почувствовал ветерок на своем лице и услышал, как поют птицы.

Отведя глаза, Шерил покусывает губы. Я жду, затаив дыхание, но она снова качает головой.

– Это слишком рискованно. Нам придется переносить монитор и…

– Это все равно, что пойти в семейную комнату, просто немного дальше.

Мы с Диланом ходили в семейную комнату в тихий час, когда было достаточно персонала, чтобы помочь нам перенести все необходимые приборы. Там мы включали мультики и подпирали Дилана подушками так, чтобы он мог видеть экран. Стараясь не смотреть в его остекленевшие глаза, я комментировала происходящее на экране в надежде, что он слышит мой голос и понимает, что я говорю.

– Ну, пожалуйста, Шерил. Я тебя умоляю. Всего несколько минут.

Когда будет вынесено решение суда, Дилан сможет получать только болеутоляющие средства. И в случае очередного приступа его не будут реанимировать.

– На улице слишком холодно.

– Мы завернем его в одеяло.

– Мне очень жаль, но…

Я вцепляюсь в прутья кроватки Дилана. Я была так уверена, что Шерил согласится.

– Не могла бы ты хотя бы спросить доктора Халили?

– Я схожу за ней, – вздыхает Шерил.

После ночной смены у доктора Халили слегка взъерошенный вид. Ее куртка и брюки измяты и испачканы, а из хвостика выбились пряди волос. Она проводит рукой по лбу Дилана и поднимает на меня глаза.

– Десять минут. И только в нашем сопровождении.

Меня захлестывает волна благодарности и облегчения.

– Спасибо! Но нам надо…

– Мы пойдем прямо сейчас.

Доктор помогает мне завернуть Дилана в одеяло. Санитар Поль привозит инвалидное кресло, а Шерил берет штатив с капельницей и кислородную маску.

– На всякий случай, – объясняет она.

– Готовы?

Я киваю, но доктор Халили обращается не ко мне, а к персоналу:

– Отнеситесь к этому так, как будто мы перевозим его в другую палату.

Поль берется за кресло. Оно слишком велико для Дилана, и он валится набок в подушки, которыми мы его обложили. «Так проще, чем на каталке», – сказала доктор Халили. «И не так заметно», – думаю я.

– Куда везти, мадам? – спрашивает Поль.

– К скамейке под большим дубом рядом со стоянкой.

И мы отправляемся в путь. Невероятная процессия из доктора, медсестры, санитара и меня. Дилан похож на короля, которого несут в портшезе, а может быть, на индийского принца, восседающего на слоне. Шерил катит монитор, я несу штатив с капельницей, а доктор Халили бодро шагает впереди. Мы кружим по больнице, стараясь как можно дольше избежать холодного уличного воздуха. Я не отрываю глаз от Дилана, а Шерил – от его монитора. Его показания скачут, но в допустимых пределах. Сердечный ритм замедляется, но вполне стабилен.

У нас все получилось.

Я сажусь на мокрую скамейку, и доктор Халили передает мне легкого как перышко сына, словно я только что произвела его на свет, а она принимала роды.

– Десять минут, – мягко, но решительно напоминает мне она, и все отходят в сторону.

Вокруг все еще темно, но уже не так, как во время моего пути в госпиталь. Больничные корпуса у нас за спиной окутаны ровным желтым светом фонарей и фар подъезжающих машин. Но перед нами только газон, тянущийся в сторону города.

– Теперь уже скоро, – шепчу я Дилану.

Небо постепенно голубеет, и на горизонте появляется золотая полоска.

– Я хочу…

У меня перехватывает дыхание, но я беру себя в руки. Я должна это сказать, а он непременно должен услышать.

– Хочу, чтобы ты знал, что я любила тебя с того момента, когда узнала о твоем существовании, и даже раньше.

Дотронувшись до пятнышка цвета чая с молоком, я слышу, как Макс со смехом говорит: «По крайней мере, теперь я точно знаю, что он мой», и зажмуриваю глаза, чтобы умерить нестерпимую боль сегодняшнего дня.

– Когда ты родился, я дала клятву, что буду защищать тебя и никому не дам в обиду…

Я стараюсь не расплакаться, чтобы показать Дилану, что я тоже могу быть мужественной.

– Прости, что не смогла защитить тебя от болезни, но в обиду я тебя не дам, малыш. Я избавлю тебя от боли и всех этих трубок и лекарств. И когда суд разрешит тебе уснуть, все плохое для тебя закончится.

Я молча глотаю слезы, стараясь не выдать себя ни единым звуком, чтобы Дилан не догадался, как я несчастна. Его теплое тельце лежит у меня на руках, и утренний ветерок нежно холодит наши лица. Небо розовеет и покрывается позолотой, высвечивая крыши домов. И мой сын видит, как восходит солнце.