Текст книги "После финала"

Глава 18

Лейла

Когда состояние ребенка переходит из серьезного в критическое и относительная стабильность сменяется смертельной опасностью, в палате интенсивной терапии возникает совершенно особая энергия. Все, кто слышит тревожный сигнал, немедленно устремляются на помощь. Но, невзирая на дополнительный медицинский персонал, возникающий в палате словно из-под земли, всегда кажется, что его слишком мало, чтобы задержать ускользающую жизнь.

Лиаму внезапно становится плохо. Все его показатели стремительно падают, а губы приобретают синеватый оттенок. Приборы рядом с его кроватью звучат дуэтом: непрерывный резкий сигнал сопровождается прерывистым писком, который становится все интенсивнее по мере того, как падает число сердечных сокращений.

Сестра готовит вентилятор и трубки. Привычная процедура, но все проверяется так тщательно, словно делается впервые. Лейла прочищает Лиаму дыхательные пути. Взяв у Шерил маску, она прикладывает ее ко рту мальчика, и Шерил начинает медленно и ритмично жать на клапан, проталкивая воздух в пустые легкие Лиама.

– Интенсивность дыхания сорок. Показатели падают.

Лейла не отрывает взгляда от экрана, где высвечивается уровень кислорода в легких. Изначально он составлял девяносто шесть процентов, но сейчас стремительно падает: восемьдесят восемь процентов, восемьдесят, семьдесят пять, шестьдесят девять…

– Придется вводить трубку.

– Что с ним? Он умирает? Вы можете ему помочь?! – С каждым вопросом тон миссис Слейтер становится выше.

– Прошу вас. – Лейла машет рукой в сторону двери, пытаясь выпроводить родителей, мешающих ей работать.

В кинофильмах, когда больного в критическом состоянии мчат по коридору на каталке и врачи вызывают реанимационную бригаду, переживающие родственники остаются за дверью. Здесь же все на виду.

– Никуда мы не пойдем, черт бы вас всех побрал, – рявкает Коннор Слейтер, пытаясь под грубостью скрыть страх.

Лейла не настаивает. У нее нет времени спорить. Ей нужно успеть реанимировать Лиама. Медсестра стоит с трубкой наготове, но показатели приборов стремительно падают, а сигналы становятся все длиннее, пока не сливаются в сплошной гудок…

– Сердце останавливается, – говорит Лейла тихо и спокойно, как только может.

Она начинает делать руками ритмичные толчки в грудную клетку мальчика.

– Нам кто-нибудь объяснит, что происходит! – вопит Коннор Слейтер, забыв про вопросительную интонацию.

Ему хочется пригвоздить Лейлу взглядом, но он не может оторваться от экрана, где цифры говорят сами за себя, и вместо этого продолжает кричать:

– Он не дышит, черт побери! Да сделайте что-нибудь! Чтоб вас…

Последняя фраза обращена к потолку. Коннор стоит в ногах кровати, сжав кулаки и зажмурившись, чтобы сдержать слезы.

– Дефибриллятор! – кричит Лейла, но ей уже толкают его в руки. Он заряжен, включен и работает. Бросив взгляд на Шерил, Лейла кивает. Они кладут пластины на худую грудь Лиама, на секунду замирают, готовясь, а потом Лейла кричит: – Давай!

Она так жаждет спасти этого ребенка, что забывает обо всем остальном. Проверка, потом электрический разряд и массаж сердца. И так снова и снова.

– Еще!

После каждого разряда дефибриллятора наступает короткое молчание, прерываемое лишь плачем Никки и сопением Коннора. В палате слишком много людей, там жарко и душно. Лейла готовится еще раз использовать дефибриллятор, когда ее пальцы ощущают еле заметный толчок. Ее собственное сердце бьется так сильно, что каждый удар гулко отдается в ушах.

– Сердцебиение, – констатирует она, когда между гудками появляется чуть заметный интервал. Постепенно он увеличивается, а гудки становятся более регулярными. – Сердцебиение, – снова повторяет Лейла, словно закрепляя успех.

Она смотрит на Слейтеров и одаривает их улыбкой.

– Заставил нас чуточку попереживать. Хитрая обезьянка. Похоже, он не дает вам спуску.

