Текст книги "После финала"

Глава 9

Пипа

Макс везет нас домой. Я сижу, зажав руки между коленями, и завидую его отстраненности – сосредоточенность на дороге не дает ему отвлекаться и думать о Дилане.

Машина Макса используется реже, чем моя. По большей части она простаивает на парковке в аэропорту, и поэтому в ней меньше следов от пикников и прогулок в непогоду. Однако, опустившись на колени и пошарив под сиденьями, я, скорее всего, обнаружу там изюм, хлебную палочку или пакет от слоеных пирожных. Рядом со мной, в кармане двери, диск с детскими песенками, а позади меня автомобильное кресло Дилана, терпеливо ожидающее своего хозяина.

Как может мой сын быть на волосок от смерти, когда вокруг меня столько свидетельств его жизни? Когда я чувствую его в своем сердце, как когда-то носила его в своем животе?

Я поворачиваюсь и прижимаюсь щекой к подголовнику, наблюдая, как городские кварталы сменяются живыми изгородями. Я проделала этот путь двести сорок два раза. Сколько еще раз я сделаю это? Сколько еще раз я здесь проеду, прежде чем мы покинем больничную палату, не поцеловав нашего мальчика на ночь и не сказав, как обычно, «до завтра»?

Я думала о смерти с того самого дня, когда Дилану поставили диагноз «опухоль головного мозга». При каждом посещении врача, при каждой консультации со специалистом, после каждого курса химиотерапии. И позже, когда у него началась пневмония и его перевели в палату интенсивной терапии, где он остался на несколько недель. Я вся сжималась в ожидании полуночного звонка: «Мне очень жаль, мы сделали все, что смогли… но он только что ушел от нас». Представляла себе реанимационную бригаду, дефибриллятор, быстрые шаги и мчащуюся по коридору каталку. «Готовься к худшему, надейся на лучшее, – сказала мне как-то Шерил. – Иначе не выдержишь». Думая о страшном звонке из больницы, я уговаривала себя, что надо быть реалистом, но это была игра в прятки с дьяволом. Беспомощная и безнадежная. «Если чего-то ждешь, то этого не случится».

Случилось.

– Это несправедливо, – тихо произношу я.

Это нечестно – просить нас, обычных людей без медицинских знаний, решать, жить кому-то или умирать. Нечестно, что в нашу безмятежную жизнь, где Дилан был счастлив и здоров, кто-то безжалостно бросил гранату.

В чем мы провинились?

– Нет.

Макс, сжав зубы, вцепляется в руль так, что белеют костяшки его пальцев. Он бросает взгляд в зеркало заднего вида, словно пытаясь увидеть там Дилана, сидящего в автомобильном кресле. Дилана, который без перерыва бормочет что-то едва понятное, смешивая реальные и выдуманные слова. Тычет пальцем в лошадей, тракторы и грузовики, проносящиеся за окном, и, получая массу удовольствия, стучит ногами в спинку моего сиденья. Однажды я даже шлепнула его, чтобы он угомонился, и воспоминание об этом – будто удар в солнечное сплетение. Если бы я только знала… Я вспоминаю, как локоны падали ему на глаза, потому что я не решалась отвести его к парикмахеру. Это означало бы, что он уже вырос, а я все еще считала его младенцем. А потом его волосы выпали всего за несколько дней.

– Когда они отрастут, я отведу тебя к самому лучшему парикмахеру, – сказала я ему тогда. – Ты откинешься в большом кресле, а он будет мыть твои волосы. А потом возьмет свои острые ножницы и осторожно их подстрижет. А когда он станет подравнивать их машинкой, тебе будет немного щекотно.

Я закрываю глаза.

– Что нам делать?

Макс мотает головой, но я не знаю, то ли это его ответ, то ли смятение, то ли просто нежелание говорить об этом. Я затихаю и молча смотрю в окно. Но слезы наполняют мои глаза, они текут по щекам, и рыдания начинают душить меня. Я судорожно втягиваю воздух, но выдохнуть не могу. Голос Макса звучит, будто под водой, а я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь:

– Пипа, успокойся! Успокойся!

Но сам он далеко не спокоен. Положив одну руку мне на колено, другой он удерживает руль, а я все еще не могу дышать, не могу дышать…

– Пипа!

