Текст книги "После финала"

Глава 25

Макс

Судья надевает очки для чтения и зачитывает судебное решение:

– Это было непростое решение. С некоторым трепетом, но с полной убежденностью в наилучших интересах Дилана Адамса я постановляю, что Максу Адамсу будет позволено вывезти его сына в Америку для прохождения лечения, которое может продлить его жизнь.

Пипа мгновенно выдергивает свою руку из моей. Она не издает ни звука – лишь легкий вздох. Потом встает, и, проталкиваясь мимо меня, выбегает из зала. Я поднимаюсь, чтобы бежать за ней, но в последний момент замираю: вряд ли она захочет говорить со мной. Я оставил ее, когда она нуждалась во мне больше всего, и ей потребуется время, чтобы понять, что все это я делал ради нашего сына. Ради нашей семьи.

Вокруг меня толпятся люди, мои юристы меня почтительно поздравляют, и я чувствую облегчение, любовь и что-то похожее на гордость.

«Я постановляю, что Максу Адамсу будет позволено вывезти его сына в Америку для прохождения лечения, которое может продлить его жизнь».

Я боролся за своего сына, и мы победили. Не один я верил, что жизнь Дилана стоит того, чтобы ее спасти. Со мной согласился суд. Со мной, с доктором Шульцем, с доктором Сандерсом, с Лаурой Кинг. Больница не сможет прекратить лечение, и им придется подчиниться решению суда. Они будут вынуждены дать нам разрешение на выезд Дилана в Америку для прохождения протонно-лучевой терапии.

Нам.

Я все еще чувствую руку Пипы, ощущаю тепло ее пальцев. Умиротворение от присутствия человека, который знает меня лучше, чем я сам. В те несколько минут, что предшествовали вынесению решения суда, мы нуждались друг в друге. Мы снова были рядом. Рука в руке.

Лаура пожимает мне руку, удерживая ее в своих пальцах чуть дольше, чем нужно.

– Все ожидают вашего заявления. Вы в состоянии его сделать? Или вы хотите, чтобы его зачитала я?

– Нет, я должен его сделать сам.

Мы. Мы должны его сделать.

Я больше не разрываюсь надвое, во мне больше не борются два человека, которые настолько по-разному чувствуют. Пипа сделала то, что казалось ей правильным, – так сделал и я. Месяцы, проведенные у постели Дилана, измотали ее до предела; она видела только труд в том, чтобы ухаживать за ним, больше не в состоянии любить. Но я буду больше помогать. Проводить больше времени с Диланом. Пипа боялась нарушить предписания докторов, которым мы были должны доверять. Но теперь у нас будет другая команда врачей, которым можно доверять не меньше. Врачей, которые верят, что смогут спасти нашего сына.

– Я сделаю заявление. Но потом мне надо будет найти жену.

Весь тротуар напротив суда заполнен людьми. Когда мы с Лаурой выходим из здания, нас встречают радостные крики. Кто-то машет флагом с портретом Дилана. Женщина, которую я никогда не видел раньше, плачет от радости. Увидев меня, она прижимает одну руку к груди, а другой утирает слезы. Мой сын тронул сердца всей страны. Всего мира.

Когда я достаю листок со своим торопливо набросанным заявлением, все затихают.

– Несколько минут назад достопочтенный Джастис Меррит отказался вынести судебное решение, которое повлекло бы за собой смерть невинного ребенка. Справедливость восторжествовала.

И снова крики радости и восторга. Я всматриваюсь в толпу, но Пипы там нет. Мне машут Эмма и Джейми. Их плакат прикреплен к коляске, где сидит их дочка.

– Нас ждет нелегкий путь. Мы не питаем никаких иллюзий и знаем, что лечение Дилана в Америке не гарантирует успех, но мы обязаны попытаться.

Мы. Пипа была раздавлена – это было видно из ее показаний, – но суд вынес решение, и все, что ей нужно сделать, это сосредоточиться на том, чтобы Дилану стало лучше.

– Мы благодарны Детской больнице святой Елизаветы за лечение Дилана и намерены продолжить наше сотрудничество, пока мы будем готовить Дилана к поездке в Хьюстон для прохождения протонной терапии. Мы также благодарим людей по всему миру за поддержку и пожертвования, сделанные через интернет. Доктор Сандерс великодушно согласился провести курс протонной терапии бесплатно, но сопутствующие расходы столь велики, что без вашей помощи мы бы просто не справились.