– Да-да, он у нас такой. – От облегчения у Никки кружится голова. – Всегда был сорвиголовой.

– Нам придется сделать ему вентиляцию легких, – объясняет ей Лейла. – Под наркозом, так что он ничего не почувствует. Но для родителей это тяжелое зрелище, и к тому же нам потребуется больше места для работы…

– Мы подождем за дверью, правда, Коннор?

Отец Лиама словно врос в землю, с улыбкой уставившись на своего мальчика. Белый как мел, он не говорит ни слова.

И только когда Лиам приходит в норму и палата возвращается к прежнему режиму, Коннор Слейтер обретает дар речи. Лейла встречает его, возвращаясь из столовой. Она купила себе пончик, съев его еще в очереди, и стаканчик кофе, который выпила по пути в палату. Коннор стоит в коридоре, переводя взгляд с дефибриллятора, установленного на стене, на табличку, которую одна из медсестер прикрепила рядом с прибором.

«Дар Фонда „Друзья педиатрического отделения реанимации“ с выражением благодарности Тому и Алистеру Бредфордам и их дочери Дарси».

Лейла смотрит прямо перед собой, не желая отвлекать его от мыслей, но, когда она проходит мимо, Коннор окликает ее:

– Доктор Халили!

Какое безукоризненное английское произношение.

Остановившись, Лейла поворачивается к нему. Коннор Слейтер явно борется с собой. Он сжимает и разжимает кулаки, играя мускулами рук, и на его шее натягиваются сухожилия. Его взгляд блуждает, он часто моргает, но слезы все равно текут, скатываясь ему на живот. Он не пытается их вытирать, а лишь сердито хмурится, словно это кто-то другой, не скрываясь, плачет в больничном коридоре.

Лейла ждет, пока он скажет то, что так трудно выразить словами.

В конце концов, он говорит самое простое. И единственное, что важно для нее.

– Спасибо, доктор.

Их глаза встречаются, и взгляд Коннора договаривает остальное. Возможно, он найдет слова в другой раз, а может, так и не найдет. Это неважно. Но теперь он вряд ли будет с ней скандалить, и с ее акцентом, вероятно, тоже не возникнет проблем.

– Это наша работа, мистер Слейтер.

Лейла уже собирается домой, когда ей звонит главный врач больницы.

– Зайдите ко мне в кабинет. Прямо сейчас.

Лейла вздыхает. Ночная смена была нелегкой, и она мечтает поскорее выпить чаю с печеньем «мадар», которое Хабиба привезла из дома, и лечь наконец в постель. По спине пробегает холодок. Неужели Эммет узнал про вчерашнюю предрассветную экскурсию?

Лейла дала Пипе посидеть с сыном, пока не погасло небесное зарево. И только потом осторожно коснулась ее плеча, опасаясь, что их могут увидеть.

С Диланом все в порядке, успокаивает она себя. Если Эммет собирается отругать ее за столь экстравагантное решение, то не по причине неоправданного риска. Для мальчика прогулка не имела никаких последствий; последние сутки он был стабилен – никаких приступов, судорог и тахикардии.

Лейла идет к центральному зданию, где находится администрация больницы. Первый фотограф, которого она встречает, подозрений у нее не вызывает. Нет ничего странного в том, что рядом с детской больницей иногда появляются журналисты, приглашенные родителями с целью организовать кампанию по сбору средств или сделать репортаж об уже проделанной работе.

Иногда, однако, пресса собирается, когда возникает подозрение – вполне обоснованное или смутное – в халатности или преступной небрежности врачей. И, увидев второго фотографа, который, прислонившись к стене, лениво болтает со своим коллегой в стеганой куртке, Лейла переходит на другую сторону площадки. Она вдруг понимает, что это как-то связано с ее вызовом к главврачу, и дурные предчувствия возникают в ее душе.

– Весь твиттер заполнен этим, – говорит Эммет, разворачивая экран компьютера, чтобы Лейла могла увидеть тысячи твитов, приведших к появлению хештега #ДиланАдамс.

Вслед за ним возникают другие хештеги, вынося вердикты общественности в нескольких беглых словах: #БоремсязаДилана, #СправедливостьдляДиланаАдамса, #Правоумереть.