А потом Макс останавливается у дороги, глушит мотор и, не отстегнув ремень безопасности, неловко пытается меня обнять. И в свете фар встречных машин я вижу, как все мои чувства отражаются на его лице.

– Я этого не вынесу, Макс.

– Ты должна держаться. Мы оба должны.

Макс плачет.

Я никогда не видела Макса плачущим. В день нашей свадьбы его глаза блестели от эмоций; когда родился Дилан, ком в горле мешал ему говорить. Но его слез я не видела ни разу.

Мои собственные затворы открылись только с рождением сына и больше уже не закрывались. Трогательные истории, благотворительная реклама, фильмы с Ричардом Куртисом. Встречи, прощания, нежные слова. Макс всегда подшучивал над моей плаксивостью.

– Какая прелесть, – говорил он, когда я пускала слезу над той сценой в «Четырех свадьбах». – Ты у меня просто чудо.

В такие моменты он чувствовал себя моим защитником, настоящим альфа-самцом.

Сейчас он плачет, закрыв глаза, и слезы текут по его щекам, но это неправильно – Макс всегда был сильным. Этого просто не может быть. Я хочу вернуться в прошлое на год назад, когда все еще было в порядке, к тому времени, когда Дилан играл в саду и плавал в море на Гран-Канарии. И пусть доктор, который его осматривал, скажет, что все хорошо: «Все малыши неуклюжи». И пусть я вернусь домой, чувствуя себя полной дурой, а Макс скажет мне: «Ну, я же тебе говорил».

Это не мой Макс. Мой Макс сильный, уверенный, у него все под контролем. У него сухие глаза и ясная голова. Это я вечно хнычу и выхожу из берегов. Этот Макс такой же потерянный и беспомощный, как и я.

– Я не могу… – начинаю я, а Макс снова качает головой.

– Нет. Мы не можем. Мы не сделаем этого.

Это заклинание, похоже, оживляет его, и он, резко потерев руками лицо, выпрямляется и прочищает горло.

– Ни за что, – с решимостью произносит он.

Муж обнимает меня, и я крепко зажмуриваю глаза, чтобы не думать о решении, которое должно быть принято, не видеть этого Макса, такого же потерянного и сломленного, как я. Я просто не могу его видеть таким. Он должен быть сильным, потому что у меня это вряд ли получится.

Едва мы переступаем порог дома, как Макс открывает ноутбук. Он садится за кухонный стол, не снимая куртки и все еще сжимая ключи от машины. Я проделываю свой привычный ритуал возвращения домой: закрываю входную дверь, надеваю тапочки и включаю свет. Прочитав записку от мамы – «соус чили очень острый!», – перемещаю пластиковый контейнер из холодильника в морозильную камеру.

Дом кажется мне особенно пустым, хотя он выглядит так же, как утром и как в любой другой день, когда я возвращаюсь сюда без сына. Сегодня я чувствую, будто мы уже потеряли его.

Я бесцельно топчусь на кухне, придумывая себе занятие, затем беру из раковины тряпку и тщательно ее выжимаю.

– Что ты делаешь?

– Хочу вымыть кухню.

– Зачем?

Брызнув на стол антисептик, я начинаю тереть его круговыми движениями, которые странным образом меня успокаивают.

– Пипа.

На одной из хромированных ручек я замечаю пятно, вероятно, от кетчупа, и я будто слышу голос Фионы: «Там полно сахара, и дома я их ей не даю…» Я думаю о том ужасном пабе с Алисой, Фионой и Фиби, с их громогласными мужьями и идеально здоровыми детьми.

…Я отчаянно скребу пятно. «Черт бы тебя побрал, Фиона, с твоими ханжескими рассуждениями о сахаре». Если Дилан вернется домой, когда Дилан вернется домой, я буду давать ему кетчуп хоть каждый день, если он захочет. Я буду кормить его шоколадом, конфетами и чипсами, и пусть он ест, сколько влезет. Да что там, я и луну ему достану, если попросит.

Я перехожу к дверцам шкафа, которые мы точно не мыли со времени моей беременности. «Вить гнездо» – кажется, это так называется? Я была на сороковой неделе беременности и могла родить в любой день, когда решила, что до появления ребенка мне нужно вымыть весь дом и покрасить плинтусы в холле. Тогда же в последний раз я проверяла и шкаф с провизией, и сейчас там полно продуктов с истекшим сроком годности.