Во рту у меня пересохло, сердце готово выпрыгнуть из груди. Я хочу найти Пипу. Хочу видеть Дилана. Я не хочу быть здесь, перед женщиной, которая плачет о ребенке, которого никогда не видела. Я смотрю на лица в толпе, на Эмму и Джейми, на незнакомых людей с портретами Дилана на футболках. Все они мне чужие, несмотря на их крики, восторги и приветствия. Здесь нет никого, кто мне близок и с кем я чувствую себя в безопасности.

Пипа. Мне нужна Пипа.

– В заключение хочу сказать, что последние несколько месяцев были для нашей семьи чрезвычайно тяжелы, и поэтому прошу вас дать нам время и покой, в котором мы так нуждаемся, чтобы двигаться вперед.

Где же Пипа? Завтра в газетах наш брак будет обсуждаться не меньше, чем лечение Дилана.

Я киваю Лауре, и мы быстро уходим от здания суда. На протяжении нескольких метров за нами следуют репортеры, жаждущие чего-то более сенсационного, но мы твердо стоим на своем: «В настоящее время нам больше нечего добавить», и они отстают.

На соседней улице мы расстаемся.

– Огромное спасибо за все, что вы сделали, – говорю я, снова пожимая Лауре руку.

Она сухо улыбается.

– Честно говоря, все могло пойти по-другому. Я рада, что мы получили результат, который вы хотели.

«Результат, который вы хотели».

Обтекаемая формулировка, весьма далекая от вчерашней убежденности. Распрощавшись, я начинаю думать о том, что же на самом деле у нее на уме. Похоже, она с такой же готовностью защищала бы интересы больницы. «Вы на сто процентов уверены, что хотите идти в суд? – поинтересовалась она при нашей первой встрече. – Независимо от его исхода он будет иметь далеко идущие последствия для вас и вашей семьи».

Неважно, что она думает. Дело не во мне, а в Дилане. Ему обязательно станет лучше, и мы снова станем семьей. В первый раз за много месяцев передо мной блеснул луч надежды.

После суда

Глава 26

Пипа

2013

Дилан умер за девятнадцать дней до своего третьего дня рождения.

– А мы собирались купить воздушные шарики, – зачем-то сказала я.

Шерил, плача, помогла мне забрать вещи из шкафчика рядом с пустой кроваткой. Они забрали сына после того, как мы попрощались. «Оставайтесь с ним, сколько захотите». Мысль, что он проведет свой день рождения в больничном морге, была мне просто невыносима.

– Я хочу, чтобы его похоронили до пятого мая, – сказала я Максу.

Он молча кивнул, и мы занялись приготовлениями, которые не пожелаешь никаким родителям.

Служба продолжается тридцать пять минут. По одной минуте на каждый месяц жизни Дилана.

Мы садимся на скамьи, еще теплые от предыдущих посетителей, и спустя тридцать пять минут по одному выходим в вестибюль, где уже шумно переговаривается следующая группа скорбящих. «Как ты выросла. Неужели это Алиса?» Это чем-то похоже на свадьбу: объятия, рукопожатия, смешки, яркие галстуки и шикарные туфли на каблуках. «Кто-то очень старый», – догадываюсь я еще до того, как вижу слово «Прадедушка», выложенное гвоздиками. Кто-то, кто жил достаточно долго, чтобы вместо грусти родные почувствовали облегчение и похороны превратились в праздник для живущих.

Получилось не совсем то, на что я рассчитывала. Мне хотелось ярких красок и чтобы пели все, кого мы знали, – пусть со слезами, но с воодушевлением. Хотела видеть друзей и родственников, соседей и коллег. Стоячие места для опоздавших, пышная служба, воздушные шары в безоблачном небе.

– Я бы посоветовал вам держать все в тайне, – сказал офицер полиции, оформлявший протокол. – Так меньше шансов привлечь внимание.

На его столе лежал бумажный пакет с моим пальто.

– Вы получите его после суда, – заявила мне его коллега, слитно написав на этикетке название фирмы «Макс Мара». – И тогда сможете сдать его в чистку.

Но я не собиралась забирать его обратно. Никакие химикаты не смоют это пятно и не уничтожат металлический запах, который я чувствую до сих пор.

В полиции она сказала, что это свиная кровь. Та женщина в круглой красной шапочке, которая облила меня. Когда ее арестовали, она все еще стояла у отделения интенсивной терапии в кучке протестующих, которые, казалось, никогда не уходили домой, и из суда отправились прямо в больницу. Она казалась равнодушной и к телевидению, и к наручникам, и даже к обвинению в нападении и причинении ущерба.