Количество твитов растет на глазах. Двадцать семь новых твитов. Пятьдесят девять новых твитов. Семьдесят два новых твита. Так много мнений и так мало фактов.

– Журналисты стали появляться час назад. Они уже осадили дом Адамсов.

– Как они реагируют?

– Миссис Адамс ужасно расстроена.

Лейла вспоминает, какой умиротворенной выглядела Пипа вчерашним утром. Взяв Лейлу за руки, она сказала: «Спасибо вам. Огромное спасибо». Заняв свое место рядом с кроваткой Дилана, она смотрела на него, и ее лицо было таким спокойным, каким Лейла не видела его давно. Лейла представила, как Пипу осаждают журналисты, требуя комментариев и интервью.

– Бедная женщина.

– А ее муж, должно быть, пользуется случаем. Он уже сделал заявление.

Сняв очки, Эммет потирает лицо.

– Я так понимаю, мне не нужно спрашивать, говорили ли вы с прессой?

– Нет, конечно, нет.

– Эта история рано или поздно закончилась бы, но сейчас она ставит нас в тупик. Любое наше выступление в печати будет выглядеть как попытка оправдаться.

Эммет делает паузу.

– Им известны даже детали, Лейла. Они знают не только о распоряжении суда, но и о том, что Адамсы не могут прийти к согласию. Последнее они могли узнать только от самих Адамсов – что те категорически отрицают, – или информация поступила из больницы.

Лейлу бросает в жар.

– Но я не общалась ни с одним из журналистов. Я бы не стала.

Произнося это, она вспоминает телефонный звонок Руби, когда хотела извиниться перед ней за резкость и в свое оправдание рассказала ей о трагедии Адамсов. Но Руби не могла так поступить. Во всяком случае, намеренно. Возможно, она рассказала кому-то еще, просто не придав этому значения?

Эммет прищуривается, и Лейла чувствует, что краснеет.

– Что я могу сделать, чтобы исправить ситуацию?

– Напомнить персоналу о защите данных и ознакомить их с правилами общения с прессой.

Лейле кажется, что тон Эммета стал заметно суше.

– И переведите больного в отдельную палату, чтобы исключить любые нежелательные контакты.

Лейла мысленно оценивает обстановку. В палате № 1 лучше оставить Дилана, а Лиама перевести в общую. Вариант, конечно, не идеальный – потеря двух коек в палате интенсивной терапии, – но обстоятельства вынуждают.

– Мне очень жаль, что так случилось, – говорит она Пипе, когда выносят кровати, а на окно между палатой и коридором опускают жалюзи.

В палате становится просторно, и слова Лейлы отдаются в ней эхом. Она вернулась в отделение из офиса главврача, чтобы заняться пациентом с сердечным приступом – дежурный врач заболел, а значит, ее смена продлевается еще на восемь часов. Усталость становится абстрактным понятием, не имеющим ничего общего с реальностью. Да, она еле стоит на ногах, но это не имеет значения. У нее есть работа, которую она должна сделать.

– Они каким-то образом раздобыли номер моего мобильного, – вся трясясь, жалуется Пипа. – И теперь они все время звонят.

– Я покажу вам еще один выход из здания. Он немного дальше, но так вы сможете спастись от фотографов, дежурящих у главного входа.

Сняв карту Дилана со спинки кровати, Лейла перевешивает ее на боковую стенку, где ее не будет видно, когда дверь открыта.

Посмотрев на часы, Пипа встает.

– Я, пожалуй, пойду прямо сейчас.

Лейла тоже смотрит на часы. До прихода Макса остается еще четверть часа. Она делает паузу.

– Должно быть, у вас сложности…

– Похоже, я должна выбирать между сыном и мужем, – произносит Пипа, изо всех сил стараясь не заплакать. – Я не хочу терять ни того, ни другого, но… – Она проигрывает битву, и слезы текут по ее щекам.

«Но можешь потерять их обоих», – думает Лейла. Она хочет обнять Пипу и как-то утешить, но здесь это будет неуместно. Она просит Поля проводить Пипу до служебного входа и повторяет свои извинения Максу, когда он с каменным лицом появляется через десять минут.