Я бросаю тряпку и сажусь на пол, доставая банки и пакеты с мукой, которые, плюхаясь на пол, выпускают белые облачка и недовольно вздыхают, возмущенные тем, что их потревожили.

– Пипа!

Дилан задержался на две недели, и я была размером с кита. Мои лодыжки распухли, а ребенок опустился так низко, что на осмотры к врачу я ходила вперевалку, как утка. Макса со мной не было.

– Это слишком… – он помедлил, подбирая подходящее слово, – неприглядно.

Я вытаращила глаза.

– Не глупи. А когда он родится? Это будет тоже неприглядно?

Выражение лица Макса предполагало, что это не исключено.

Когда это наконец произошло, Макс не нашел в родах ничего неприятного. И я тоже. Я знаю, что мы генетически запрограммированы забывать ужасные моменты из прошлого и помнить только хорошее, вроде дивного чувства держать на руках ребенка, в прямом смысле созданного тобой. Клянусь, только это я и запомнила. И сияющие глаза Макса.

– Сын, – сказал он. – У нас с тобой сын.

– Пипа! – Громкий окрик прерывает мои воспоминания.

Я изумленно оглядываю груду консервных банок и пакетов с рисом и макаронами.

– Их нужно выбросить, – говорю я.

– Ничего подобного.

– Нужно! Посмотри на этого тунца – он изготовлен… – Я ищу дату изготовления, но не могу ее прочитать. Впрочем, это неважно. – Сто лет назад! А эта фасоль…

– Прекрати.

– Нет, я хочу…

– Пипа, прекрати немедленно!

– Значит, ты можешь уткнуться в свой ноутбук, чтобы заниматься там бог знает чем, но я не могу убирать в кухне, когда она грязная.

– Я пытаюсь найти лечение для нашего сына!

Макс проревел эти слова, и если бы я не сидела на полу, они могли бы сбить меня с ног. Но я лишь застываю с банкой фасоли в руке. Что я делаю?

– Должно же быть что-то еще. Может, они упустили какой-нибудь способ лечения. Или еще не знают о нем.

– Но они же врачи, Макс.

Он смотрит на меня.

– И это делает их лучше нас?

– Нет, но…

Я встаю и смотрю на продукты, которые зачем-то вытащила.

– Они же специалисты.

– Они не могут быть специалистами во всем, правда? По каждому виду рака, по каждой группе крови, по каждой нервной системе?

Он продолжает говорить, скользя глазами по экрану и не переставая стучать по клавишам.

– Ты помнишь, что сказал терапевт, когда мы впервые показали ему Дилана?

«Вы лучше знаете своего сына».

– Что-то с ним не так, – сказала я тогда, ожидая, нет, отчаянно надеясь, что доктор с благосклонной улыбкой отошлет нас домой, про себя посмеиваясь над чрезмерно тревожными родителями.

После отдыха на Канарах мы не переставали суетиться вокруг Дилана. «Разве нормально так много спать? Близнецы Элисон так часто не падают. Тебе не кажется, что он слишком бледный?»

– Он какой-то не такой, – сказала я доктору. – Но, может быть, нам это только кажется.

– Вы лучше знаете своего сына, – ответил доктор, выписывая направление на обследование, и в мрачном выражении его лица отразилось наше будущее, хотя тогда я этого не поняла.

– Мы лучше знаем нашего сына, – говорит сейчас Макс. – В больнице сотни пациентов, и за доктором Халили закреплено не менее тридцати. Каждому из них она уделяет всего по несколько минут – от силы десять-двенадцать в день. Двенадцать минут. – Он мимолетно встречается с моим взглядом. – Разве может она знать о ребенке больше, чем родители, которые проводят у его кровати по двенадцать часов в день? Родители, которые провели почти три года, держа его за руку?

У меня кружится голова. Я пытаюсь вспомнить, когда я ела в последний раз.

– Мы должны как следует изучить этот вопрос. – Макс поднимает на меня глаза, чтобы убедиться, что я его слушаю. – При правильном лечении Дилан может прожить еще около пяти лет. Он может полностью выздороветь – о таких случаях все время пишут.