– Профессиональный риск, – заявил полицейский на моей кухне. – Но на этот раз ей грозит заключение, – с довольным видом добавил он, словно именно этого я и хотела.

Как будто это имело какое-то значение. И полиция, и испорченное пальто, и ее «На твоих руках кровь!», брошенное мне в лицо. Мне было наплевать.

Но были еще собачьи экскременты, подброшенные в мой почтовый ящик, следы от металлических прутьев на моей машине и письма – множество писем – от людей, которые лучше меня знали, что нужно моему сыну. Человек, плюнувший на улице в моих родителей, журналисты, желавшие «осветить событие», словно смерть Дилана была чем-то вроде сельского праздника.

Вот почему похороны были такими скромными и тихими. Крематорий вместо церкви моего детства. Чуть слышные голоса. Мои родители, оплакивающие меня не меньше, чем внука. Все плачут, и мне кажется это несправедливым. Я знаю, не у меня одной есть право чувствовать горе, но все же… Дилан – наш сын. Как могут другие страдать больше, чем мы? Плакать, когда у нас сухие глаза? Когда мы с трудом стоим на ногах?

– Поедем к нам.

У моей мамы размазалась под глазами тушь. Она берет Макса за руку.

– Вы оба. Оставайтесь у нас столько, сколько захотите. Ты, наверное, устал жить на чемоданах, – говорит она, взглянув на зятя.

– Карен! – предостерегающе произносит отец. – Они разберутся сами.

Словно у нас пустяковая ссора подростков. Отец изображает на лице что-то похожее на улыбку, но губы его плотно сжаты, а брови нахмурены в молчаливом сострадании той боли, которую он, не задумываясь, переложил бы на свои плечи.

– Я приеду на выходные, – обещаю я. – А сейчас мне нужно побыть одной.

Мы смотрим им вслед, когда они уезжают. Мать Макса, Хизер, пришла, чтобы поддержать нас. Она не скрывает своего горя и обиды, ведь Макс так и не позвал ее, пока Дилан лежал в палате интенсивной терапии.

– Как вы? – спрашиваю я.

Похоже, весь день я только этим и занимаюсь – утешаю и подбадриваю других. «Я знаю, как это тяжело, но он обрел покой, и теперь нам станет легче. Да, ему было без малого три года. Да, это тяжко. Я знаю. Я знаю. Это так печально». Я раздаю слова, в которых нуждаюсь сама.

– Я подожду тебя в машине, – говорит Хизер Максу.

Она так и не простила его. И не знаю, простит ли когда-нибудь в будущем. «Приедешь, когда ему станет лучше. Когда он вернется домой», – сказал ей Макс. Такова была его сила убеждения в том, что суд вынесет решение в его пользу. Только они не успели, и, хотя у нас еще могло быть время – еще несколько месяцев, – нам было отпущено всего три недели. Три недели в палате с безмолвным сыном и мужем, не проронившим ни слова. Мы не разговаривали, хотя и не ссорились. Холодная ярость Макса, переполнявшая его до суда, исчезла так же быстро, как и возникла. Мы старались ничем не омрачать время, оставшееся у нас с нашим мальчиком.

Три недели мы избегали встреч с протестующими, не общались с журналистами, вместе уходили из больницы, чтобы не дать повода для слухов, а потом ехали в противоположные стороны к своим мигающим автоответчикам, переполненным просьбами об интервью.

А потом, внезапно, звонок из больницы в два часа ночи. «Вам надо приехать. Прямо сейчас».

Когда я приехала в пальто, накинутом на пижаму, даже не заметив проделанного пути, Макс был уже там. Взглянув на его красные распухшие глаза, я подумала: «Опоздала, опоздала», но он подтолкнул меня к кровати, где лежал наш мальчик, неподвижный, но живой, и мы стояли рядом с ним, пока не наступил конец.

Когда умер ее внук, Хизер была в небе над Атлантикой. Она узнала об этом уже в аэропорту, где, окруженная радостными встречающими, словно постарев на десять лет, она рухнула на руки Максу со словами:

– Я просто хотела еще раз подержать его на руках.