– Они все на стороне Дилана, – сообщает он. – Все репортеры и фотографы. Они тоже хотят, чтобы он жил.

«Они хотят сенсации», – думает Лейла, но вслух ничего не говорит. Это не ее дело. И она чувствует облегчение, когда ее рабочее время наконец заканчивается. Подъезжая к дому, она с радостью думает о том, что ее мать не читает газет и не интересуется новостями. Когда Лейла придет домой, Хабиба будет смотреть свой рекламный канал, они сядут рядом и будут обсуждать, как ловко паровые очистители справляются с засаленной тканью на локтях.

Дома в холле ее встречает коробка, и, судя по упаковочной ленте, в ней содержится что-то хрупкое. Лейла на минуту останавливается, гадая, что на этот раз приобрела ее матушка, как вдруг до нее доносится знакомый голос. В кухне рядом с Хабибой сидит соседка Лейлы Вильма. Перед женщинами две чашки чая и планшет, на экране которого Лейла видит знакомые рамки гугл-переводчика.

– Привет, Лейла! – по-английски здоровается с дочерью Хабиба.

– Твоя матушка учила меня делать кюфту, – с улыбкой сообщает Вильма.

При упоминании фрикаделек Хабиба поднимает руку:

– Йек лахзе лотфан. Одну минуточку… – Она показывает на планшет.

– Конечно, продолжайте, – говорит Вильма, взглянув на Лейлу. – Я принесла его в надежде, что он поможет нам найти общий язык.

Хабиба стучит по экрану. Потом читает перевод, медленно, но четко произнося слова. На лице у нее появляется торжествующая улыбка:

– Я дам вам мяту.

Она открывает шкаф и вручает соседке пакетик сухой мяты, привезенный из Тегерана.

– Спасибо, Хабиба.

– Пожалуйста.

Обе женщины сияют улыбками, и Лейла счастлива, что Вильма нашла ключ к ее матери. Ведь сама она слишком занята чужими проблемами.

Глава 19

Макс

Лысина на голове у профессора Гринвуда аккуратно прикрыта седой прядью волос. Упершись локтями в кожаные подлокотники кресла, он задумчиво смотрит на свои сложенные домиком пальцы.

– У большинства наших учащихся детский церебральный паралич, хотя мы принимаем детей и с другими тяжелыми заболеваниями. Многие из них не говорят, имеют дегенеративные расстройства или находятся в состоянии, представляющем угрозу для их жизни.

Я смотрю на глянцевый буклет у меня в руке и на сумасшедшие цены на листке бумаги, предусмотрительно вложенном между страницами. На обложке девочка в инвалидном кресле что-то рисует пальцами, откинув голову и радостно открыв рот.

– Наша цель, – продолжает профессор, – помочь учащимся полностью реализовать их потенциал. У нас работают терапевты самых разных специализаций: логопеды, дефектологи, физиотерапевты. Кроме того, мы успешно сотрудничаем с диетологами, ортопедами, институтами протезирования…

Он быстро перечисляет организации, половина из которых мне совершенно неизвестна. Я киваю, издаю одобрительные звуки и листаю буклет со счастливыми сияющими лицами. Представляю, как Дилан, сидя в инвалидном кресле, будет рисовать, слушать музыку и учиться делать то, что, по мнению доктора Халили, ему никогда не будет доступно.

– Врачи в больнице Святой Елизаветы считают, что мой сын будет абсолютно беспомощен.

Профессор Гринвуд выглядит раздраженным тем, что его прервали. Фыркнув, он расцепляет пальцы и берет в руки распечатанное медицинское заключение, которое я заранее прислал ему по электронной почте. В нем подробно описывается состояние Дилана в настоящем и будущем.

– Это, конечно, худший сценарий, – поясняю я. – Мы обратились к независимому консультанту, и я надеюсь, его заключение будет более благоприятным.

– Несомненно, – соглашается профессор, откладывая в сторону заключение.

– Как вы считаете, мой сын сможет вести более или менее полноценную жизнь?

– Это понятие относительное и в высшей степени субъективное…

– Он сможет делать все то, что здесь описывается? – спрашиваю я, тряхнув буклетом.