С тех пор как мы вернулись домой и Макс погрузился в поиск обнадеживающей информации, он почувствовал прилив энергии, которой так не хватает мне.

– Подумай сама: разве могут врачи найти оптимальное лечение для каждого? Учесть все особенности организма? У них просто нет такой возможности.

Теперь я вижу Макса, которого знаю. Макса в режиме поиска решения проблем. Он анализирует, ищет варианты, ничего не принимает на веру. Макс смотрит на часы:

– У нас сейчас восемь вечера… значит, в Чикаго – два, а в Вашингтоне – три.

Он встает и берется за телефон.

– Ты хотя бы куртку сними.

Он сбрасывает куртку, и она соскальзывает со спинки стула.

– Я сейчас включу отопление.

Пару месяцев назад мы остановили таймер, который включал отопление, согревающее дом с четырех до десяти вечера. Какой смысл был включать его, когда мы возвращались поздно вечером и сразу же валились в постель?

Я иду в гостиную и включаю газовый камин, ожидая, что Макс останется за кухонным столом. Но он проходит за мной и, тяжело опустившись на диван, кладет на колени ноутбук, бросая телефон рядом с собой. Я сажусь рядом. В углу комнаты стоят корзинки, в которые аккуратно сложены игрушки Дилана. В тот день, когда его положили в больницу, я прибралась в доме. Игрушки и газеты, казалось, были везде. Я усадила сына у телевизора и пронеслась по дому, наводя порядок перед отъездом, ни на секунду не задумываясь о том, что Дилан может не вернуться. Сейчас мне жаль, что я не оставила все так, как было, и пусть его игрушки валялись бы повсюду, словно он только на минуту отвлекся от игры.

– Я позвоню маме.

Макс не реагирует. Похоже, он вообще не слышит меня. Я набираю номер из детства, представляя, как мама, глядя на отца, удивленно спрашивает: «Кто это может быть?» – потому что после девяти им никто не звонит. Потом она отложит вязание и поднимет трубку.

– Это я.

Я слышу, как на том конце провода ахают.

– Что случилось?

Моя семья практически не пользуется телефоном. Мы звоним, только когда что-то случается.

Я открываю рот, но слова душат меня, и я издаю лишь тонкий звук, который заставляет Макса оторваться от экрана.

– Дилан… – выдавливаю я, сгибаясь пополам в бессловесном вопле, и Макс забирает у меня телефон.

– Карен? Нет, он жив… – Он замолкает, и я не знаю – то ли его перебивает мама, то ли он собирается с силами. – Но, боюсь, у нас плохие новости.

Из своего воображаемого кокона я смутно слышу его голос, сообщающий маме о том, что доктор Халили сказала нам утром. Макс столь же спокоен и бесстрастен, как была сегодня она. Как ему удается совладать со своими эмоциями? Разве он не чувствует эту ужасную боль в груди? Разве он не испытывает ту же боль, что и я сейчас? Боль, которая не дает дышать. Разве это не убивает его так, как убивает меня?

– Мы не сдадимся, – говорит мой муж. – Пока существует хоть малейший шанс.

Шанс. Это все, что нам нужно. Только один крошечный шанс, что наш мальчик выживет.

Если он есть, мы его не упустим.

Через два часа моя голова гудит от недосыпа и беспрерывных рыданий, которые прорываются даже тогда, когда мне кажется, что слез не осталось. Глотнув холодного кофе, я прижимаюсь к плечу мужа. Мы оба смотрим на экран ноутбука с научной статьей, которую он отыскал в интернете, но строчки расплываются у меня перед глазами. «При рецидивах выживаемость гораздо ниже (Р = 0,001; рис. 2А), но для пациентов, не подвергавшихся облучению, она довольно высока (Р = 0,001; рис. 2В)».

Макс выделяет фразу и, скопировав ее, отправляет в текстовый документ, в котором уже много похожих фраз. Но смысл их становится мне понятен только после многократного прочтения.

– Хочешь еще кофе?

В ответ Макс мычит что-то неопределенное, и я понимаю это как согласие. Я встаю и иду в кухню, пошатываясь, будто пьяная. С минуту я смотрю на кипящий чайник, не в силах вспомнить, что я здесь делаю, а потом наконец насыпаю в две чашки растворимый кофе, добавляя в свою молоко.