В здании звучит музыка, и хор из полусотни голосов начинает вдохновенно петь «Велик Господь». В глазах у меня щиплет от слез. Мне хочется поскорей уйти, но ноги меня не слушаются. Вероятно, с Максом происходит то же самое, потому что он тоже не уходит. Мы молча стоим рядом, и я смотрю на каменные плиты у входа, стараясь представить, как буду приходить к этому конвейеру смерти, чтобы помянуть своего сына. Потом засовываю руки в карманы.

– Вместо этого мы можем поставить скамейку, – говорит Макс.

Я поворачиваюсь к нему.

– Вместо плиты. В парке или заповеднике. Чтобы мы могли посидеть рядом с ним.

На моем четвертом свидании с Максом я уже могла заканчивать его предложения. На пятом он заканчивал мои. После обручения мы уже могли беседовать, не произнося ни слова. «Наконец-то я нашла свою половинку», – подумала я тогда.

– Можем…

Представив, как мы развеем пепел Дилана где-нибудь в красивом месте, вместо того чтобы похоронить его здесь, я теряю дар речи.

Макс кивает.

– Да. Они сказали, что мы можем забрать урну на следующей неделе.

Горевать можно только о том, кого любишь, и мое сердце переполняют оба этих чувства. К моему сыну, моему мужу, моему браку. Макс поворачивается ко мне, и я вижу у его глаз морщины, которых месяц назад там не было. Он морщит нос и часто моргает, пытаясь прогнать набежавшие слезы.

– Прости меня, Пипа.

Я начинаю плакать.

– Ты меня, наверно ненавидишь. Но я…

Взглянув на небо, он тяжело вздыхает и с решимостью встречает мой взгляд.

– Пипа, я просто не мог по-другому. Не мог сдаться. Я должен был бороться. Хотя прекрасно понимал, как нам будет тяжело.

– Мне так тебя не хватало, – шепчу я.

К зданию крематория подъезжает колонна машин и направляется к автостоянке. Внутри крематория поют финальный гимн. Скоро все они выйдут, вытрут слезы и в ожидании поминок будут говорить, что служба была прекрасной и прадедушка был бы доволен. Я вынимаю руки из карманов, чтобы Макс мог взять их в свои.

– Наш мальчик. Наш чудесный сын.

Голос Макса срывается, и мое сердце пронзает боль. Я прижимаюсь к мужу, уткнувшись ему в шею, и чувствую, как его слезы капают мне на волосы.

– Поехали домой, – говорю я, не успев себя остановить.

Он отстраняется, все еще держа меня за руки.

– Ты серьезно?

– Ты единственный человек в мире, который знает, как я чувствую себя сейчас. Я не могу без тебя.

Снова прижавшись к мужу, я чувствую, как стучит его сердце. Это то, чего мне больше всего не хватало. Физическое свидетельство жизни и любви.

– Возвращайся, Макс, прошу тебя.

Глава 27

Макс

2016

В этой церкви мы венчались. Здесь крестили Пипу. Она каждый день проходила через церковный двор по дороге в школу, посещала с родителями воскресные службы, пускала кораблики в ручье, бежавшем у кладбищенских ворот. А теперь здесь мы прощаемся со своим сыном.

Сегодня не похороны. Мы называем это «праздником жизни». В приглашениях так и написано: «Пожалуйста, присоединяйтесь к нам, чтобы отпраздновать жизнь Дилана Адамса, 5 мая 2010 – 1 сентября 2016». Перед собравшимися, на экране проектора, меняются друг за другом фотографии Дилана, и его улыбка шириной в два фута освещает церковь. На некоторых фото Дилан еще до болезни, бегает и бьет по мячу, но большинство из них более свежие. Я смотрю на экран и вспоминаю Дилана на занятиях музыкой, Дилана на батуте. Батут мы купили по совету физиотерапевта, натянув его в центре сада, чтобы легче было переносить сына прямо из кресла. Он лежал на сетке, мы осторожно раскачивали ее, а Дилан заливался смехом – ему казалось, что он летает.

Этот смех всегда наполнял мое сердце радостью. Он не был похож на смех шестилетнего ребенка – эти звуки вообще не были похожи на смех, и посторонние вряд ли могли догадаться, что Дилан смеется. Поэтому я часто ловил косые взгляды, когда мой мальчик позволял себе быть счастливым на публике. Но все же это был смех. Словарь Вебстера определяет смех как «проявление эмоций посредством взрывного гласного звука», и я не смог бы лучше описать смех Дилана. Он не всегда был предсказуем – мой сын испытывал радость в самых неожиданных местах, – и этот смех был слишком громким для столь маленького тельца. Казалось, вся энергия, приводившая в действие его руки и ноги, каким-то образом трансформировалась в звук.