– То, что для одного человека является серым и бессмысленным существованием, для другого может быть наполнено радостью и эмоциями. Мы исходим из убеждения, что любая жизнь имеет смысл, и приветствуем любое, даже самое незначительное достижение. Может быть, вы хотите посмотреть наш сенсорный кабинет? – спрашивает профессор, вставая.

Снаружи школа «Под дубами» имеет вид загородного отеля, внутри же это нечто среднее между школой и больницей. Широкие коридоры, пандусы вместо ступенек и стойкий запах антисептиков.

– У многих из наших учащихся иммунодефицит, поэтому нам важно избегать инфекций.

Стены в коридорах увешаны рисунками детей и фотографиями, похожими на те, что я видел в буклете. Мы проходим мимо кабинетов с непонятными аббревиатурами на табличках – СЛТ, СаЛТ, ОТ – и классной комнаты, где полдюжины ребятишек увлеченно бьют в барабаны. На другой стороне внутреннего дворика находится библиотека с открытой планировкой, где на плоском инвалидном кресле лежит девочка. Рядом с ней сидит женщина с бейджиком, приколотым к блузке.

– У Джинни церебральный паралич, эпилепсия, сколиоз и умственная отсталость. Она не может ходить, сидеть и говорить, – объясняет профессор Гринвуд.

Рядом с инвалидным креслом я замечаю экран компьютера.

– Чем они тогда занимаются?

– Джинни отправляет послание своим родителям по электронной почте, чтобы рассказать им, чем она сегодня занималась в школе.

Его резкий отрывистый тон несколько смягчается, когда он наблюдает за своей пациенткой.

– Они не могут ухаживать за ней дома, к тому же живут довольно далеко отсюда, так что… Этот экран монитора управляется взглядом. Он может распознавать взгляд пользователя в пределах четверти дюйма. С его помощью – и с нашей поддержкой – Джинни может управлять своим креслом, включать музыку, смотреть видео, генерировать речь, отправлять письма по электронной почте и даже писать книгу.

– Невероятно.

– Тем не менее.

Это будущее Дилана? Если так, то за это стоит побороться. Я представляю, как мать Джинни открывает свою почту, показывает мужу письмо дочки и распечатывает его, присоединяя к другим свидетельствам ее прогресса. Родители наверняка гордятся своей дочерью и ее успехами.

И все же Джинни не живет дома. Не может там жить. Ее потребности слишком велики и ее родители не могут с этим справиться? И вот Джинни обитает здесь, в этом дорогом, хорошо оборудованном месте, которое не является ни больницей, ни школой, но каким-то образом объединяет то и другое.

Я все еще думаю о Джинни, когда мы подходим к сенсорному кабинету – тихому, слабо освещенному помещению с обитыми стенами и мерцающими огоньками на темно-синем потолке. В углу комнаты – стеклянная колонна, заполненная водой с движущимися вверх пузырьками воздуха и меняющая цвет с зеленого на красный, а затем на фиолетовый. В центре сверкающий шар разбрасывает по комнате крошечные искры. Из учеников я вижу здесь только юношу в позе эмбриона, лежащего на полу. Его глаза открыты, но лицо лишено всякого выражения. Рядом с ним молча сидит сотрудник школы.

– В возрасте четырнадцати лет Дэвид получил травму головы во время игры в регби, – объясняет профессор. – У него значительные когнитивные расстройства и ограниченная подвижность.

Молодой человек, лежащий на матрасе, приблизительно моего роста с длинными, но тонкими ногами.

– Сколько ему сейчас?

– Девятнадцать. Он должен был покинуть нас уже год назад, но возникли трудности с его устройством. У него тяжелая инвалидность.

– И где он будет жить потом? Где они все живут после вашей школы?

Профессор Гринвуд идет дальше, и я понимаю, что мы сделали полный круг, оказываясь почти у входа.

– Мы помогаем родителям определить их детей в специнтернаты, но, как вы понимаете, количество мест там ограничено. Взрослых пристроить гораздо сложнее, чем детей.

– Сколько у вас учащихся?

– В настоящий момент сорок три человека.

Я пытаюсь сделать кое-какие подсчеты, но профессор Гринвуд мягко останавливает меня:

– Но, конечно, не все они доживут до совершеннолетия.