– Ты думаешь, доктор Халили согласится? – спрашиваю я, входя в гостиную с кофейными чашками в руках. – Онколог сказал, что лучевую терапию в таком возрасте не применяют.

Кофе из переполненных чашек выплескивается через край, и несколько капель попадает на ковер.

– Протонная терапия – это совсем другое. Протоны, разогнанные в ускорителе частиц, воздействуют на раковые клетки, не повреждая окружающие ткани.

Макс говорит уверенно, ссылаясь на многочисленные статьи, собранные им в его ноутбуке. Точно так же он может, просмотрев корпоративную брошюру за завтраком, еще до обеда подготовить презентацию нефтеочистительного завода. Я протягиваю ему кофе, и, прежде чем взять его, он смотрит на меня секунду, словно не понимая, что это.

– Пятилетняя выживаемость для пациентов до восемнадцати лет составляет семьдесят девять процентов, – говорит он, делая акцент на числе. Потом хмурится, и его пальцы снова начинают бегать по клавиатуре.

– Но ему нет даже трех, – тихо произношу я. – Какая выживаемость у пациентов младше трех лет?

Макс не отвечает. Его заметки заполнены обнадеживающими цифрами из интернета, который дает нам ответы на все вопросы. Дилан может прожить еще два или три года. Мы могли бы вместе отметить еще одно Рождество, еще дни рождения и другие праздники. Невольно в моей голове возникают картины из прошлого – Дилан бежит по берегу, прыгает на волнах, задувает свечки, – но реальность безжалостно возвращает меня в настоящее.

– Но у него поврежден мозг.

– Я сделал закладку вот на эту статью.

Макс щелкает ссылку и разворачивает экран, с которого мне криво улыбается девочка-подросток.

– У нее была та же операция, что и у Дилана, после которой она была парализована и не могла говорить. Но теперь ее речь восстанавливается, и девочка даже сумела пройти пять километров с посторонней помощью!

– А что, если этого не случится, Макс?

Стиснув зубы, он смотрит на меня ясным, прямым взглядом и после долгой паузы наконец произносит:

– Значит, у нас будет ребенок-инвалид. И мы будем благодарны судьбе за каждый день, проведенный с ним.

Он тянется к моей руке и сжимает ее, а затем возвращается к ноутбуку.

Мне вдруг становится холодно, и я, подобрав под себя ноги, сжимаю ладонями чашку с кофе. Я вспоминаю слова доктора Халили о том, что мой мальчик не сможет ходить, есть, справлять естественные нужды или просить о помощи. Взяв телефон, я нахожу сайт программы «Вырастить Би», которая скрашивала мне долгие часы по дороге в больницу, и нажимаю на кнопку «свяжитесь с нами».

Немного помедлив, я набираю:

«Вы не знаете меня, но мне нужна ваша помощь».

Глава 10

Макс

Дилан сосредоточенно всматривается в мяч. Он бежит и изо всех сил бьет по нему ногой, чуть не падая в своем стремлении попасть точно в цель. Я стою на коленях перед белыми пластиковыми воротами всего в пяти футах от него. Они такие маленькие, что, раскинув руки, я могу обхватить обе стойки. Трава все еще влажная после ночи.

Мы подарили Дилану ворота на его второй день рождения, и теперь он с первыми лучами солнца тянет меня поиграть. Последние две недели я работал в английском офисе, а следующая командировка не раньше чем через неделю, так что я могу проводить с сыном все свободное время. Он так быстро меняется, что после каждой поездки я возвращаюсь к совершенно другому ребенку.

Мяч останавливается перед воротами. Траву стригли всего несколько дней назад, но в это время года она растет очень быстро, и мяч застревает в маргаритках. Я падаю на мяч, незаметно подталкивая его в нужном направлении, и в притворной досаде хватаюсь за голову.

– Го! – кричит Дилан. Его вариант слова «гол» полюбился нам с Пипой настолько, что мы включили его в свой лексикон.

– Ну, как прошел матч? – спрашивает она, когда я возвращаюсь после мини-футбола.

– Неплохо. Счет был ничейный, но прямо перед свистком Джонно забил «го».