– О чем задумался?

На Пипе синее платье и лимонный кардиган, приобретенные специально для этого случая.

– Я вспоминал, как смеялся Дилан.

Она мужественно улыбается.

– Впору было затыкать уши.

Я ловлю ее взгляд. «Все о’кей?» Она кивает. Мы договорились: «Никаких слез. Это торжество, а не поминки». Я нерешительно беру ее за руку и чуть сжимаю пальцы. Пипа отвечает на пожатие, но сразу же выдергивает руку и начинает теребить бусы.

Были времена, когда я вообще не брал Пипу за руку, потому что она была постоянно рядом. Когда мы засыпали, рука Пипы всегда лежала в моей, иначе я чувствовал, что мне чего-то не хватает. Теперь, глядя на парочки, держащиеся за руки, я не завидую, но мне грустно, оттого что у нас нет прежней близости. Но потом я вспоминаю все, что нам пришлось пережить, и мне кажется чудом, что мы все еще вместе.

По церковному двору неуверенно движется незнакомая мне женщина с желтым шарфом в руке.

– Моя кузина Рут, – шепчет Пипа. – Она была у нас на свадьбе.

Мы стоим у входа в церковь, приветствуя гостей и вручая им программки. На лицевой стороне каждой из них фотография Дилана, на обороте – рисунок, сделанный им в школе на компьютере с помощью особой программы. Это буйство красок, в котором угадываются три фигуры, как-то связанные друг с другом. Рисунок называется «Моя семья», и его оригинал висит у нас в холле.

– Рут! Как хорошо, что ты пришла.

– Приношу свои соболезнования. А это…

Она приподнимает яркий шарф, несколько смущенная отступлением от традиций.

– Это замечательно, – говорит Пипа. – Спасибо.

Успокоенная Рут обматывает шарф вокруг шеи и проходит мимо нас в церковь.

– Никакого траура, – сказала Пипа, когда мы планировали сегодняшний день. – Дилану это совсем ни к чему.

Поэтому темные церковные скамьи сейчас расцвечены желтыми галстуками, шарфами, шляпами и платьями. Дядя Фрэнк даже откопал в шкафу горчичный вельветовый пиджак. Четырехлетняя Дарси одета в футболку с надписью «Маленькая мисс Солнечный свет», а ее папаши щеголяют в пиджаках с желтыми платками в нагрудных карманах.

Пришло множество людей. Родственники, которых мы не видели много лет; друзья – те, кто был с нами в тяжелые времена, и те, кто напоминал о себе лишь время от времени. Элисон и Руперт, Фиби и Крейг, Фиона и Уилл. Даже Эмма и Джейми, молодая пара, собравшая столько денег для поездки Дилана в США.

Пришли и наши новые друзья. Родители детей, учившихся вместе с Диланом в школе, его учителя, трудотерапевт, логопед, физиотерапевт. Повсюду инвалидные кресла, моторизованные самокаты, детские коляски. И рядом мы. Смотрим на все это, понимая, как сильно все любили Дилана.

Я хотел остаться в Штатах, чтобы начать все сначала, но это даже не обсуждалось.

– Я не смогу жить так далеко от родителей, – заявила Пипа, когда я намекнул, что мы могли бы переехать в Чикаго.

Можно было напомнить ей, что последние десять лет я именно так и живу и моя мать видит меня не больше трех раз в год.

Но я не стал этого делать. Между нами и без того было много недоговоренного с тех пор, как мы сели в самолет до Хьюстона. Дело было не только в родителях Пипы. «Ты настоял на своем в суде, но это не значит, что ты и дальше будешь все решать за меня», – вот что она хотела сказать. Мне было все равно. Мы по-прежнему были семьей, остальное не имело значения.

– Если вы готовы, мы можем начинать.

Женщина-священник совсем молода. Вместо сутаны на ней джинсы и желтая блуза, из-под которой виднеется пасторский воротник.

– Готовы, – хором произносим мы.

Многие, конечно, плачут – вряд ли можно было ожидать чего-то иного, – но прежде всего это светлая грусть о том, что жизнь нашего прекрасного, храброго мальчика подошла к концу.