Он продолжает идти, а я в нерешительности останавливаюсь в коридоре.

На прощание профессор Гринвуд вручает мне свою карточку и соглашается дать показания в суде относительно качества жизни Дилана, ожидаемого после протонно-лучевой терапии. Время, занятое у профессора, и его экспертиза обойдутся мне в три тысячи фунтов, и я вспоминаю, сколько раз я не упускал случая содрать с клиента в три раза больше.

На моей страничке на сайте «Помоги мне» уже пятизначное число и сумма продолжает расти. Но я еще не знаю, сколько нам потребуется денег, а это расходы на сбор доказательств, на дополнительные исследования, а также на оплату визита доктора Сандерса, который прилетит, чтобы осмотреть Дилана, поскольку без этого суд не примет его свидетельские показания. И если мы выиграем суд, мне придется еще оплатить ему гостиницу в Хьюстоне. А ведь Честер может, в конце концов, потерять терпение и выставить меня за дверь, как бы отчаянно я ни цеплялся за свою работу.

Вернувшись в отель, я пытаюсь разобраться с твиттером, хотя у меня уже несколько тысяч подписчиков и каждый день я получаю сотни посланий.

«@МаксАдамс, мир борется за твоего маленького сына – держись!»

«@МаксАдамс вдохновляет. Этот малыш заслуживает справедливости».

«Мы все поддерживаем тебя!»

#ДиланАдамс #БорьбазаЖизнь #силародителей @МаксАдамс @ДиланАдамс

Нажав на хештег с именем сына, я черпаю силы из многочисленных твитов. На многих аккаунтах аватарка помечена желтым. Это особый фильтр, демонстрирующий поддержку. И все это ради моего сына. Меня охватывает чувство уверенности и правоты.

Подняв трубку гостиничного телефона, я набираю номер, который знаю наизусть. Пока мама подходит к телефону, я ищу страничку Пипы в твиттере. Она быстро потеряла к ней интерес, и там почти пусто, за исключением нескольких твитов, которые она написала во время беременности. «Жду не дождусь, когда снова смогу спать на животе!» Это сообщение получило всего два лайка.

– Это я.

– О, мой дорогой…

– Я в порядке, мама.

– А как он?

– Без изменений.

Я слышу, как мама вздыхает, и представляю дом из красного кирпича, в котором я вырос. Мама стоит в кухне у старого аппарата со шнуром, не позволяющим ей сойти с места, хотя в доме давно уже есть беспроводной радиотелефон.

– Но, мама, это даже хорошо. Чем дольше он будет дышать самостоятельно, тем труднее им будет бороться с нами.

Я говорю с нами, имея в виду Лауру Кинг и свидетелей вроде доктора Сандерса, профессора Гринвуда и всех моих сторонников в твиттере. Так я меньше чувствую свое одиночество.

– А как Пипа?

В числе немногих твитов в ленте Пипы страница поиска принесла мне несколько сообщений от посторонних людей. У меня перехватывает дыхание, когда я читаю их.

«@ПиппиДлинныйЧулок саму надо отключить. Тогда посмотрим, как ей это понравится!»

«@ПиппиДлинныйЧулок, ты недостойна называться матерью!»

– Макс?

– Я не знаю. Мы с ней не общаемся. – Надеюсь, Пипа не видела этих сообщений, вряд ли она сейчас заглядывает в твиттер.

Молчание на том конце провода говорит мне о том, что мама этого не одобряет. Я закрываю приложение.

– Я не хочу вмешиваться…

– Тогда не вмешивайся. Прошу тебя.

– …но помни, что девочка страдает не меньше тебя. Мы все сейчас переживаем.

Голос у нее срывается. Если она заплачет, я тоже не удержусь.

– Мне надо идти, мама.

– Я прилечу к вам. Завтра забронирую билет.

– Мама, лучше приезжай в Хьюстон. Там ты будешь нужнее. Мне.

Она со вздохом произносит «ладно», и я закрываю глаза. Как жаль, что она так далеко от меня. Как жаль, что я не могу оказаться дома с Пипой и здоровым Диланом, будто этого кошмара не было.