Дилан прыгает на меня, а я лежу на траве, глядя на силуэт своего сына, темнеющий на фоне утреннего неба.

– Хороший го, – говорю я ему. – Просто отличный!

Одежда на мне промокает от росы, а шея немеет и начинает болеть.

– Ну-ка, слезай, чемпион.

Я поднимаюсь, и он съезжает с моей груди со звуком, слишком громким для падения на траву…

С трудом разомкнув глаза и освобождаясь ото сна, я замечаю открытый ноутбук, лежащий на полу у моих ног. Газовый камин еще горит, но дневной свет уже струится между шторами, которые мы не потрудились закрыть. Воздух в комнате несвежий и жаркий. Пипа, словно кошка, свернулась на диване рядом со мной, подложив руки под голову. Я трогаю ее за плечо, и она что-то бормочет, не просыпаясь.

– Солнышко, уже десятый час.

Открыв глаза, она резко вскакивает.

– Что? О нет!

Встав на ноги, она чуть не падает, шатаясь от усталости и одеревенев от сна на диване.

– Ничего страшного.

– Но я всегда приезжаю в семь. Всегда!

– Все нормально.

– Нет, не нормально! – Пипа поворачивается ко мне. – Перестань меня успокаивать! У меня все по расписанию, и к семи я всегда в больнице. Каждый день. Каждый божий день… – Она заливается слезами, не успев закончить фразу. Я обнимаю ее, но она остается непреклонной.

– Может, тебе пойти принять душ, а я позвоню им и скажу…

– Я не хочу принимать душ. Я просто хочу быть с Диланом.

Она вырывается, и я уже жалею, что пытался ее подбодрить.

– Тогда пойду я. Я уже сутки не снимал одежду, и от меня несет, – говорю я, выходя из комнаты.

Пятнадцать минут спустя я уже чист и бодр. Я надеваю костюм без галстука. «Твои доспехи», смеялась Пипа, когда я укладывал чемодан перед командировкой. Она садилась на кровать, и я рассказывал ей, с кем я встречаюсь и что буду делать, а она выбирала для меня рубашки и говорила, что это похоже на сборы перед битвой.

– Женщины в таких случаях наносят макияж, – сказала она однажды. – Вот почему мы называем его боевой раскраской. За ней можно спрятаться, чтобы выглядеть сильнее, чем мы есть на самом деле.

Пипа ждет меня в холле. В руках у нее сумка, ее волосы сбились набок, и полукруглый залом тянется от уха к носу. Едва я успеваю спуститься и выйти из дома, как она уже заводит мотор. Зная, что я не собираюсь идти на работу, она наверняка удивляется, увидев меня в костюме, но не произносит ни слова.

Она раздраженно ведет машину, вцепившись в руль, и готова убить каждого, кто осмелится задержаться на перекрестке или замешкаться на дороге. Движение очень плотное, и, судя по напряженной позе Пипы, в этом тоже виноват я. У светофоров она дергает сцепление, отлично зная, что это выводит меня из себя, и чертыхается, когда мы не успеваем проехать на зеленый.

Мы не разговариваем, и я закрываю глаза.

Меня будит резкий толчок, когда машина тормозит у входа в больницу. Пипа с возмущением смотрит на меня.

– Не понимаю, как ты можешь спать… – бросает она, вылезая из машины.

– Наверное, я привык, – отвечаю я, вспоминая о разнице во времени, которая заставляет меня урывками спать в такси, когда я мечусь между аэропортами и отелями. Но, увидев напряженную спину Пипы, когда она шагает прочь, я понимаю, что она хотела сказать. Как ты можешь спать в такое время? Как ты вообще можешь спать, когда умирает наш сын? Во мне вскипает раздражение. Разве спать такое уж преступление? Принимать душ, одеваться, причесываться? Разве неправильно – нормально функционировать, даже если наш сын в больнице? Неправильно – держать себя в руках?