– Мы были счастливы провести с Диланом эти шесть с половиной лет, – начинаю я, глядя на колонну в глубине церкви. Я избегаю смотреть на людей, чтобы их горе не стало той искрой, от которой с новой силой вспыхнет мое. – Во многих отношениях нам повезло больше, чем другим родителям. Мы знали, что нам отпущено не так много времени. Знали с того момента, когда нам сообщили, что рак нашего сына неизлечим и жизнь его продлится недолго. Это было страшным потрясением. Но когда знаешь, что чья-то жизнь скоро кончится, начинаешь ценить каждый ее день.

Пипа не захотела говорить. Сказала, что не в силах. Сейчас она сидит, опустив голову, и мне кажется, что она молится, несмотря на ее неверие.

– Мы благодарны судьбе за те годы, что мы провели с Диланом. Благодарны друзьям, которых мы приобрели в Хьюстоне и которые поддерживали нас в нашей борьбе, несмотря на болезнь собственных детей. Некоторым детям повезло меньше, чем Дилану, но у других сейчас ремиссия, и они живут полноценной жизнью. Это то, что должны делать мы все, – наполнять свою жизнь настолько, насколько это возможно. Путешествуйте, навещайте родных, заводите друзей, ешьте, пейте, смейтесь. Было много такого, чего Дилан не мог делать, но то, что у него получалось, мы использовали сполна.

Я хочу сказать больше, но мне вдруг изменяет голос и подкашиваются ноги. Женщина-священник, вероятно привыкшая к таким срывам, кивает органисту, и под звуки гимна «Сколь милосерден Господь» я, спотыкаясь, бреду на свое место. Когда все встают, чтобы петь, меня обнимает Пипа, и мы цепляемся друг за друга, словно утопающие.

Потом каждый берет по пригоршне желтых лепестков из корзинки, которую держит мать Пипы, и мы идем за ворота к ручью, чтобы бросить их в воду. И по водной глади струится солнечный свет.

В нашем доме оглушающая тишина. Дилан умер месяц назад в своей спальне, которая раньше была столовой. Мы вернули взятую напрокат электрокровать вместе с подъемным устройством, наклоняющимся столом и рамой, поддерживающей Дилана, чтобы он мог смотреть в окно. Все это забрали двое респектабельного вида мужчин в рубашках-поло с эмблемой фирмы. В углу громоздятся вещи, которым предстоит найти новых хозяев. Стульчак для ночного горшка и подкладное судно. Пачки памперсов. Детские нагрудники. Опоры для ног. Ремни. Скользкие простыни. Клиновидные подушки. Специальное оборудование на тысячи фунтов стерлингов.

У окна все еще застелена кушетка. Когда Дилан вернулся из больницы, оказалось, что из нашей спальни наверху мы его не слышим. Мы пытались использовать радионяню, но минуты, которые потребовались нам, чтобы спуститься вниз, были мучительны для Дилана, просыпающегося испуганным посреди ночи. Тогда мы поставили в его комнате кушетку, и Пипа стала спать на ней по будням. По пятницам я ее сменял, и она отправлялась ночевать наверх.

В конце концов недосып стал нашей привычной реальностью. Ты встаешь с пустотой в голове и свинцовой тяжестью в руках и ногах и уже не можешь вспомнить то время, когда сон освежал тебя. Выпутавшись из простыней, слишком измученный, чтобы даже зевать, ты пьешь кофе, закусывая арахисовым маслом, пока наконец не почувствуешь себя человеком.

– В Бирмингеме есть благотворительные организации, которые все это заберут, – говорит Пипа, глядя на груду инвалидной техники.

Она садится на кушетку.

– Отлично.

Со смерти Дилана прошел уже месяц, но она по-прежнему спит здесь.

– Мне так легче, – объясняет она.

И хотя ночью мы уже не встаем, Пипа остается внизу, а я сплю наверху в пустой постели.

– Может, нам все продать? – рассуждаю я вслух.

Мне хочется начать все сначала где-то в другом городе. Пипа наверняка будет возражать, слишком много воспоминаний связано у нее с этим домом. Вот и сейчас на глазах у нее блестят слезы. Но на лице написана покорность судьбе, и она кивает:

– Да.

Нам нужно что-то принципиально новое. Современная квартира на верхнем этаже, где много стекла и света. В центре города, но не слишком далеко от родителей Пипы, чтобы они могли нас навещать.

– Начнем все сначала, – говорю я.

– Да.

На ее ресницах повисает слеза. Потом она скатывается по щеке.

– Нам нужен новый дом.

И после паузы:

– Два новых дома.

Я несколько озадачен. Два дома? Зачем?

– Все кончено, Макс.