Я шел к доктору с единственной целью отделаться от Честера, но, выслушав мои многочисленные жалобы – дурнота, головные боли и проблемы с желудком, – врач заключает, что у меня стресс. «Открыла Америку», – думаю я.

– В данный момент вас что-то беспокоит?

Врач молода и простодушна. Про Дилана ежедневно пишут все газеты. Интересно, она и вправду не видит здесь связи или просто делает вид? Теоретически она «мой» врач общей практики, хотя я вижу ее в первый раз. Раньше я вообще не ходил к врачам, а Дилана к ним водила Пипа. Чтобы делать плановые снимки или когда у него появлялась сыпь.

– Ты слишком мнительная, – сказал я ей тогда.

Воспоминание об этом вызывает горечь во рту. «С ним все в порядке. Ничего страшного. Все малыши неуклюжи».

– Лучше осмотреть тысячу здоровых детей, чем пропустить хотя бы одного больного, – сказал доктор, когда Пипа, махнув на меня рукой, привела Дилана к врачу, где и убедилась в своей правоте. Дилан действительно был болен.

Пипа оказалась права, а я – нет.

А что, если я и сейчас ошибаюсь? В мои мысли проникает червь сомнения, подтачивающий мою уверенность.

– Мой сын проходит интенсивную терапию в больнице Святой Елизаветы. На следующей неделе суд решит, отключат ли ему жизнеобеспечение или я смогу повезти его в Техас на лечение.

Ее рот приоткрывается от удивления.

– Когнитивная поведенческая терапия может дать прекрасные результаты, – говорит она, переходя к делу. – Но курс лечения составляет шесть-восемь недель.

Увидев мои поднятые брови, она поворачивается к экрану компьютера.

– Я выпишу вам снотворное и бета-блокаторы для нормализации сердечного ритма, – произносит она, и я слышу шум принтера. – Это, конечно, не решение проблемы. Я бы все-таки попробовала комплексную психотерапию.

– Обязательно.

Через шесть-восемь недель мы с Диланом уже будем в Техасе. Там я смогу спать. Смогу есть. Чтобы пережить следующую неделю, виски и сигарет будет явно недостаточно. Дело в том, что после восемнадцатилетнего перерыва я вдруг снова обнаружил в своем кармане сигареты.

– Вот, пожалуйста.

Врач вручает мне рецепт, брошюрку о психотерапии и больничный лист для моего шефа. Я вижу, что она хочет сказать мне что-то еще. На ее столе стоит фотография: улыбающийся малыш с бородкой из мороженого на лице.

– Желаю удачи, – произносит она наконец. – Надеюсь… надеюсь, что…

– Благодарю вас.

Отослав больничный лист Честеру, я блокирую электронную почту и отключаю рабочий телефон. Гостиничный номер вдруг становится тесен: стены, кружась, словно надвигаются на меня, предвещая начало мигрени. Я глотаю две таблетки бета-блокатора и отправляюсь плавать. В раздевалке я оставляю свою одежду в шкафчике, а затем направляюсь по дорожке к бассейну. Голоса, доносящиеся оттуда, заставляют меня замедлить шаг. Я вижу семью. Мама учит плавать девочку в ярком жилете с поплавками, а отец бросает аквапалки и мячи сыновьям. Их смех звучит для меня как пытка, и я разворачиваюсь назад, вспоминая, как по субботам ходил с Диланом в бассейн, как ловил его, когда он прыгал в воду с бортика. «Давай, Дилан, у тебя все получится!»

Мой пульс, игнорируя бета-блокаторы, стучит у меня в ушах барабанным боем. Все быстрее и быстрее. Стресс, сказала она. Вернувшись в раздевалку, я одеваюсь и на минуту застываю в холле гостиницы. Что мне делать? Куда идти? Тогда я отправляюсь на пробежку, неохотно ступая по мокрой асфальтированной дороге. Я бегу так, словно за мной гонятся, словно в спину мне дышат жуткие монстры из ночных кошмаров. И ноги сами приносят меня в больницу.

Сейчас не «мое» время. Пипа сидит с Диланом до трех, а до обеда еще далеко. Но у меня болит в груди – Господи, как же болит, – и я просто хочу увидеть сына хотя бы на пять минут. Пять минут – и я вернусь в отель, приму душ, переоденусь и почувствую себя лучше.