Сердито понурив головы, мы гуськом идем через автостоянку. Пипа не надела пальто, и я замечаю, как белеют кончики ее пальцев, когда она обхватывает себя руками. Мы приближаемся к отделению интенсивной терапии, и я замечаю знакомую пару. Между ними идет подросток, и его мать в знак приветствия машет рукой. Мальчик был уже в реанимации, когда Дилан ложился в больницу. Должно быть, автомобильная авария. Сразу после Рождества его перевели в общую палату. Его отец несет сумку, под мышкой у него подушка. Похоже, они возвращаются домой. Неконтролируемая волна черной зависти накрывает меня, и я смотрю прямо перед собой, делая вид, что не узнаю их.

Пипа их тоже видит, но отворачивается в противоположную сторону и стискивает зубы, стараясь не плакать. Она останавливается, позволяя мне догнать ее.

– Прости меня.

– И ты меня тоже.

Я сжимаю ее руку.

– Я все время читаю о парах, которые расстались, – говорит она, поворачиваясь ко мне. – Интервью с людьми, дети которых попали в аварию, заболели раком или умерли, и все они говорят об одном и том же. О том, как это повлияло на их брак или как их отношения не выдержали…

– Это не про нас. Мы самая сильная пара из всех, кого я знаю. Что бы ни случилось, мы сумеем справиться.

– Макс, я так боюсь его потерять, – шепчет она.

Я обнимаю ее, и мы стоим так некоторое время, пока ее дыхание не восстанавливается и она не отстраняется от меня. Она очень измучена. С тех пор как Дилан в больнице, она проводит там каждый день. Не удивительно, что она срывается.

Я держу Пипу за руку, пока мы не подходим к отделению интенсивной терапии и я не нажимаю на кнопку звонка. Одна из медсестер наклоняется над столом, чтобы посмотреть в коридор. Я улыбаюсь ей через стеклянную дверь, и она впускает нас внутрь. Остановившись у длинной, похожей на корыто раковины рядом с палатой № 1, мы молча закатываем рукава и моем руки, как это делают врачи, тщательно намыливая ладони, пальцы и складки между ними. Затем мы смываем мыло, сушим руки и протираем их антисептиком.

– Готова?

Пипа кивает, но готовой она явно не выглядит.

– Это же наш сын, – шепчу я. – Они не могут ничего сделать без нашего согласия.

Она снова кивает, но в глазах у нее неуверенность, и я вижу, что она испугана. Мы все воспитаны в уверенности, что врачи всегда правы, и каждый прием, каждый их диагноз и назначение лишают нас сил еще больше.

«Вы лучше знаете своего сына», – сказал тогда терапевт.

Да, мы знаем Дилана. Мы знаем, что для него лучше.

– Ой!

Войдя в палату, Пипа резко останавливается. Кроватка рядом с Диланом пуста.

– С Дарси все хорошо, – быстро сообщает Шерил. – Вчера вечером ее перевели в общую палату.

– Слава богу. Я так на это надеялась…

Пипа не заканчивает предложение, но это и не нужно. Я молчу. У Дарси есть собственные родители, которые о ней беспокоятся. И у Лиама они есть. А меня в этой палате интересует только один ребенок – чудесный мальчик, спящий в средней кроватке.

– Ну как он?

– Нормально. Показатели стабильные, выделения хорошие, температура нормальная.

– Ну и прекрасно.

– Я хотела помыть его, но раз уж вы здесь…

Шерри протягивает нам пеленку.

Пипа закатывает рукава, а я достаю таз и иду к раковине, чтобы наполнить его теплой водой.

– Ты измерил температуру воды? – спрашивает жена, когда я возвращаюсь.

Меня охватывает раздражение.

– Нет, просто попробовал ее рукой. Я и раньше так делал.

Я смотрю на Шерил, пытаясь найти у нее поддержку, но мои поднятые брови не находят у нее отклика. Она отворачивается.

– Женщины нам не доверяют, приятель, – громко встревает Коннор, словно он уже сто лет здесь работает. – Они относятся к нам как к неразумным детям.

Он хлопает меня по спине и заглядывает мне через плечо, словно мы сидим в пабе и ждем, когда нас обслужат. Я слегка отстраняюсь, охваченный неудержимым желанием спрятать Дилана от его пристального взгляда. От всех посторонних взглядов.

– Привет, – выдавливаю я из себя.

Я хочу спросить, как у него дела, но лицо, которое я видел на скамейке под дубом, ничуть не напоминает физиономию, которая передо мной сейчас. Теперь он снова громогласен и дерзок – ничего общего с тем сломленным мужчиной, который плакал, закрыв руками лицо.