Толпа возле детской больницы сегодня меньше. Небольшая группа активистов, которые приходят сюда ежедневно, и при виде их я чувствую себя не так одиноко. По вечерам людей обычно больше. Когда я ухожу из больницы часов в десять-одиннадцать вечера, у входа толпится человек пятьдесят. Они полукольцом стоят вокруг свечей на земле, которыми выложено имя Дилана. Журналисты приходят сюда ежедневно, и протестующие быстро меняют для них антураж. Новые баннеры, новые лица, новые лозунги. Они держат Дилана в сознании людей, в их душах. А если Дилан в сердцах людей, суд не посмеет приговорить его к смерти.

– Как дела, Макс?

Джейми и его жена Эмма дежурят у больницы по очереди. Иногда они приходят вдвоем и берут с собой свою маленькую дочку в коляске. «Мы протестуем против системы, – сказал мне Джейми, когда мы только познакомились. – Они пытаются лишить нас родительских прав».

– У меня все нормально.

– Мы обсуждали в нашей группе в фейсбуке, как вести себя в суде.

У Джейми бритая голова и татуировка на шее с датой рождения его дочери. Они с Эммой организовали в фейсбуке группу «Борьба за Дилана», в которой сейчас уже сто сорок тысяч человек.

– Мы будем продавать футболки, и есть люди, которые сейчас придумывают новые баннеры, но если у тебя появится что-то новое, обязательно дай нам знать, ладно?

– Хорошо, – обещаю я, хлопая его по плечу. – Я так благодарен вам за помощь. Это очень много значит для меня.

Благодаря Джейми и Эмме счет Дилана на сайте «Помоги мне» вырос до четверти миллиона фунтов. Они мобилизовали сторонников по всему миру, и имя Дилана теперь не сходит со страниц газет. И даже если мне странно видеть лицо сына на майках чужих людей, это не такая большая плата за деньги, которые позволят нам полететь в Техас.

Кивнув сотрудникам службы безопасности, я захожу в больницу. Разговор с Джейми немного успокоил меня, но, когда я иду по коридору в палату сына, я чувствую, как у меня колотится сердце, и ускоряю шаг. Находиться поблизости от Дилана, но не быть с ним рядом еще тяжелее, чем быть в разлуке.

Шерил наверняка удивляется моему неожиданному приходу, но виду не подает. Пока я мою руки, она молчит. В конце концов, это не запрещено. Мы просто договорились, что Пипа будет сидеть с сыном днем, а я буду приходить вечером. Но мне нужно видеть Дилана прямо сейчас. И я вдруг понимаю, что к Пипе меня тянет не меньше.

Она читает Дилану сказку. Сидя лицом к нему, она мягко произносит: «“Шоколадный мусс!” – говорит жадный Гусь. “Не тронь”, – говорит сердитый Кролик». У Пипы всегда здорово получалось говорить на разные голоса. Кролик у нее возмущенно вопит, Овечка блеет, а Моль мямлит, набив рот шерстью.

Сколько раз мы читали эту книжку Дилану? Сколько раз он подбегал к книжному шкафчику в детской, вытаскивая оттуда «Шоколадный мусс для жадного Гуся»? Сколько раз мы повторяли: «Только не эту», а Дилан, нетерпеливо подпрыгивая, протестовал: «Нет, эту, эту!»

– …но ленивая Овечка говорит: «нет, пойдем… спать».

На этом месте Дилан обычно кричал: «Сначала, сначала!» Он обнимал Пипу, целовал ее и, смеясь, повторял: «Не хочу спать!» Но Пипа, высвобождаясь, строго говорила: «Пора в постель, малыш. Завтра тебя ждут новые приключения».

Но то, что я вижу, идет совсем по другому сценарию, и в сердце у меня такая боль, что оно может не выдержать. Видимо, я невольно подал голос, потому что Пипа подняла глаза, и я понял, что мысленно она просматривает то же кино.

– Извини, я пришел не вовремя.

– Ничего страшного.

Пройдя в палату, я целую Дилана. Лоб у него горячий и влажный, к головке прилипли пряди волос. Я сажусь на стул рядом с Пипой. Она исхудала и выглядит измученной.