– Никки сидит дома. – Коннор ложится в кровать Лиама. – В школе сломался котел, и они распустили детей по домам. Подумаешь, какие фиалки. А просто надеть пальто им в голову не пришло?

– А сколько у вас детей? – спрашивает Пипа через плечо.

Она осторожно сняла с Дилана одежду, стараясь не задеть пластырь, удерживающий трубки на его груди. Взяв кусок ваты, я смачиваю его и протираю сыну лицо и за ушами.

– Четверо. Лиам у нас самый младший.

Пипа, отжав пеленку, начинает аккуратно протирать руки Дилана.

– Как у него дела? – интересуется Коннор.

– Похоже, неплохо. Но ведь врачи нам ничего не говорят.

Интересно, как среагирует Шерил? Но она либо не слышит, либо предпочитает не отвечать. Пипа молчит, и я тоже не хочу говорить. Вместо этого мы разговариваем с Диланом: «Давай протрем вот здесь. Немного щекотно, правда?»

Дома Дилана купали ежедневно. Это было частью ритуала перед сном. Сказка, ванна, молоко, кроватка. Каждый вечер. Должно быть, его успели выкупать раз семьсот. Или восемьсот. А сколько раз купал его я?

С моей работой это довольно сложно. Иногда я отсутствовал неделями, а когда находился в Англии, то не возвращался с работы до самого вечера, компенсируя время, потраченное на поездки. Приходя домой, я обычно заставал Дилана уже в ванночке. Пипа стояла на коленях рядом с ним, и мыльная пена покрывала ее руки до локтей. Я целовал их обоих, потом спускался вниз, наливал нам с Пипой по стаканчику и ждал Дилана, чтобы почитать ему сказку на ночь.

Почему я так мало был с ними? Почему не возвращался домой раньше? Почему упускал возможность постоять на коленях рядом с ванночкой, в которой плескался мой малыш – еще здоровый и счастливый? Почему не понимал, что однажды я могу всего этого лишиться? Я все время хотел, чтобы Дилан поскорее вырос, чтобы мы ходили вместе на рыбалку и я учил его водить машину… Все время думал о будущем, забывая о настоящем, счастливом и безоблачном.

Взяв кусочек ваты, я протираю им ладошку Дилана. Она чуть напрягается, обвивая мой палец – слабый отголосок его младенческой привычки. Сердце мое переполняет любовь, надежда и волнение. Я застываю и больше ни о чем не думаю. Просто стою рядом, пока Пипа моет нашего мальчика, и держу его за ручку, пока он держит мой палец.

Как только ты становишься отцом, все в твоей жизни меняется. Раньше я не знал этого и до рождения Дилана жил одним днем, не слишком задумываясь о будущем; разве что планировал, куда поехать в отпуск в следующем году или когда продать машину перед тем, как ей потребуется дорогостоящий ремонт.

Конечно, я чувствовал ответственность за Пипу, когда нас было только двое, но это не имело ничего общего с тем, что я переживал, когда вез ее с новорожденным сыном домой. Я ехал на минимальной скорости, вцепившись в руль вспотевшими руками, убежденный в том, что после шестнадцати лет благополучного вождения именно сегодня я попаду в аварию. Я изрыгал ругательства, когда кто-нибудь обгонял нас – «разве они не видят, что у нас в машине ребенок?», – а потом паниковал, что это может навредить малышу. О чем мы думали, когда Пипа забеременела? Я был не готов стать отцом. Ничего не знал, был слишком молод и недостаточно опытен.

Я отнес детское автомобильное кресло в дом, а потом вернулся, чтобы помочь дойти Пипе, которая двигалась так, словно только что слезла с лошади. Устроив их обоих на диване, я принес подушку для кормления, журнал, еду, кофе и воду. Пока Пипа кормила ребенка, я болтался рядом, пытаясь вспомнить напутствия акушерки и вздрагивая, когда лицо моей жены кривилось от боли. Когда Дилан насытился и Пипа закрыла глаза, я посмотрел на жену и сына, осознавая, что теперь я отвечаю за них, и чувствуя смесь безграничной мужской гордости и слепого ужаса.